Владимир Качан
 
                        Р О К О В А Я   М А Р У С Я
 
                            Театральная повесть 
 
   Великому и ничтожному 
   племени - артистам посвящается 
 
   Сейчас вы прочтете предисловия к моей "Роковой Марусе", написанные
Леонидом Филатовым и Михаилом Задорновым. Написаны они совершенно
независимо друг от друга. Заранее предупреждаю, что они будут меня
хвалить. Когда хвалят известные и уважаемые люди - это что-то вроде
рекомендации, кроме того, что это само по себе приятно.
   Однако (чтоб вы не думали, что я прикрываюсь их авторитетом), когда мы
стали друзьями, им до всенародной славы было куда как далеко; ни одной,
даже самой нахальной гадалке не хватило бы наглости предположить, что
когда-нибудь Задорнов поздравит весь советский народ в новогоднюю ночь
вместо президента (и народ в Новом году перестанет быть советским), а
Филатов получит все звания и станет лауреатом всех самых престижных в
стране премий (у него только Ленинской нет - опоздал и Нобелевской -
значит, есть куда расти).
   Впрочем, если уж быть честным до конца, их известность и авторитет (в
плане рекомендации) этому сочинению не повредят и, надеюсь, даже помогут.
 
 
   АВТОР
 
 
   "Роковой Марусей" я горжусь так, будто сам ее написал. А между тем
написал эту театральную повесть мой близкий друг - может быть, самый
близкий! - друг и однокурсник, а ныне артист театра и кино, композитор и
исполнитель собственных песен - Владимир Качан.
   Познакомились мы с Володей аж в 1965 году на вступительных экзаменах в
театральное училище имени Щукина. Оба были из разных концов страны,
именуемой еще Советским Союзом, он - из Риги, я - из Ашхабада, но
породнила нас тогда, как я сейчас понимаю, общность вкусов. Нам нравились
одни и те же стихи, одни и те же книги, одни и те же фильмы, бывало, что
нравились даже одни и те же женщины...
   За это время у нас неоднократно возникали разговоры о возможном
Володином писательстве. Он постоянно отнекивался. Аргументы, как правило,
были одни и те же: да нет, поздно уже... да и графоманов развелось... ну,
напишу я одну книжку - на большее ни сил нет, ни времени,- она и
потеряется на этих книжных развалах... и потом, ну, что это добавит к моей
репутации?..
 
 
 
ВЛАДИМИР КАЧАН
 
                     Р О К О В А Я        М А Р У С Я
 
 
                            ТЕАТРАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ
 
 
   Великому и ничтожному 
   племени - артистам посвящается 
 
   Сейчас вы прочтете предисловия к моей "Роковой Марусе", написанные
Леонидом Филатовым и Михаилом Задорновым. Написаны они совершенно
независимо друг от друга. Заранее предупреждаю, что они будут меня
хвалить. Когда хвалят известные и уважаемые люди - это что-то вроде
рекомендации, кроме того, что это само по себе приятно.
   Однако (чтоб вы не думали, что я прикрываюсь их авторитетом), когда мы
стали друзьями, им до всенародной славы было куда как далеко; ни одной,
даже самой нахальной гадалке не хватило бы наглости предположить, что
когда-нибудь Задорнов поздравит весь советский народ в новогоднюю ночь
вместо президента (и народ в Новом году перестанет быть советским), а
Филатов получит все звания и станет лауреатом всех самых престижных в
стране премий (у него только Ленинской нет - опоздал и Нобелевской -
значит, есть куда расти).
   Впрочем, если уж быть честным до конца, их известность и авторитет (в
плане рекомендации) этому сочинению не повредят и, надеюсь, даже помогут.
 
 
   АВТОР
 
 
   "Роковой Марусей" я горжусь так, будто сам ее написал. А между тем
написал эту театральную повесть мой близкий друг - может быть, самый
близкий! - друг и однокурсник, а ныне артист театра и кино, композитор и
исполнитель собственных песен - Владимир Качан.
   Познакомились мы с Володей аж в 1965 году на вступительных экзаменах в
театральное училище имени Щукина. Оба были из разных концов страны,
именуемой еще Советским Союзом, он - из Риги, я - из Ашхабада, но
породнила нас тогда, как я сейчас понимаю, общность вкусов. Нам нравились
одни и те же стихи, одни и те же книги, одни и те же фильмы, бывало, что
нравились даже одни и те же женщины...
   За это время у нас неоднократно возникали разговоры о возможном
Володином писательстве. Он постоянно отнекивался. Аргументы, как правило,
были одни и те же: да нет, поздно уже... да и графоманов развелось... ну,
напишу я одну книжку - на большее ни сил нет, ни времени,- она и
потеряется на этих книжных развалах... и потом, ну, что это добавит к моей
репутации?..
 
 
 
   За точность слов я, конечно, не поручусь, но пафос аргументов был
примерно такой. Какой-то резон в этих отговорках, разумеется, был, но я
уверен, что, уж если в человеке что-то заложено, надо дать этому "чему-то"
выход. И тут уж вступают в силу не вялые соображения по поводу возможного
неудачного результата, а власть самого процесса творчества. Что,
собственно, и случилось.
 
   Вначале Володя читал свою повесть "с голоса". Каждые две недели
приносил две-три новые главы и читал вслух. Я ждал момента, когда она
будет закончена и можно будет прочитать ее "глазами", ибо известно, что
между словом звучащим и словом написанным "разница велика есть".
   Надо сказать, что читатель я плохой. Вернее, вредный. В юности, читая
даже Толстого, я ухитрялся находить в нем множество стилистических
неправильностей и полное отсутствие чувства юмора. Позднее та же участь
постигла и других классиков.
   С годами, правда, моя запальчивая страсть повергать классиков в прах
улеглась как-то сама собой, но, беря в руки "Роковую Марусю", я был
уверен, что минимум с десяток "блох" я тут наковыряю. Ну, во-первых, автор
не классик, что само по себе уже дает некоторую свободу маневра, а
во-вторых, он мой товарищ и может даже заподозрить меня в некоторой
неискренности, если я преподнесу ему округло-комплиментарную речь.
   Я прочитал повесть в один присест, и она понравилась мне еще больше,
чем при прослушивании "с голоса". Это была достойная проза, не терпящая по
отношению к себе никаких снисходительных скидок на "первый опыт" или
"пробу пера". Я даже стал по-хорошему завидовать Володе, потому что это
написал он, а не я.
   Завидую я и читателю, которому предстоит чтение, смешное и печальное,
нежное и ехидное, язвительное и сентиментальное, а самое главное - доброе
и благородное.
 
   Леонид ФИЛАТОВ 
 



   Я прихожу в гости к другу детства, отрочества, юности, зрелости и
приближающейся старости Владимиру Качану. Он читает мне свою рукопись. Это
удивительно не по-современному здорово - целый день не думать о деньгах,
рейтингах, спонсорах... Не ругать правительство, телевизионные передачи и
журналистов... Не злословить об артистах эстрады и подрастающем поколении,
а наслаждаться словом, прозой... Я бы даже сказал - поэтической прозой.
 
 
 
   Той прозой, которая все реже появляется на прилавках, которая с
приходом так называемой свободы нецензурного слова растерялась и уступила
место "Оргазму на чердаке" и "Жизни президента через замочную скважину". У
Тургенева, Гончарова, Толстого и иже с ними от безысходности опустились
рейтинги. Что поделаешь!
   Образованный, порядочный, интеллигентный человек всегда отходит в
сторону и теряется, когда имеет дело с хамством. Писать хорошо стало
невыгодно. Тем более невыгодно стало читать то, что хорошо написано.
Неприбыльное это нынче дело.
   И вот среди всей этой сегодняшней суеты сует, вопреки повсеместному
прилавочному литературному хамству, в самом эпицентре московского
тусовочного циклона (Володя живет на Пушкинской) мой друг сел и написал
повесть.
   Динамичную, но без агрессии. Остроумную, но не пошлую. По-детективному
захватывающую, хотя и о вечном (для тех, кто забыл, поясню: вечное - это
душа, а не ставка рефинансирования).
   Многие знают Владимира Качана как артиста театра и кино. Но далеко не
всем известно, что с юности больше всего он любил поэзию. Опять-таки для
тех, кто не понимает, как это возможно - любить поэзию,- уточняю: для него
найти новые стихи, которые бы запали в душу, все равно что кому-то другому
курнуть нынче марихуанки. Он сочинял музыку к стихам Филатова, Ряшенцева,
Рубцова, Левитанского...
   Я прекрасно понимаю, что человеку с живым умом надоедает всю жизнь
говорить чужими словами, выражать чужие мысли, пускай даже классиков. И
Владимира Качана прорвало! Слово это, может быть, кому-то покажется
неласковым. Но уверяю вас: бездарности успех вычисляют, а талант прорывает.
   Я предполагал, что уже пришло время появиться в России "новой-новой"
литературе, чтобы кого-нибудь прорвало. Ведь даже среди "новых" русских
стали появляться "новые-новые" русские, без цепей, перстней, тупо
стриженных затылков, знающих, что Сара Бернар - актриса, а не порода собак.
Но я никогда не думал, что среди тех, кто по-гусарски кинет перчатку
литературному хамству, будет мой друг.
   Конечно, есть и в наше время писатели, которые не идут на поводу у
замочной скважины и нижней половины туловища. Но многие из них - лично для
меня - невыносимо скучны. Потому что, как правило, пишут только о себе
любимых и становятся очень известными лишь в кругу своих друзей, которые
их, любимых, и знают. Таким писателям не остается ничего другого, как
убедить себя в собственной гениальности: мол, сейчас для нас - не время,
поймут через века.
   На мой взгляд, это все равно что "фига в кармане". Просто у одного эта
"фига" поменьше, а у другого побольше - этакий огромный кукиш.
 
 
 
   Володя в эту игру не играет. Он пишет, как пишется, как поется.
Получает удовольствие от своего пения и щедро делится этим с читателем.
Если сравнивать с музыкой... А музыку можно услышать во всем, что окружает
нас в жизни. Просто многие ее не слышат, потому что им некогда
прислушиваться. Так вот, если говорить о музыке, повесть Качана - это
диксиленд, в котором звучат и остроумные саксофоны, и наглые тромбоны, и
романтическое фортепиано, и ироничное динамичное банджо, и безжалостный
барабан.
   Володя дочитывает мне очередную главу рукописи, и мы едем к Леониду
Филатову.
   Мы дружим до сих пор, хотя встречаемся нечасто. В юности проводили
вместе почти все вечера. О том, как мы их проводили, как раз и можно
прочитать в "Роковой Марусе".
   Филатов читает нам отрывки из "Лизистраты". Мы слушаем, и у меня
создается впечатление, что Аристофан специально написал "Лисистрату",
чтобы Филатов в наше время реанимировал ее своим ярким, остроумным
поэтическим слогом, который все знают по его "Федоту-стрельцу"... Заезжал
Саша Розенбаум, чтобы послушать, поговорить о живом, о вечном, а не о
спонсорах, рейтингах и шоу-бизнесе. Сидим на кухне, как раньше... Я очень
горжусь, что мои друзья взяли из прошлой жизни все лучшее, что они не
употребляют в своей чистой русской речи слово "спонсор" и что им до фени
ставка рефинансирования.
   В соседней комнате по телевизору бубнят новости. Опять кто-то чего-то с
кем-то не поделил. Как хорошо, что вся эта дурь сейчас так далеко от нас!
   Михаил ЗАДОРНОВ Слеза Маши Кодомцевой обычно стекала медленно-медленно
по совершенно неподвижному лицу. По левой щеке. Но вначале ее большие,
красивые, серо-голубые глаза слегка влажнели, придавая взгляду
драматический блеск, затем наполнялись слезами, затем переполнялись, чудом
удерживая влагу в границах длинных черных ресниц, траурной рамкой
обрамляющих всю картину, и, наконец, одна, казалось бы, непрошеная слеза
медленно выкатывалась из одного, чаще всего левого, глаза и так же
медленно и красиво стекала вниз по щеке. При этом - никакого дрожания губ,
голос не прерывается, а, наоборот, очень ровный, низкий, мягкий; руки
покойно и благородно висят, и только слеза, влажный хрусталь, красиво
расположенный на левой щеке, прозрачно намекает, что все не так просто,
что там, в глубине,- драма, которую тебе все равно не понять...
 
 
 
   Я называл ее Марусей. Для того, вероятно, чтобы хоть как-то
сбалансировать с нормальной земной жизнью все это ее роковое, загадочное и
поэтическое.
   Пожалуй, я был единственным ее знакомым, кто относился к ней не совсем
серьезно, у кого ее стиль обольщения вызывал улыбку. Сначала она
сердилась, что ее так быстро и безжалостно поняли, а потом сделала меня
своим тайным союзником: мол, мы с тобой, и только мы двое, про все знаем,
но молчим. Это случалось, когда мы встречались в какой-нибудь компании и я
видел, как безнадежно попадался молодой, красивый и, казалось бы, неглупый
человек. Общий любимец, чувствующий, что он всем нравится, и весь
растворяющийся в этом, весь такой летящий, он вдруг натыкался на Машин
взгляд, горячий и слегка грустный.
   Он все так же продолжал шутить и нравиться, еще воображая себя в
свободном полете, но этот полет уже превращался в свободное падение,
прерванный быстрым выстрелом Машиных глаз. Он уже не так смеялся, не так
шутил, не так падал и спотыкался, уже ум его был смущен, а воображение
задето, он уже погиб, только пока об этом не знал, а знали только мы двое,
Маша и я, и на мой вопрошающе-насмешливый взгляд она взглядом же будто
просила меня: "Не выдавай меня, ну, пожалуйста". И я молчал, становясь
невольным сообщником Маши, и не разрывал тонкую паутину ее нового романа,
в которой уже билась очередная блестящая и красивая муха.
   В этом месте кто-то из вас может подумать, что моя героиня -
тривиальная нимфоманка в тривиальной богемной среде. Но не спешите с
выводами, все не так просто. У Маши был туберкулез. Обострение этой
болезни, как и у всех хроников, происходит весной и осенью и
сопровождается, как говорят медики, особенной чувственностью. Писатели
часто делают туберкулез спутником роковых женщин, вспомним хотя бы
Александра Дюма-сына и его "Даму с камелиями". Но куда было его героине до
ее тезки Маруси! Машин талант придумать, построить и разыграть любовную
мелодраму не имел себе равных. Ведь еще у Маши был театр, где она служила
артисткой. И ей не очень везло в театре, больших ролей она там не играла,
и потому весь свой творческий потенциал Маша расходовала на жизнь, уж
там-то она была и драматургом, и исполнительницей главной роли, и,
разумеется, режиссером, а значит, партнера на главную мужскую роль
назначала сама. Как правило, это был молодой талант, только что пришедший
в их театр по окончании института. Красивый или не очень красивый, но
обязательно интересный молодой человек переступал порог театра, готовый на
любые подвиги на сцене и в жизни.
   Он входил в эту жизнь, чтобы побеждать и покорять - и публику, и женщин
этого театра, и женщин других, и всех вообще,- и вот тут-то его и
поджидала Маша, готовая быть побежденной и покоренной, но... лишь в
начале, с тем, чтобы через некоторое время измучить, превратить его в
жидкую манную кашу, а затем размазать эту манную кашу на зеркальце своей
косметички и смыть ее слезами финальной сцены. Но иногда на молодые
таланты был совсем неурожайный год: или совсем никого не брали в театр,
или брали уж такую серость, что растрачивать на нее Марусин талант было
все равно что открывать лазером консервные банки, и тогда Маша чахла,
увядала, ей было неинтересно жить, она становилась злой и начинала
выглядеть гораздо хуже, чем в другие времена, когда любовь освящала и
освещала ее пустые и скучные будни.
 
 
 
   Весь последний год был вот таким, скверным, без романа, без радости и
без интереса. Почему почти? Ну, потому что был все-таки в середине
прошлого сезона небольшой романчик, так... роман-газета, короткий и не
очень интересный,- уж больно легко все у Маши получилось: за какой-то
паршивый месяц юноша был обломан и выброшен в архив. Недолго она его
любила, минут пятнадцать, как раз столько, сколько он сопротивлялся,
интуитивно чувствуя беду. Эта интуиция свойственна пугливым лесным
млекопитающим, они все время настороже. Но в том-то и прелесть охоты! Ну
как, скажите, отказаться от пьянящего счастья вцепиться в горло
какому-нибудь молодому оленю, лани или косуле, причем без риска сломать
собственную шею! Но не убить, а лишь слегка придушить, приручить и
гладить, гладить... пока не надоест. Маша предпочитала нехищных партнеров,
грациозных и беззащитных, и тот, последний, был чудный мальчик с глазами
испуганной лани, чем-то напоминающий артиста Коренева из фильма
"Человек-амфибия". Того тоже хотелось приручить и гладить нескольким
поколениям советских женщин, пролившим немало слез над историей нашей
"Русалочки". Машин избранник тогда очень удачно снялся у известного
режиссера в главной роли и резко набирал популярность. Он был нарасхват и
в кино, и в театрах. Крайне любопытно было Маше, насколько же она сможет
тормознуть его карьеру, чем можно ради нее пожертвовать. Это был
своеобразный тест на то, сколько она стоит. Выяснилось - много. Мальчик
начал пить, пропускать репетиции, срывать спектакли, его чуть было совсем
не выгнали из театра и наказали тем, что перевели на исправительный срок в
мебельщики-реквизиторы. То есть он должен был и играть свои спектакли, и
таскать декорации. Поскольку он кутил и заливал горе литрами водки, а
кутежи в его представлении всегда связывались с цыганами, то он и
познакомился с несколькими оседлыми цыганами из театра "Ромэн", и
некоторое время жил у них в общежитии, воображая себя пропащим Федей
Протасовым. Эти пьянки до беспамятства и обрушившаяся карьера с
удовлетворением наблюдались нашей Марусей, хотя и не без некоторых уколов
совести.
   Однако жертва, попив и погуляв до русского ужаса, до "синдрома
разграбленной церкви", в один прекрасный день вдруг почувствовала, что не
может в себя больше влить ни рюмки водки. Цыганский наркоз тоже стал
проходить. Последним толчком к ревизии ценностей был поход со своими
цыганами в ресторан-поплавок к цыганам приезжим, которые в этом поплавке
выступали. Из уважения к дорогим гостям и родственникам (они все в
третьем-четвертом колене оказывались родственниками) и к русскому артисту,
которого видели в кино, они начали свою программу следующим образом: вышел
на площадку их ведущий, весь в серебряной чешуе нашитых блесток, сверкнул
золотым зубом в сторону почетных гостей, хитро и многообещающе улыбнулся и
начал: "Цыгане шумною толпой,- тут он повесил тонкую паузу и победно
продолжил: - отныне больше не кочуют! Они сегодня над рекой в домах
построенных ночуют!" Гром оваций! И уже непосредственно русскому
киноартисту добавил: "Да простит нас Пушкин!" За Пушкина тот извинения
принял, но притопленная до этого в водке самоирония в нем проснулась. Он
стал выздоравливать. К тому же, что называется, у самого дна пропасти его
подхватила и спасла милая, простая девушка, переводчица с английского (а
никакая не артистка!), его давняя поклонница, в которой не было решительно
ничего рокового и которая была поэтому полной противоположностью Маше.
Именно она и не позволила мальчику стать "живым трупом" Федей Протасовым,
обеспечив ему тихую и вполне земную терапию, в которой он так нуждался.
Мальчик выжил.
   Но не сразу и с большими потерями.
 
 
 
   Но вернемся к Маше. Мы оставили ее в период "безлюбья", стоящую, так
сказать, посреди эмоционального пустыря, вроде бы не обещающего никакого
любовного творчества. И тут кто-то ей то ли подсказал, то ли она сама
вспомнила, что есть, есть в театре интересный молодой человек, который еще
три года тому назад поступил в труппу, и не то чтобы она не заметила его,
заметила, но тогда сердце было занято кем-то другим, роман с кем-то
выходил на финишную прямую, и она отложила его на потом, сказав себе: "Ну,
это подождет, никуда не уйдет". И это "потом" все никак не наступало, все
как-то руки не доходили, но в глубине сознания тот молодой человек жил и
ждал своего часа. И этот час пришел.
   Разящая энергия Машиных чар обрушилась на Коку внезапно и страшно, как
вылетевший из-за угла автомобиль. Кока - так звали его друзья и знакомые,
а вообще-то он был Костя, Костя Корнеев. После театрального института он
жил беспечно и беспечально. Работа и жизнь были легки