Аркан Карив.
   Переводчик


     © Copyright Аркан Карив
     Date: 10 Sep 2000


                      Pour Natalie Avec Tendresse

                      Если не я для тебя, кто для тебя?
                      Если я только для тебя, зачем я?


     роман-телега

                     Я хотел бы оставить русскому языку
                     некую библейскую похабность
                                              Пушкин





Пролог

     Я  проснулся,  как всегда,  за пять  минут до  запланированного  взрыва
будильника, обезвредил  его  вслепую, сунул  в рот  сигарету,  потянулся  до
первого сладкого хруста и, откинувшись на подушке, вспомнил, что очень  хочу
п'исать и что сегодня - первый день милуим.




 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Библиотечный день *

Глава первая: Утро. Кофе. Сборы


     Шаркающей кавалерийской походкой в аляповатых иерусалимских  декорациях
вошел в русскую  речь весенний месяц нисан. На самом  деле,  это  всего лишь
апрель,  месяц  моего  рождения, в который Солнце покидает пылкого  придурка
Овна  и  разливается  мягким  теплом  по  ленивому,  но  страстному  Тельцу.
Пробуждается природа, едут капелью крыши, распускаются почки.
     Я     сам     как     набухшая     почка:     томительные      ожидания
детства-отрочества-юности  и  клятвенные обещания  молодости  распирают меня
изнутри;  с каждым  годом  их становится все больше,  и давят  они  сильнее.
Однажды (в этом не может быть сомнений) я распущусь прекрасным цветком, хоть
бы и пришлось для этого лопнуть.
     С сигаретой в зубах и немигающим взглядом я застыл над унитазом фигурой
мадам  Тюссо.  А в  комнате звонил телефон.  После шестого звонка  включился
ответчик и, расшаркавшись за меня в реверансах, предложил оставить сообщение
после сигнала. Би-и-ип! -
     - С  добрым утром  тебя, моя ласточка!.. Але...  Але? Ласточка, дома ли
ты?
     Ответь... Дрыхнешь еще небось... А кто будет родину защищать?
     Пушкин?..  Или,  может быть, Зильбер  все  таки  жопу поднимет?  Ась?..
Мартын!
     Мартынуш! Мартынушка! Лама азавтани, сука!
     Только у русского человека с похмелья может быть такой чистый, хрупкий,
     искренний голос с  хрустальными  вибрациями космических сфер.  Накануне
русский человек напился, он искал общения. Потом он заснул, но в несусветный
утренний час недобрая сила подняла его,  мягкого и беззащитного,  и поразила
непокоем. А будить других  русских людей было еще  неприлично рано. Часа два
он  страдал  и морщился, пытался читать,  хватал гантели, пил  чай,  включал
телевизор,  залезал обратно в постель  и вскакивал  с нее. Наконец,  Господь
сжалился и сказал:  "Нехорошо человеку быть одному. Позвони Зильберу, он уже
проснулся". Когда  я  снял трубку,  мой  друг и товарищ  по  оружию  Альберт
Эйнштейн заканчивал напевать на ответчик последний куплет песни "а для тебя,
родная, есть почта полевая".
     Вам, вероятно, хочется узнать, почему моего друга и товарища  по оружию
зовут Альберт Эйнштейн. Всем хочется. И  все норовят спросить об этом самого
Эйнштейна.  Вопрос скучный и  бестактный.  Разве  мог советский  инженер  по
фамилии Эйнштейн назвать своего  сына иначе? И разве мог он затем  не отдать
его в физматшколу? Я, признаться, уже давно не нахожу ничего удивительного в
подобных сочетаниях имен и фамилий. В одном только списке членов израильской
русской  партии имеем  трех Романов Поланских и двух Иосифов  Бродских. И за
пределами русского списка происходят чудесные встречи.  Однажды судьба свела
меня с лейтенантом Дантесом, водителем автобуса в гражданской жизни.
     Эйнштейн требовал первой психологической  помощи, и я ему ее оказал.  Я
отговорил  его забивать  болт на  Израиль, армию его обороны  и  на  всю эту
блядскую  жизнь  вообще. Я  сообщил  ему  заряд  оптимизма и  веры в  лучшее
будущее. Я высмеял его опасения подохнуть с похмелья, потому что от похмелья
еще  никто не  умирал, разве  что польский писатель  Марек  Хласко,  который
скончался у  друзей в Германии, сжимая в одной руке бутылку пива, а в другой
билет  в Израиль, где его  ждала невеста - стюардесса и красавица. Короче, я
был очень заботлив и чуток. Потому что у Эйнштейна есть автомобиль "субару".
А у меня нет даже прав.
     Армия  Обороны Израиля  просит,  чтобы  в  нее  приезжали  пораньше.  В
повестке  рекомендуется  прибыть на базу к десяти утра.  На самом  деле, вам
будут рады и  в полдень, и к ужину, и даже  к  отбою. Явиться слишком рано -
фраернуться;  слишком поздно - перегнуть палку. Я  внушил Эйнштейну  мысль о
том,  что   грамотнее  всего  будет   сдаться  до   наступления  темноты,  в
романтический час между собакой и  волком. До этого  часа было еще далеко, и
впереди  вырисовывался почти нетронутый день законного  безделья, который я,
вслед за научными работниками, назову библиотечным.
     Начался он ужасно: я в халате, не  умывался еще, взял джезву,  полез  в
шкафчик, открыл  банку, а кофе-то - кончился! Если бы  я был диктатором, то,
для  борьбы  с  инакомыслием,  первым указом запретил  бы кофе в  постель. И
сразу,  таким образом, подорвал  бы мораль  проклятых инсургентов. Без  этой
милой блажи, невинного баловства  я на мир  и смотреть-то отказываюсь,  а уж
противостоять ему - и подавно.
     "Кофе -  в  постель!" Может  быть,  это - тот  единственный  лозунг, за
который  я  готов  погибнуть   на  баррикадах.  А  история  пусть  рассудит.
Разумеется, я оделся  и пошел в лавку, хотя мне это  было вдвойне неприятно,
потому что я был там должен.
     В лавке у Шимона я с  фальшивой живостью  поддержал разговор о футболе,
затем, как бы между прочим, попросил прибавить к  долгу кофе и два "ноблеса"
и,  склюнув  поживу, поспешил вон,  но в дверях  столкнулся  нос  к  носу  с
бабой-ягой    из    моих   детских    кошмаров    -    старухой-процентщицей
Шамаловой-Беркович.  "О!" -  удивилась она. Потом  вспомнила и обрадовалась:
"О-о-о!"
     Старуха жила по соседству и  ссужала под шестьдесят  процентов годовых.
Ее  квартира приводила на ум дом-музей Ленина в Горках. За массивным столом,
покрытом поверх  скатерти клеенкой, вы расписывали тринадцать чеков; хозяйка
просила отвернуться; скрип дверцы шкапа, шорох белья и целофана, напряженное
ожидание: а  не грохнется  ли оттуда скелет забытого когда-то  любовника? Но
вот уже купюры с изображением прелестной первоклассницы  ложатся на мутное и
липкое плоскогорье клеенки.
     В милитаристских государствах сентимент очевиден: "Бабушка, мне в армию
сегодня. Может, погодите чуток?" "Ступай, ступай, защитник,  после сочтемся.
Кхе-кхе".  Глупая слеза заволокла  выпученный  глаз старой  жидовки.  Черная
горжетка  на   горбу  лоснилась  потертостями.  Сморщенные   руки   дрожали.
Повеселевший и нахальный, я шагал певучей походкой через сквер  мимо  детей,
снующих по фанерному кораблю с надписью "Титаник"
     Дома я  вновь переоделся в халат, сварил  джезву  непросто доставшегося
кофе, поставил кассету с  Файруз, укоренился  хорошенько  в кресле и  только
было начал думать о приятном  и разном, как в дверь позвонили. Разнузданным,
причем, каким-то звонком. Собиратели  цдаки на малоимущих ешиботников звонят
скромнее.  Кроме того,  они  ждут,  когда им откроют,  а  не  вваливаются  в
квартиру сами.
     - Опять завел свою арабскую блядь! - заорал Эйнштейн с порога.
     - Эта арабская блядь переживет нас с вами, пастор, - ответил я не
     задумываясь. Потом подумал: а ведь, действительно, переживет...
     Между тем мой comrad in arms, сняв с плеча сумку, принялся вынимать из
     нее и выставлять на стол бутылки с пивом. Наметав шесть штук, он открыл
     две, жадно и без отрыва выпил одну, оставил на столе другую, а четыре
     непочатые снес в холодильник. Мне ничего не оставалось, как только
     скрутить ответным жестом косяк; пиво я терпеть не могу, но и следить в
     тоскливой трезвости за тем, как мой дружок будет на глазах превращаться
в животное, тоже не хотелось.
     Эйнштейн прикончил вторую бутылку, откинулся в кресле, и выражение лица
у него  сделалось, как у горца Маклейна на космическом приходе. Я  же, добив
косячок, почувствовал себя Винни-Пухом на воздушном шарике.
     - Альбертик, мне кажется, что я - Винни-Пух. На воздушном шарике. А ты?
     - Я? - Эйнштейн глубоко задумался. - Я, пожалуй, пойду посру!
     И, прихватив  со  столика эротический  журнал  "Кавалер" (печатается  в
Перми, а продается в Израиле), ушел.
     Эйнштейн   ушел   надолго.   Я  воспользуюсь  его   отсутствием,  чтобы
представиться  читателям,  как  это  принято у  героев всех  уважающих  себя
романов.
     Господа, как вы, вероятно,  догадались из  названия,  я - переводчик. В
полном смысле  этого  слова. Я  даже  думал завести  себе замацанный берет с
вышитой золотцем буквой  "П", чтобы при знакомстве натягивать его на голову.
Да только невозможно ходить с буквой "П" на  лбу в  наше  нелегкое смешливое
время. Это также  нелепо, как, например, кричать, где  бы ты  ни  был:  "Я -
переводчик!"
     Но что же я перевожу, спросит читатель. Сейчас объясню. Во времена моей
бедной юности были до обидного редки, а  потому особенно  ценились  девушки,
которых  рекомендовали  страшным  полушепотом:  "Делает  все!"   Можно   без
преувеличения сказать, что я переводчик такой же  редкой и ценной  породы: я
все перевожу. Буквально все.
     Газетные статьи:  "В  ходе  вчерашней пресс-конференции  министр  Натан
Щаранский заявил, что превыше всего ставит интересы еврейского народа";
     учебные кинофильмы:  "Семь арабских армий  одновременно  повели войну с
только  что  созданным  еврейским  государством.  Мы  стояли  перед выбором:
погибнуть или выжить. Мы выбрали жизнь";
     книги  по   иудаизму:   "В  честь  восьмидесятилетнего   юбилея  Давида
Бен-Гуриона в  1967  году был устроен  банкет в Калифорнийском университете.
Один арабский студент обратился к Бен-Гуриону с вопросом: "Когда, да продлит
Аллах  Ваши дни,  Вы предстанете перед Всевышним, как  оправдаетесь Вы перед
Ним  за то,  что  прогнали арабов и присвоили  себе  их  землю?"  Бен-Гурион
ответил: "Я скажу ему: Ты сам обещал  эту страну  Аврааму, Исааку  и  Иакову
четыре тысячи  лет  тому  назад,  а  мы  являемся  их  потомками,  то  есть,
наследниками".
     Один раз я получил заказ на  перевод  очень недурной прозы: "В  те  дни
понятия равенства и братства уже начали  утрачивать свое  очарование. Однако
герцог понимал их на свой  манер  и без малейшей предвзятости оделял любовью
все классы, не делая различия между простушками и дамами благородных кровей:
в постели герцога  их лица озарялись совершенно одинаковой  улыбкой". Но  не
успел я приступить к работе, как у заказчика кончились деньги.
     Еще  я  перевожу рекламу, политические  памфлеты,  курсовые,  семинары,
конференции,  пресс-релизы, научные статьи  и даже  полицейские протоколы, а
когда к  нам приехал  Горбачев, я  и  его  перевел,  да  так  синхронно, что
вырученных денег хватило на поездку  в  Синай.  И там,  в  Синае, на  берегу
Красного  моря, в  бедуинском бамбуковом вигваме я осуществил свою старинную
мечту... Но -
     - чу!  Забурлила  ниагара.  Захлопали двери. Выше  стропила,  плотники!
Вернулся  Эйнштейн.  "Собирайся!  -  гаркнул,  помолодевший,  пружинистый  и
грозный,  -  мне  надо проведать  мой бизнес. Пожрем в городе и прямо оттуда
рванем на Беэр-Шеву!"
     Эйнштейну  понравилось, и он стал  принимать фехтовальные позы и делать
туше: "На Беэр-Шеву!"
     Я напомнил, что мы еще должны забрать Юппи.
     -  Заберем,  не  сцы!  Собирайся давай. А  то  не  успеем... Дык!..  На
Беэр-Шеву!
     О, как  я ненавижу  сборы! С беспощадным  реализмом  они  обнажают  мою
полную бытовую несостоятельность.  Носков оказывается недопустимо мало, а те
что  есть -  дырявые или грязные. Армейские ботинки протерлись  до картонной
белизны, и нет гуталина, чтобы замазать позорище. Кончилась пена для бритья,
дезодорант на исходе.  У дорожной сумки сломана молния. Я думал, что я денди
и плейбой, а, присмотреться, так - просто засранец.
     Покидав в сумку, что бог  послал из белья и предметов личной гигиены, я
стал укладывать самое дорогое и,  совершенно, между  прочим, необходимое для
успешного прохождения  службы: газовый примус, кофейные  чашечки, пакетик  с
травой,  кассеты  с  музыкой,  уокмен,  "Арабский  язык, часть  первая,  для
начинающих", а книг брать не стал, потому что  серьезные в армиии все  равно
читать  не  станешь,  а  детективов  Юппи  запасет на  всех.  С  криком  "На
Беэр-Шеву!" подскочил Эйнштейн и впихнул сверху пачку "Кавалеров".
     - На фига?!
     - Чтоб читать, жлоб!
     Зильбер тогда еще не знал, да и не мог знать, какую необыкновенную роль
предстоит сыграть этим журналам в его судьбе.

Глава вторая Экскурсия. Старый город. Знакомство

     Весенний месяц нисан отмечен народной мудростью, как месяц ненадежный,
     дурной, переменчивый.  Над робеющим ранимым солнцем глумятся оборванные
юркие  облака.   Ветерок   дует  с   подтекстом.   Погода  стоит   неверная,
демисезонная. Но  зато белесый  зной летнего  иерусалимского  камня  еще  не
вытеснил пастельную оранжевость зимы. Воздух пока еще дрожит не от  жары,  а
от нежности. Душа полна волнующих предчувствий. Так хочется пустить кораблик
по ручью! И втюриться в кого-нибудь по горло.
     - А где мы будем нынче жрать, Альбертик?  А? Мне  манчес истерзали весь
желудок.
     - Не знаю. По дороге решим. Ключи мои не видел? Куда я, блин,  ключи от
машины свои дел?!
     Я  немного поклянчил  у Эйнштейна дать порулить, но он  сказал, чтобы я
шел в жопу, пока  не сдам на права. Просвещенный читатель имеет, конечно же,
все основания усомниться в правдоподобности  такой детали, как отсутствие  в
наше время водительских прав  у героя - интеллектуала  и израильтянина. Ну и
что же? Я читал один роман, так там герой не умел даже звонить  по телефону.
А был, между прочим, русский филолог!
     И, все-таки, жаль, что у меня нет прав. Столько упущенных возможностей!
Я бы  мог, например, открыть  собственный  бизнес и  возить  в микроавтобусе
туристов.  "Иерусалим Мартына Зильбера", тематическая экскурсия. Со временем
она стала бы культовой, бизнес расширился; меня заменили бы профессиональные
экскурсоводши - архивные девушки с чахоточным румянцем  и зачесанными за уши
русыми  волосами.  "Друзья! Попрошу  минуточку внимания! Мы с вами проезжаем
паб "Пророки".  Сюда Зильбер попадает сразу  по прибытии в Израиль; здесь он
бурно отмечает репатриацию; влюбляется в девушку своей, как ему в тот момент
кажется,  мечты;  танцует в  ее  честь  на стойке  бара  стриптиз;  получает
бутылкой  по голове  от  друга девушки, и  приходит в себя уже в КПЗ, что на
Русском  подворье  - мы сегодня побываем там, друзья, это недалеко  -  где и
встречает первый на исторической родине рассвет..."
     Потом  экскурсантов везли  бы в  Старый Город. От Сионских ворот пешком
под  клекот  гусей  да  петухов из-за  стен армянского монастыря-коммуны,  с
заходом в каменный мешок под названием улица  Арарат и остановкой у железных
ворот с  намалеванным на  них масляной краской  номером двенадцать. "В  этом
доме  Зильбер проводит свою первую  иерусалимскую зиму.  Если нам повезет, и
хозяева позволят  подняться наверх,  вы сможете ближе ознакомиться с бытом и
нравами..."
     Туристам повезет едва ли.  На робкий стук ворота отопрет старый армянин
Ваан с ложнобиблейским лицом, которое перекосится от злобы, когда он узнает,
чего  от  него  хотят.  Он  затрясет  зачехленным в  сванскую шапочку  лысым
черепом,  замашет  худыми  кулаками  и  зашамкает  проклятьями  на наждачной
палестинской  смеси.  Сцена  выйдет  буйно  живописной,  и,  что  ни говори,
некоторое представление о нравах туристы  получат. Жаль только, что Ваан  не
изобразит им на своем  алюминиевом  английском  истошное why did you bring a
girl!!!, чуть не сделавшее меня импотентом.
     Далее  в плане экскурсии значится обед в ресторане  "Таверна" на  улице
Патриархии. Отправимся туда и мы с товарищем.
     Должен  сразу   отметить,  что   в  общественных  местах  с  Эйнштейном
появляться конфузливо. Он так  нагло и  откровенно разглядывает женщин,  так
неприкрыто вперивается стекляшками береевских очков им в жопу, громко ее при
этом обсуждая,  что мне хочется поскорее  отмежеваться и крикнуть: "Я тут ни
при чем!".  Женщины и  без того склонны  подозревать  во  мне грубость.  Моя
странная внешность вечно вводит их в заблуждение.  Мне говорили, что я похож
на итальянского фашиста, что мне пошло бы имя Бахыт Кенжеев, что мое место в
чеченской мафии. И  череп у меня лысый как  коленка. Как бы  там  ни было, я
знаю по  опыту, что на первый  взгляд вызываю  в женщинах настороженность. А
тут еще это чудовище рядом. Орет:
     -  Зильбер, зацени какая птичка! Вон за тем столиком. Видишь?! С  двумя
старперами.
     Я стыдливо поднял глаза от пепельницы.
     Не знаю, о каком таком инфернальном изгибе трактовал Митя Карамазов, но
для  меня  вся  дьявольская  прелесть сошлась в изгибе губ Махи обнаженной с
одноименной  картины Франсиско  Гойи. Не  следует думать, что другие  изгибы
Махи  ускользнули от моего внимания, -  я изучал их все годы отрочества, но,
если говорить об  инфернальности - а именно об этом свойстве  изгибов у  нас
без дураков идет сейчас речь,  то я готов восклицать вновь и вновь, и, может
быть, даже с легким стоном: "О, эти губы!.."
     Так вот, стыдливо, повторяю, подняв глаза от пепельницы,  я сразу узнал
- по любимым губам - девушку своей мечты и поспешил предупредить Эйнштейна:
     - Молчи, козел! Она - русская!
     Я  собирался объяснить, почему я в этом так уверен,  как  вдруг девушка
встала  (на ней был  джинсовый  комбинезон,  а  я  их  обожаю)  и, подхватив
сумочку, направилась в дамскую комнату.
     - Щас проверим, - сказал Эйнштейн. - А за козла ответишь!
     Ему я  уже  ничего не  успею объяснить. Читателю же - с  удовольствием!
Дело в том, что два пожилых  солидных господина, от чьих столика поднялась и
направляется  в  нашу  сторону  девушка  с  губами  гойевской  Махи,  это  -
профессора  кафедры  славистики  иерусалимского  университета:   лермонтовед
Вайскопфф  и пушкинист  Шварцкопфф. И, кроме, как по-русски,  беседовать они
могут разве что, на церковнославянском. Лингвистический тест, таким образом,
прозвучит, по меньшей мере, неуместно.
     - А у ней на шейке засос!
     Девушка остановилась, посмотрела на меня,  и я с  готовностью изобразил
на лице букет извинений. Девушка наморщила лоб:
     - Co to jest "zasos"?
     У  Эйнштейна  отвисла  челюсть.  У  меня  выросли  крылья.  И  я  начал
потихоньку ими хлопать, готовясь к взлету -
     - Tak to  pani jest  polka!.. Ja  tez troche movilem po polsku, ale juz
wszystko zapomnialem...
     - Но, не страшно, - утешила меня незнакомка,  - я говорю по-русски.  По
хебрайски  тоже говорю немного.  Только я не знаю, что такое засос. Это  как
паук, так?
     -   Так,  так!  -   заверещал  Эйнштейн,  которого,  между  прочим,  не
спрашивали. - Девушка, а как вас зовут?
     - Малгоська. Для русских звучит немного смешно, я знаю...
     - Нет, не смешно!  - воскликнул я с жаром. -  Для русских это  польское
имя звучит прекрасно! Даже,  я бы сказал,  гордо! А  для израильтян вообще -
атас!
     - Что такое атас? - спросила, переминаясь с ноги на ногу, Малгоська.
     - Так, - сказал Эйнштейн, -  по-моему, мы  задерживаем  девушку. Кончай
гнать, Зильбер... Мы с вами еще пообщаемся, надеюсь?
     - Имеем  надежду, что так оно будет, - закивала Малгоська и попятилась.
Со дна моей  души  начало  всплывать умиление, волоча  за  собой свою вечную
спутницу  эрекцию.  Унять  ее   мне  удалось  только  благодаря  напряженным
мысленным подсчетам: сколько шажков совершает по небу язык, чтобы произнести
Мал-гось-ка? Я пришел к выводу, что язык совершает по небу всего два  шажка,
но уже на втором слоге упирается в зубы, чт