Джек Керуак.
   Бродяги Дхармы


     Роман
     Перевод А. Герасимовой, тест взят с официального сайта www.umka.ru




                       Перевела с американского А.Герасимова

1

     Как-то  в полдень, в  конце сентября 1955 года, вскочив на  товарняк  в
Лос-Анджелесе,  я забрался в "гондолу" - открытый  полувагон и лег, подложив
под голову рюкзак и закинув ногу на  ногу, созерцать облака, а поезд катился
на  север в сторону Санта-Барбары. Поезд был местный, и я собирался провести
ночь на пляже в Санта-Барбаре, а потом поймать либо наутро следующий местный
до  Сан-Луис-Обиспо, либо в  семь  вечера товарняк первого класса до  самого
Сан-Франциско.  Где-то  возле  Камарильо, где сходил с  ума и  лечился Чарли
Паркер, мы ушли  на боковой путь, чтобы пропустить другой  поезд; тут  в мою
гондолу  забрался щуплый старый бродяжка  и,  кажется,  удивился,  найдя там
меня. Он  молча  улегся  в  противоположном  конце  гондолы,  лицом  ко мне,
подложив под голову свою  жалкую котомку.  С грохотом проломился по главному
пути  товарный  на  восток,  дали  свисток  -  сигнал  к  отправлению, и  мы
тронулись; стало холодно, ветер с моря понес  клочья тумана на теплые долины
побережья. После безуспешных попыток согреться, свернувшись и  укутавшись на
студеном  железном  полу,  мы  с бродяжкой, каждый  в  своем  конце  вагона,
вскочили и принялись  топать, прыгать и  махать  руками.  Вскоре, в каком-то
пристанционном  городишке, наш поезд опять ушел  на боковой путь, и я понял,
что без пузыря токайского дальше сквозь холод и туман ехать нельзя.
     - Последишь за вещами, пока я сбегаю за бутылкой?
     - Давай.
     Я  спрыгнул через борт, перебежал  через шоссе 101 к магазину  и, кроме
вина,  купил  еще  хлеба  и  конфет. Бегом вернулся я  к  своему  товарняку,
которому оставалось еще минут пятнадцать до отправления. Было довольно тепло
и солнечно, но день  клонился к вечеру,  скоро похолодает. Бродяжка  сидел в
своем углу, скрестив ноги,  над скудной трапезой, состоящей из банки сардин.
Я пожалел его, подошел и сказал:
     - Как насчет винца, согреться? А может, хочешь  хлеба  с  сыром к своим
сардинкам?
     -  Давай.  - Он  говорил  кротким,  тихим,  как бы глубоко  запрятанным
голоском, боясь  или не  желая обнаружиться. Сыр  я купил  три  дня  назад в
Мехико, перед длинным дешевым автобусным рейсом через  Закатекас - Дюранго -
Чиуауа, две тысячи долгих миль до границы в Эль-Пасо. Он поел  хлеба с сыром
и выпил вина, с наслаждением и благодарностью. Я был рад. Я вспомнил  строку
из  Алмазной  Сутры:  "Твори  благо,  не думая  о  благотворительности,  ибо
благотворительность,  в  конце  концов,  всего  лишь слово". В те дни  я был
убежденным буддистом и ревностно  относился к тому, что  считал  религиозным
служением. С тех  пор я стал лицемернее в своей болтовне,  циничнее,  вообще
устал.  Ибо  стар  стал   и  равнодушен...  Но  тогда  я  искренне  верил  в
благотворительность,   доброту,  смирение,  усердие,  спокойное  равновесие,
мудрость  и  экстаз, и  считал себя древним  бхикку  в  современной  одежде,
странствующим  по свету  (обычно  по огромной  треугольной  арке  Нью-Йорк -
Мехико - Сан-Франциско), дабы повернуть колесо Истинного Смысла, или Дхармы,
и  заслужить  себе  будущее  Будды  (Бодрствующего) и героя  в Раю. Я еще не
встретил Джефи Райдера, это предстояло мне на  следующей неделе, и ничего не
слышал о бродягах Дхармы,  хотя сам я был тогда типичным бродягой  Дхармы  и
считал себя  религиозным странником. Старый бродяжка в гондоле подкрепил мою
веру:  согрелся  от  вина,  разговорился и  наконец извлек  клочок  бумаги с
молитвой  Святой  Терезы,  обещающей после смерти вернуться на землю с  неба
дождем из роз, навсегда, для всех живых существ.
     - Откуда это у тебя? - спросил я.
     -  Да  вырезал из  одного журнала в читальне, в Лос-Анджелесе, пару лет
назад. Я всегда ношу ее в собой.
     - И читаешь в товарняках?
     -  Каждый день почти. - Он был немногословен и не стал распространяться
насчет Святой Терезы, религии и  собственной жизни. Бывают  такие маленькие,
тихие  бродяжки,  на  которых никто  особенно не обращает внимания, даже  на
скид-роу, в дешевом районе бедняков и бродяг, не говоря уже о главной улице.
Погонится за  ним полицейский - он  припустит и  исчезнет; и железнодорожная
охрана в большом городе вряд ли заметит, как он, маленький, прячется в траве
и, хоронясь в тени,  вскакивает  в товарный вагон.  Когда я сказал ему,  что
следующей ночью собираюсь пересесть на "Зиппер",  первоклассный товарняк, он
сказал:
     - А, на "полночный призрак".
     - Это вы так "Зиппер" называете?
     - Ты, небось, работал тут на железной дороге.
     - Да, тормозным кондуктором в "Саут Пасифик".
     -  Ну,  а у  нас,  у бродяг, он называется  "полночный призрак":  сел в
Лос-Анджелесе и до  утра  тебя  не видно, пока не соскочишь в Сан-Франциско,
скорость будь здоров.
     - Восемьдесят миль в час по прямой, папаша.
     - Это да, только  больно холодно на побережье,  к  северу  от Гавиоти и
мимо Серфа.
     - Серф, точно, а потом горы к югу от Маргариты.
     - Маргаритка, да, сколько раз я на этом призраке ездил, не сосчитать.
     - Сколько лет дома-то не был?
     - Не сосчитать. Вообще-то я из Огайо.
     Но поезд  тронулся, вновь  задул  холодный ветер с туманом, и следующие
полтора  часа  мы  провели, изо  всех  сил  стараясь  не  замерзнуть.  Я  то
сворачивался калачиком и медитировал на  тепле, истинном тепле Бога, пытаясь
победить  холод,  то вскакивал,  махал руками и ногами,  пел.  Бродяжка  был
терпеливее, он  просто  лежал,  погруженный  в горестные  раздумья. Зубы мои
стучали,  губы посинели.  Когда стемнело, мы  с облегчением увидели знакомый
контур  гор  Санта-Барбары; скоро остановимся и согреемся в  теплой звездной
ночи близ путей.
     На перекрестке, спрыгнув из  вагона, я распрощался с маленьким бродягой
Святой Терезы и, прихватив свои одеяла,  пошел  ночевать на пляж, к подножию
скалы,  подальше  от дороги, чтобы  полиция  не  вычислила и не  увезла меня
отсюда.  Я жарил сосиски на  свежесрезанных заостренных палочках  над углями
большого  костра,  там же  разогревал  в жарких красных  ямках банку бобов и
банку  макарон  с  сыром,  пил  свое  давешнее  вино  и праздновал  одну  из
чудеснейших  ночей моей  жизни. Забрел в  воду,  окунулся,  постоял, глядя в
великолепное  ночное  небо,  на вселенную  Авалокитешвары, вселенную  десяти
чудес, полную  тьмы и  алмазов,  и  говорю:  "Ну  вот, Рэй, осталось  совсем
чуть-чуть.  Все  опять  получилось".  Красота.  В  одних  плавках,  босиком,
растрепанному,  в  красной   тьме  у  костра  -  петь,  прихлебывать  винцо,
сплевывать, прыгать, бегать - вот это жизнь. Свобода и  одиночество в мягком
песке пляжа,  рядом  вздыхает море,  и  теплые девственные фаллопиевы звезды
отражаются,  мерцая, в  спокойных водах дальнего  протока.  А если банки так
раскалились,  что  их  голыми  руками не  возьмешь,  тут  как  нельзя  лучше
пригодятся старые железнодорожные рукавицы. Пока еда остывает, я наслаждаюсь
вином и размышлениями. Сижу,  скрестив ноги, на песке и думаю о своей жизни.
Вот была жизнь, ну и что? "Что ждет меня впереди?"
     Но тут  вино  возбудило  аппетит,  и пришлось наброситься  на  сосиски,
скусывая их  прямо  с палочки,  хрум-хрум,  и  углубиться в содержимое  двух
вкусных  банок при  помощи  старой  походной  ложки,  выуживая жирные  куски
свинины  с  бобами, или  макароны  с горячим  острым  соусом и, может  быть,
щепоткой  морского песка.  "Интересно,  - думаю, -  сколько песчинок на этом
пляже?  Наверно, столько же,  сколько  звезд на небе!" (хрум-хрум);  в таком
случае, "Сколько же было людей, или лучше, сколько было живых существ за эту
меньшую  часть  безначального  времени?  У-у,  тут   уж,  наверно,  придется
сосчитать все песчинки на этом пляже и на всех звездах небесных, в каждом из
десяти  тысяч  великих хиликосмов,  это, значит, будет  сколько же песчинок?
никакая ЭВМ не  сосчитает,  и  счетная  машина  Берроуза  тоже вряд ли, нет,
ребята,  я не знаю"  (глоток вина) "не знаю, но должно выйти не  меньше пары
раз  по надцать  триллионов секстильонов  неизвестное  невозможное несчетное
количество роз, которыми Святая Тереза и тот славный старичок осыпают сейчас
твою голову, а также лилий".
     Покончив  с едой,  я  утер  губы красной банданой, вымыл в соленом море
посуду,  присыпал  песочком,  побродил  вокруг,  потом вытер, сложил,  убрал
старушку ложку в просоленный  рюкзак, завернулся  в одеяло и  заснул хорошим
заслуженным сном.  Среди ночи вдруг - "А?! Где я, что  за девчонки играют  в
баскетбол вечности в старом доме моей жизни, пожар, горим?" -  но это  всего
лишь стремительный шорох подбирающегося к изголовью прилива.
     "Словно раковина, буду стар я и тверд", - засыпаю,  и снится мне, будто
во сне я  израсходовал на дыхание три куска хлеба... О бедный мозг человека,
о  человек,  одинокий  в песках, и Бог смотрит сверху с  внимательной, я  бы
сказал, улыбкой... Мне приснился  прежний наш дом в Новой  Англии, и как мои
котята пытаются  пройти  со мной  тысячи миль через всю Америку,  и  мама  с
котомкой  за спиной,  и отец, бегущий за неуловимым призрачным поездом, а на
сером рассвете  я проснулся опять, увидел рассвет, хмыкнул (потому что засек
мгновенную смену всего горизонта, будто рабочий сцены  поспешил вернуть  его
на  место, чтобы убедить меня в реальности декорации), повернулся  на другой
бок и заснул опять. "Все  едино", - услышал я свой голос в пустоте,  которая
во сне чрезвычайно соблазнительна.

2

     Маленький  бродяга Святой Терезы был  первым  истинным бродягой Дхармы,
которого  я   встретил,  а  вторым   оказался  Бродяга  Дхармы  номер  один,
собственно,  он-то, Джефи  Райдер, это выражение и придумал.  Детство  Джефи
Райдера  прошло  в восточном Орегоне, в лесной бревенчатой хижине, с  отцом,
матерью  и  сестрой, он рос  лесным  парнем,  лесорубом, фермером, увлекался
жизнью  зверей и индейской премудростью,  так  что,  ухитрившись  попасть  в
колледж,  был  уже  готов  к занятиям  антропологией  (вначале), а  позже  -
индейской  мифологией.  Наконец  он  изучил  китайский  и японский,  занялся
Востоком и обнаружил для себя великих бродяг Дхармы, дзенских безумцев Китая
и Японии.
     В  то  же  время, как склонный к  идеализму северо-западный мальчик, он
увлекся старомодным анархизмом профсоюзного толка, научился играть на гитаре
и петь старые рабочие  песни,  еще он пел  kиндейские и вообще интересовался
народной  музыкой.  Впервые я  увидел  его  на следующей неделе,  на улице в
Сан-Франциско   (куда   прибыл   автостопом  из  Санта-Барбары,   на   одной
стремительной  машине, за  рулем которой - не поверите -  сидела  прекрасная
юная блондинка  в  белоснежном купальнике  без бретелек, босиком,  с золотым
браслетом на лодыжке, и машина-то -  "линкольн меркури",  последняя  модель,
коричного оттенка; блондинке хотелось бензедрина, чтобы гнать  без устали до
самого города; узнав, что у меня в  рюкзаке есть немножко, она вскричала: "С
ума сойти!")  -  я  увидел Джефи, топающего  своей забавной крупной походкой
скалолаза, с  рюкзачком, набитым книгами, зубными щетками и всякой всячиной,
это  был его "городской"  рюкзачок,  в  отличие от  настоящего,  большого, с
полным набором: спальный  мешок,  пончо, походные котелки.  Он  носил острую
бородку, а слегка раскосые  зеленые глаза придавали ему  нечто восточное, но
никак не  богемное,  и  вообще он  был далек  от  богемы (всей  этой шушеры,
ошивающейся  возле искусства).  Жилистый, загорелый,  энергичный,  открытый,
сама  приветливость,  само  дружелюбие,  он  даже   с  бродягами   на  улице
здоровался, а на все вопросы отвечал не думая, с  ходу, и  всегда  бойко и с
блеском.
     - Где ты встретил Рэя Смита? - спросили его, когда мы вошли в "Плейс" -
любимый бар местной тусовки.
     -  Я  всегда  встречаю  своих бодхисаттв на  улице!  - воскликнул  он и
заказал пива.
     Начинался  великий  вечер,  вечер,  можно сказать, исторический. В  тот
вечер он и другие поэты (ибо он был еще и  поэтом и переводил на  английский
китайцев  и японцев)  выступали с  чтением в  Галерее Шесть. В  баре они все
должны  были  встретиться  и  хорошенько  подготовиться.  Глядя  на  поэтов,
стоявших и сидевших вокруг, я понял, что он - единственный среди них, кто не
похож на  поэта  (хотя поэтом был, да еще  каким!). Были  там  и встрепанные
интеллектуальные тусовщики в  роговых очках вроде Альвы Голдбука, и  бледные
поэтические красавцы вроде Айка О'Шэя (в костюме), и нездешне  благообразные
ренессансные  итальянцы   вроде   Фрэнсиса   ДаПавиа   (похож   на  молодого
священника),  и застарелые  анархисты с  дикой шевелюрой  и  бабочкой, вроде
Рейнольда Какоутеса, и тихие толстые очкарики  вроде Уоррена Кофлина. Прочие
многообещающие поэты стояли вокруг, в разнообразных  костюмах, в вельветовых
пиджаках с протертыми локтями,  в стоптанных туфлях, с торчащими из карманов
книжками.  А  Джефи  был в грубой рабочей  одежде, приобретенной в магазинах
"Доброй  воли",  где продаются поношенные  вещи,  для горных походов, ночных
костров и  автостопа вдоль побережья. Еще  в его  малом  рюкзачке  хранилась
смешная  зеленая альпийская  шапочка,  которую  он надевал у  подножья горы,
обычно  с победным кликом, прежде чем начать  восхождение на несколько тысяч
футов. На  ногах  у  него были  альпинистские бутсы,  дорогие,  итальянские,
предмет гордости и радости, и он топал ими по  усыпанному опилками полу, как
какой-нибудь лесоруб  из далекого прошлого. Джефи был невысок,  всего  около
пяти футов семи дюймов, зато вынослив, крепок, стремителен. Лицо его было бы
застывшей маской скорби, но глаза смеялись, как  у древнекитайского мудреца,
а бороденка смягчала жесткие черты. Зубы были коричневатые, так как в лесном
его детстве особого ухода за ними не было, но никто этого не  замечал, когда
он  широко  улыбался  и хохотал над  шутками.  Порой он  затихал и печально,
сосредоточенно  смотрел  в  пол, будто  обстругивал  палочку. А иногда бывал
весел.  Он живо  заинтересовался  мною,  моим рассказом о  маленьком бродяге
Святой Терезы и другими байками  про путешествия на товарных, автостопом и в
лесах. Он сразу объявил меня "великим бодхисаттвой", то есть "великим мудрым
существом" или "великим мудрым ангелом", и  сказал,  что я  украшаю этот мир
своей искренностью. Еще у нас  оказался общий любимец из буддистских святых:
Авалокитешвара, или, по-японски, Каннон Одиннадцатиглавая. Джефи ведомы были
все детали тибетского, китайского,  махаянского,  хинаянского,  японского  и
даже  бирманского  буддизма,  но я  сразу предупредил,  что мне  плевать  на
мифологию, на  всяческие  названия и национальный  колорит  буддизма,  и что
прежде всего меня интересует первая из четырех благородных истин  Шакьямуни:
"Жизнь есть страдание". А  также  до  некоторой степени третья: "Преодоление
страдания  достижимо", во  что  мне тогда  не очень-то верилось. (Я  еще  не
усвоил  тогда  Писание Ланкаватары,  из  которого следует,  что  в  мире  не
существует ничего, кроме самого сознания, а потому все возможно, в том числе
и  преодоление страдания). Приятелем Джефи был вышеупомянутый толстый добрый
очкарик Уоррен Кофлин, сто восемьдесят фунтов поэтического мяса, который, по
словам Джефи (мне на ухо), был гораздо круче, чем казался.
     - А кто он?
     - Мой самый  лучший друг,  еще  с Орегона, мы уже очень давно  знакомы.
Сперва  он кажется  тугодумом, на самом  деле - блеск,  алмаз. Вот  увидишь.
Только держись. Как скажет чего-нибудь, крышу сносит сразу.
     - Почему?
     -  Наверное, великий  тайный  бодхисаттва, может,  реинкарнация Асагны,
великого древнего учителя Махаяны.
     - А я кто?
     - Не знаю, может, Коза.
     - Коза?
     - А может, Гряземорда.
     - Что за Гряземорда?
     - Гряземорда -  это грязь  на  твоей козьей морде. А что бы ты  сказал,
если  бы кто-нибудь на вопрос: "Есть ли  в  собаке нечто от Будды?" ответил:
"Гав!"?
     - Сказал бы,  что  это  дурацкий дзен-буддизм. -  Это немножко охладило
Джефи. - Слушай, Джефи, -  сказал я,  - я ведь не  дзен-буддист, я серьезный
буддист,  старорежимный   мечтатель,   хинаянский   трус   времен   позднего
махаянизма, - и  так далее весь  вечер; вообще я считаю, что дзен-буддизм не
столько   сосредоточен   на  добре,   сколько   стремится  ввести   разум  в
замешательство,  чтобы он постиг иллюзию начал всего сущего. - Это низко,  -
возмущался  я.  - Все эти дзенские учителя, которые толкают  молодых ребят в
грязь за то, что те не могут разгадать их дурацкие словесные загадки.
     - Чтобы объяснить, что грязь лучше, чем слова, братишка. - Но я не могу
в точности  передать (хотя постараюсь) блеск всех  его  возражений, реплик и
подковырок,  которые  ни  на минуту не  давали расслабиться и в конце концов
втемяшили в мою  кристальную башку  нечто такое, что заставило меня изменить
планы на жизнь.
     Так  или иначе,  я  последовал  за галдящей  толпой поэтов на  вечер  в
Галерее Шесть - вечер, который, кроме всего  прочего, стал  вечером рождения
Сан-Францисского Поэтического Ренессанса. Там  были все. Это был  совершенно
безумный вечер.  А  я все это раскручивал:  раскрутил довольно, в  общем-то,
стылую галерейную публику  на мелкую монету, сбегал за вином,  притащил  три
галлоновых бутыли  калифорнийского бургундского и пустил по кругу, так что к
одиннадцати  часам,  когда  Альва  Голдбук,  пьяный, раскинув  руки,  читал,
вернее, вопил  свою поэму "Вопль", все уже  орали: "Давай!  Давай!", как  на
джазовом джем-сейшне, и старина Рейнольд Какоутес, отец  поэтической тусовки
Фриско, утирал слезы восторга. Сам Джефи читал славные стихи о  Койоте, боге
североамериканских равнинных  индейцев  (по-моему), во  всяком случае,  боге
северо-западных индейцев квакиутль и все такое прочее.
     "Х.. вам! - поет койот и когти рвет!" - читал Джефи изысканной публике,
и  все  выли  от  счастья,  это  было  так чисто,  "х.."  слово  грязное,  а
произносится  чисто. Там  были  и  нежные лирические строчки,  про медведей,
например, как они ягоды едят, -  чувствовалась любовь к животным; и глубокие
загадочные  строки  о  волах  на  монгольской дороге -  чувствовалось знание
литературы Востока, вплоть до  Чжуан  Цуня, великого китайского  монаха, что
прошел  из  Китая  через  Тибет, Ланчжоу,  Кашгар  и Монголию  с благовонной
палочкой в руке.  Потом, в строчках о том,  как койот приносит сласти, Джефи
выказал  свой  простецкий  юмор.   И  анархистские  идеи  насчет  того,  что
американцы  не умеют  жить, - в строках о  жителях  предместья,  загнанных в
гостиные,   сделанные  из  бедных  деревьев,  сваленных   мотопилой   (здесь
проглянуло  его  прошлое,  прошлое северного  лесоруба).  Голос у  него  был
глубокий, звонкий  и,  я  сказал  бы,  смелый, как у американских  героев  и
ораторов  прежних  времен. Мне нравилось  в  нем  что-то искреннее, сильное,
какая-то человечность  и  надежда, в  то  время  как  другие поэты были либо
чересчур  утонченно-эстетскими, либо  слишком  истерично-циничными, чтобы на
что-то надеяться, либо слишком абстрактно-камерными, либо слишком увлекались
политикой, либо, подобно Кофлину, были слишком сложны для понимания (толстый
Кофлин  говорил  о  "непроясненных процессах",  но,  когда  он  сказал,  что
откровение  - личное  дело  каждого,  я  заметил  тут  сильное  буддистское,
идеалистическое  чувство, которое Джефи разделял с добряком  Кофлином, когда
они  были однокашниками  в  колледже - как  я  на своем восточном  побережье
разделял его  с Альвой  и  с другими, не  столь  безумно-апокалиптичными, но
никак не более сострадательными и чуткими).
     А народ толпился в сумраке галереи, стараясь не пропустить ни  слова из
этого беспримерного поэтического чтения. Я же  то бродил среди них, не глядя
на  сцену и  всем пред