Адольфо Биой Касарес.
    План побега

 Перевод с испанского В.Петрова, 2000г.
 Примечания В.Андреев, 2000г.
 Источник: Адольфо Биой Касарес, "План побега", "Симпозиум", СПб, 2000г.
 OCR: Олег Самарин, olegamari@mail.ru, 20 декабря 2001


 Адольфо Биой Касарес. AD PORCOSi

 В  то  субботнее  утро,  возвратившись  в  отель, чтобы  собрать вещи и
оплатить счет накануне отъезда из Монтевидео, я повстречал соотечественника.
То был старый ловелас из Росарио,  открывший на своей мельнице фонтан вечной
молодости. По крайней  мере, он  все  время выглядел довольно-таки моложаво,
сохраняя  если не свежий, то самоуверенный вид, - благодаря необычному цвету
кожи вокруг висков. Я не раз получал от него уверения, что "весь секрет -  в
ростках  пшеницы". Этот господин, от  чьей фамилии в  памяти  едва всплывают
слоги  "ми"  и  "ни",  отвел  меня  к  одной из  колонн  холла  и  прошептал
доверительно:
 - Плохие  новости. Кажется, правительство собирается запретить выезды в
Уругвай. Идиоты. Что  хотят, то и творят. Нарушение  конституции. Но похоже,
что правда.
 Может быть, он произнес  "заезды". Я спросил, из надежного ли источника
новость. Он ответил:
 - Из надежного.
 И тут  же перевел  разговор  на  пшеничные  ростки. Я  отошел,  не имея
никакого желания выслушивать его. Но отправился не к окошку банка в отеле, а
на улицу. Одна мысль о том, что я лишусь поездок в Уругвай, пробудила во мне
стремление повременить с возвращением домой.  Я не мог задержаться надолго -
только на сутки или двое  (и все-таки какая бездна времени...). Пока что мне
доставляло удовольствие не уточнять дату отъезда. Бродя бесцельно по Старому
городу, я  обводил прощальным взглядом  живописные уголки.  Интересно знать,
думалось  мне,  эти романтические порывы возникают  непроизвольно или  же  в
таких  местах  мы  испытываем  волнение,  так  как  воображаем себя  героями
приключенческих книг?
 Обед в хорошем отеле, полноценная сиеста, - и я отправился в фаэтоне по
улицам Поситос и  Карраско.  Когда  возница  захотел  мне показать  аэродром
Карраско, я приказал:
 - Возвращаемся.
 Камнем преткновения был вечер. При других  обстоятельствах я зашел бы в
кино -  но не сейчас. Кроме  того, те два-три фильма, которые могли не дойти
до  Буэнос-Айреса,  я  уже  видел. Выйдя  из  фаэтона  в  Пасиве,  я немного
размялся,  поглазел  на  витрины,  потом  заказал  себе  королевский  ужин в
ресторане  "Агила". Другой в моем положении  подумал бы о театре "Солис", но
внутренний голос подсказывал, что это не для меня. Говорите  что угодно, - я
не войду в театральный зал.  Много лет  я старался обходить далеко  стороной
спектакли:  и французские классические пьесы, и тем более испанские. Если бы
вкусы человечества совпадали с  моими, оперные певцы  давно бы  замолкли.  Я
говорю  это не из высокомерия, а, напротив, смиренно  признавая  собственную
ограниченность.
 Мои глаза пробежали программу.  Давали  "Осуждение  Фауста,  легенда  в
четырех частях Гектора Берлиоза". Внутренний голос не обманывал: речь шла об
опере,  а  значит, надо держаться  подальше. Как  тот герой  Эстанислао дель
Кампо, если помните.
 Однако  "Осуждение Фауста"  не  было оперой.  Я понял это из слов одной
сеньоры интеллектуального  вида,  с растрепанными волосами, ободрявшей возле
билетной кассы какого-то человека - наверное, моего собрата по несчастью:
 - Тебе нечего  опасаться. Здесь нет, как  в опере, ни действия, ни  той
искусственности,  которой  ты не принимаешь.  Оратория на музыку  Берлиоза -
чего же лучше?
 Невзирая   на   сказанное    выше,   я   не   считаю   себя   imecille
muicaleii.  Более того:  не чуждый снобизма, я люблю подчеркнуть
свою  слабость  к  музыке.  Снобизм  нечувствительно указывает  нам  путь  к
вершинам культуры.
 -  Гм,  -  быстро  сообразил  я,  -   Берлиоз.  Разумеется,  изысканно.
Разумеется,  незабываемо. Подходит,  чтобы  достойно завершить  пребывание в
этом городе. А также шанс пополнить культурный багаж.
 Я знал, что еще немного - и случится непоправимое, но не сделал ни шага
к спасению. Вы скажете:  Мефистофель из оратории - или кто-то на его месте -
уже расставил свои сети. Все же я попытался защищаться:
 -   Поразмыслим   обстоятельно,   -   сказал   я   себе   с  притворной
невозмутимостью.    -    Ну-ка,   в   котором   часу   начало?    Nulla   da
fareiii: в половине девятого. Слишком рано. Не успею поужинать. А
еда - дело святое.
 Несомненно, Мефистофель или его  адвокат занялись мной  всерьез, потому
что я немедленно заспорил с самим собой:
 -  Если  я хочу,  чтобы эта ночь была непохожа на  другие, почему бы не
поужинать после театра, следуя традициям великих повес прошлого?
 И вот я стою  в очереди у кассы наконец билет куплен. Не понимаю,  что
заставило меня в тот  момент  уподобиться дрессированной обезьяне.  Впрочем,
чаще всего мы ведем себя именно как дрессированные животные.
 Усевшись в кресло,  я с пугающей ясностью оценил всю глубину допущенной
ошибки.  Бог знает,  сколько часов проведу я, как привязанный, в этой  ложе.
Что удерживало меня  на месте? Отчасти цена билета  (порядочная, хотя  и  не
астрономическая).   Еще  мне  не  хватало  смелости  подойти  к  билетеру  и
потребовать  возврата  денег. Я не мог,  бравируя,  на  глазах  у изумленной
публики встать и  с видом  громадного облегчения направиться к  выходу. Уйти
сразу  после начала  -  не безумие  ли  это? Те из читателей, которые  часто
бывали вдали  от дома, должно быть, открыли - как и я, - что  одиночество, с
его бесконечными внутренними монологами и  вереницей мелких  решений (сейчас
сделаю то, потом это...), опасным образом граничит с сумасшествием.
 Мое кресло располагалось в середине ряда, так  что, уходя, я потревожил
бы  немало народу.  Место  слева  от  меня  пустовало,  и  я  собрался  было
проследовать  в этом направлении,  как заметил, что  с  другого  конца  ряда
приближается сеньора в белом. Сеньора уселась рядом со мной. "Жребий брошен,
- мелькнула мысль. - Я остаюсь".
 Затем  я  начал размышлять,  по  какой причине мое сознание  причислило
Берлиоза  к  вечным  ценностям и  его имя можно было свободно  спрягать  без
боязни совершить оплошность.  Да, это Сесилия рассказывала  о нем:  Сесилия,
превосходящая  меня  по  уму  настолько  же,  насколько  гиганты  Ренессанса
превосходят   людишек  наших  дней.   Сколько  я  помню  себя,  между   нами
существовала  дружба, и однажды она едва  не переросла в нечто большее... но
этот шанс мы упустили, уже не помню  как. Второго  такого, -  объяснила сама
Сесилия,  - уже не  будет. Сейчас мы видимся  очень редко, так как  живем на
разных  континентах. Сесилия ездит повсюду с  мужем,  служащим  Министерства
иностранных  дел, не так  давно  назначенным на мелкую  должность  где-то  в
Центральной Европе. Но время бежит быстро: теперь  он, вероятно, продвинулся
по службе,  стал послом, созревшим для отставки и сдачи  в утиль. Когда мужа
призовут обратно в министерство (о, невыносимая пытка: его заставят работать
и - верх унижения - получать зарплату в национальной валюте!), я махну рукой
на  всех  и сделаю  Сесилию своим единственным  собеседником.  Вот  к какому
заключению  пришел  я  тем вечером в  театре  "Солис":  "Ясно,  что  Сесилия
отличается  для меня  от других женщин, как человек  из плоти и  крови -  от
фигур, нарисованных на бумаге. Она  - женщина моей жизни, пусть  даже  между
нами  только дружба". Тут  же на ум пришли ее слова: "Для  кого-то Берлиоз -
второразрядный композитор для нас, кто знает в этом толк,  - единственный и
неповторимый".
 Оркестранты  закончили настройку  инструментов  и прочие приготовления.
Меня же охватило  сомнение, вновь  сделавшее пребывание  в  театре подлинным
мучением.  Я не был  теперь так  уверен в  возможности увеличить  культурный
багаж, потому что фраза Сесилии вроде бы  относилась к Глюку. Следовательно,
в  моем  мозгу  случилась  путаница,  хотя   и   простительная.  Вспомнилось
неизвестно  что  насчет войны  между  глюкистами и  пиччиннистами  -  только
Сесилия могла разговаривать со  мной об этом. А  если Берлиоз  не заслуживал
восхищения,  зачем  было  приходить в  театр?  Чтобы  молча  страдать? Чтобы
изводиться по поводу того, нравится мне эта музыка или нет?
 Здравое желание отвлечься от подобных  раздумий направило мой взгляд на
соседку. Не только ее  одежда, но  и  вся она  была белой. Бледная,  слишком
бледная кожа мне  известно, что многих такая бледность заставляет осуждающе
кривить  губы.  Но  я  устал  притворяться,  честное слово, я  не  настолько
разборчив!   В  моих  глазах  этот   род   красоты  -  разновидность  Вечной
Женственности Гете, и не менее интересная, чем остальные.
 Сесилия,  прикрывающая  миловидностью и  внешним  легкомыслием  острый,
незаурядный  ум,  говорила  не  однажды,   что  зрение  и  осязание   -  две
разновидности  одного  и  того же чувства. Я вижу  ее как сейчас,  чеканящую
слова  с  очаровательным  педантизмом: "Когда  на  тебя  часто  смотрят,  ты
ощущаешь прикосновение.  В  книгах об этом  не упоминается, и все же человек
располагает особым чутьем, тонким,  но  безошибочным, подсказывающим, что на
него смотрят". Поведение моей  соседки  подтверждало эту истину. Меняя позу,
она  взглянула  на меня  - едва взглянула. Я загорелся. В своей  белизне она
была  на  редкость хороша собой.  Хороша  на  свой  особенный,  необычный  и
утонченный, манер. И способная - как мне тогда показалось - возбудить скорее
мгновенный приступ страсти,  чем  длительное  чувство.  Посмотрев на  нее, я
прикрыл  глаза, чтобы  успокоиться,  воображая  женские  силуэты на  фризе с
иероглифами, египетскую царицу, чье лицо появлялось в бесчисленных журналах,
и  киноактрису,  ее сыгравшую - а может быть, не  ее, а Клеопатру? Вернемся,
однако, к девушке в  белом: красота ее была  слишком редкостной для  женщины
моей жизни. Но одновременно столь неповторимой и совершенной, что, потеряй я
ее снова в этом мире, не сжав в объятиях, не узнав, кто она, это  сделало бы
меня  безутешным до  конца  моих дней.  И  правда:  рассуждая сам  с  собой,
впадаешь в безумие.
 С неистовостью молодого  жеребца я  приступил  к  осаде,  решив  раз  и
навсегда: если  соседка будет холодно наблюдать за мной, то  я  пропал, ведь
все мои  усилия покажутся смешными со  стороны.  Интуиция  подсказывала, что
единственное спасение -  в том, чтобы объект моего  внимания  оценил его как
следствие  почтительного  восхищения, без  неуместной  иронии  в мой  адрес.
Сперва  я без оглядки  ринулся  в атаку,  но сразу  же сдержал себя. Те, кто
сидел  слева от соседки, -  не  явились ли  они с ней  вместе? Да, она вошла
одна, но  уйти может  в компании. Уже только мысль о недоразумении  угнетала
меня. Однако  люди в зале переговаривались между  собой, а женщина  молчала.
Окрыленный, я начал новый штурм. Тогда сомнение вонзило свой кинжал с другой
стороны. А  вдруг она пришла с мужем, женихом  или еще с кем-то,  кто засел,
невидимый, в дальнем уголке зала? В таком случае я  рискую совершить  ложный
шаг  и  стать  жертвой насмешливых  взглядов  этой  парочки,  издевательских
замечаний, если  не  чего-нибудь  похуже.  Между  тем  оркестр  заиграл.  Мы
проглотили изрядный кусок  пения и музыки, и один я среди зрителей не следил
за  действием. Внезапно в глазах  у меня  потемнело, сердце заколотилось, по
телу распространился сильный жар.  Помню, я  подумал:  "Не может  быть". Что
произошло?  На тонких губах  соседки обозначилась улыбка,  признававшая  мое
существование,  приглашавшая к  беседе. Беседа!  Прямая  или  окольная  - но
дорога, ведущая к цели! Чтобы пуститься  по ней, надо  было дождаться,  пока
упадет  занавес. Какая-то непобедимая  уверенность -  больше  того:  вера  -
придавала  ожиданию прелесть.  Я словно подчинялся по доброй  воле  правилам
игры, смутно предугадывая, что выигрыш - за мной, а сами правила и временные
трудности скоро станут частью награды. Затем я заметил легкий кивок головой,
втайне от  всех  призывавший меня следить  за  действием. Не желая выглядеть
упрямцем, я  повиновался. Думая, что выполнить просьбу не составит  труда, я
быстро обнаружил свою ошибку. Мой  взгляд бессознательно устремлялся  на это
белое, чистое, круглое  лицо, кое-где  покрытое нежными  розоватыми пятнами.
Бессознательно? На деле меня  уже грызла новая тревога: не сидит ли рядом со
мной, - как ни трудно  в  это поверить, - та, для которой любовь  - ремесло?
Подозрения  обладают  необыкновенной  способностью  находить доводы  в  свою
пользу. Она пришла одна, рассуждал я, потому что ищет клиента.  Вы спросите:
если  меня бесконечно  привлекали чуть розоватая белизна ее лица,  океанская
глубина синих глаз,  так ли уж важно,  что они были доступны  за  деньги? Но
каждый  мужчина  в глубине  души  -  обитатель  каменного века,  исполненный
грубого   самодовольства,   движимый   низменными   побуждениями:   желанием
выделиться, страстью  к охоте и  завоеванию...  "Способна  ли профессионалка
играть  так  тонко? - подумал я, глядя на руки женщины в белом. - А впрочем,
за границей - кто их знает!"
 В антракте подозрениям настал конец. Мы  проследовали беспечными шагами
в разные стороны, чтобы вновь встретиться в углу  фойе. Разговор завязался с
непостижимой  легкостью. Я  покорился его течению, не желая ни  наблюдать за
новой знакомой, ни оценивать ее,  ни даже  следить за собственными успехами.
Удача плыла мне в руки, и я предложил:
 - Давайте поужинаем вместе.
 - Когда?
 - Прямо сейчас.
 Она объяснила, что "Осуждение Фауста" - вещь редкой красоты:
 - Не  прослушать ее до  конца  -  преступление.  Останемся на  третью и
четвертую часть.
 При этих словах  тема  продажной женщины снова  пришла мне на ум, но по
другому поводу.  Это было воспоминание  о полуразвалившемся кинематографе на
площади Доррего, давно  снесенном. Женщины, подстерегавшие  клиента, никогда
не   досиживали  до  конца  сеанса.  Правда,  и   фильмы,   исключая  редкие
порнографические    сцены,     показывали    знакомую    им     неприглядную
действительность: совершенно  ничего про  другую  жизнь,  способную завлечь,
воспламенить...  Противоположностью  мрачному  экрану  был  зал  под  шатким
навесом, наполненный  движениями, борьбой  за  кресла  - удары звучали,  как
барабанная дробь, -  и приглушенным  смехом.  Воспоминание облегчило  душу и
возымело практическое действие: я понял необходимость не выглядеть дураком и
по возможности остроумными шутками скрывать то, чего жаждало мое  самолюбие.
Не  хватало  только  отправной  точки для беседы,  -  исключая слова тенора:
"Маска, ты мне знакома".
 Меня отвлекли комментарии девушки относительно деталей представления. Я
также оценил их но мысли все  более спутывались, я не мог произнести ничего
членораздельного,  кроме  восклицания: "Прекрасно! Прекрасно!"  - и повторял
его  до  изнеможения.  Мое отупение все же не  стало  полным. Благодаря мощи
своего голоса я завладел беседой. Признаться,  я не помню сейчас, кто из нас
двоих что говорил:  кто, например, отметил достоинства строки (или действия,
ее сопровождавшего):

 Его я видела во сне.

 Эти слова - совершенно точно - звучали  в партии Маргариты: Мефистофель
послал ей сны, в которых она видела Фауста, еще не зная его. Теперь тоска по
тому  далекому  дню  все перемешала в моей памяти: пассажи,  слышанные  до и
после  антракта, сказанное  нами  в  театре  и  затем  в  других местах, той
удивительной ночью. Не считайте, что я совершенно потерял голову. Я держался
до конца. Пришлось приспособиться к  обстоятельствам: когда девушка сообщила
мне, что ее зовут Перлаiv,  готовый вырваться наружу поток острот
застыл у  меня  на  губах.  Я  не  собирался неуместными  шутками  испортить
приключение, обещавшее быть  -  по  крайней мере,  пока -  благоприятным для
меня.  Для  людей  утонченных  шутки   по  поводу  имен  -  признак  плохого
воспитания.  Что  до   меня,  то  имя  "Перла",  носимое  девушкой  с  такой
внешностью, - это добило  меня окончательно. Если честно, в тот момент я был
просто потрясен. Сейчас мне это кажется  даже странным. Перла - это Перла, и
назвать ее любым другим именем было бы смешно. Еще  раз: я не терял головы и
отметил ее  манеру  разговаривать.  Иностранный акцент дополнялся  словами и
выражениями, выдававшими в ней аргентинку.
 После окончания  спектакля  мы  оставались  в  зале  Бог  знает сколько
времени: Перла  не  переставая  аплодировала.  Я пристально наблюдал за этим
выразительным исступлением. Она объяснила мне, что не плакала только потому,
что  потекла бы тушь на  ресницах. "Тебе  нравится эта Перла, - сказал я сам
себе, - если ты без труда подавляешь раздражение, не вертишься на месте и не
пытаешься ее оборвать". Наконец мы вышли из театра я взял новую подругу под
руку и  отважно повел ее по направлению к ресторану. Никогда еще мой желудок
не был пуст так долго. Мы шли не спеша, стараясь подобрать подходящие слова,
чтобы  оценить  и  восславить  искусство  Берлиоза.  Мысленно  я   решил  не
заказывать  сложных блюд,  приготовляемых  часами, а  ограничиться  холодной
закуской и куриным  жарким. Но  при  этом  чутко  прислушиваться  к  советам
метрдотеля: вдруг он  предложит  что-нибудь сытное  и не  требующее времени.
Увы, это мое слабое место:  еда должна подаваться сразу же, и любая задержка
приводит меня в уныние. Вообразите  же мое состояние, когда я услышал из уст
Перлы  одну из тех небрежных фраз,  которые  предвещают ни больше ни меньше,
как  крушение  судьбы.  Фраза  небрежная,  но  не  допускающая возражений. Я
неважно разбираюсь в женщинах, но знаю, когда с ними  можно спорить, а когда
нет. В таком положении единственный выход - полностью забыть о себе, о своих
желаниях, о  своем  упрямстве  и  воскликнуть,  как  будто хлопая в  ладоши:
"Браво!" Перла сказала:
 - Куда мы идем? В ресторан? Поесть? Какой ужас! Повернем обратно.
 Действительно,  мы  повернули  на девяносто градусов  и пошли  прочь от
ресторана.  Но  ее рука сжала  мой локоть,  моментально  превратив  меня  из
взрослого мужчины  в восторженного подростка. Взволнованный, я  едва сдержал
свою  признательность. Вместо  того  чтобы  очутиться в  гостеприимном  зале
"Агилы",  мы  вышли на  громадную площадь,  - и неизвестно,  какая  минутная
фантазия  заставила  меня увидеть нас  обоих  как бы со  стороны,  издалека:
трогательная пара,  затерянная в пространстве. Все подробности  той  ночи  в
Монтевидео видятся мне так ясно, как если бы это было недавним сном.
 Мы беззаботно пускаемся в плавание по бурному морю чувств, и лишь затем
нас охватывает тревога. Меня уже  не  пугала прогулка  по  ночному городу. Я
весь погрузился в несравненную игру -  постепенное  покорение женщины, и тут
эта женщина снова заговорила:
 - Пойти в ресторан? Какая глупость. Ненавижу закрытые помещения.
 И тут же замолчала, чтобы через некоторое время продолжить:
 - А  может,  вы из тех,  кто придает большое значение еде? Из тех, кому
необходим обед из двух блюд, за столом, покрытым скатертью?
 Как  будто   она   была  знакома  со  мной  не  один  год.  И   дальше,
безапелляционным тоном:
 - Мне хватает бутерброда в забегаловке!
 Пожалуйста,  не считайте меня  женоненавистником на том основании,  что
временами  мой  гнев  обращается против  женщин.  Минутные  вспышки проходят
сквозь всю нашу  жизнь,  но остаются без заметных последствий. Я  восхищаюсь
женщинами, одновременно срывая  с  них маску: это анархистки, повергающие  в
прах  цивилизацию. Верьте  мне,  если каждый  человек  станет  внимателен  к
мелочам, в нашем суетном мире воцарится хотя бы видимость порядка. Женщины -
возмутительницы спокойствия,  цыганки, им  не понять необходимости принимать
пищу четыре раза в день. Давая волю раздражению, скажу, что такого рода пост
- признак не столько  возвышенности, сколько боязни растолстеть. Я вспоминаю
одну из поклонниц голодания, с ее  культом пустого желудка, из-за  чего ночи
напролет мо