Иван Клима
   Рассказы
   С чешского
 
 
   Иван Клима
 
   Рассказы С чешского Думается, художественный стержень всего  написан-
ного Иваном Климой - его память, немеркнущая память человека, проведшего
четыре года детства в Терезинском гетто, на этой последней остановке пе-
ред газовыми камерами Освенцима, задушившими его родных  и  близких.  Но
эта память в рассказах и романах писателя преображается,  переплавляется
в нечто такое, что не ужасает, не пугает читателя, а окутывает его неким
мистическим флером, некой ирреальной пеленой печали, смягчающей сверхче-
ловеческий трагизм жизни, ее конечную предопределенность - даже вне  за-
висимости от тех или иных исторических обстоятельств. Память -  это  фон
его произведений, на нем может происходить что угодно:  любовь,  измены,
самые малозаметные события жизни с их незатейливыми радостями.
   "Я не стараюсь ни вспоминать, ни забывать прошлое, но думаю, даже са-
мые страшные воспоминания, если человек сумеет преодолеть  их,  в  конце
концов могут превратиться в свою противоположность", - утверждает  писа-
тель. Он преодолел свои воспоминания тем, что превратил их в  искусство,
причем поистине современное искусство, в котором нет места  натуралисти-
ческим описаниям  ужасов  нашего  века.  Только  оно,  искусство,  -  по
собственному определению автора - еще способно  остановить  мгновение  и
оставить след, не подвластный времени.
   Возможно, ему на помощь пришло его врожденное жизнелюбие - ведь несп-
роста в большинстве названий новелл и романов  Климы  варьируется  слово
"любовь" во всей его многозначности: "Любовники на одну ночь", "Любовни-
ки на один день", "Мои первые влюбленности", "Любовное лето", "Любовь  и
мусор" и т. д.
   Произведения Климы богаты метафорами, философскими раздумьями о жизни
и смерти, но чаще всего они подаются сквозь призму мягкой иронии над са-
мим собой и своими героями, в которых, как правило, проступают черты са-
мого автора. Для его художественного метода столь же  характерна  мисти-
ческая образность с ее глубокой и красочной символикой. Так,  всю  жизнь
преследующий Климу образ длинной процессии людей со звездами  на  груди,
среди которых и его мать с его сестрой  на  руках,  в  рассказе  "Город"
предстает перед ним мистическим видением маскарада со скачущими  арлеки-
нами и пьеро, с ангелами в черном облачении, шагающими на  ходулях.  Ибо
жизнь для Климы - нескончаемый маскарад или  непрестанное  представление
эквилибристов над пропастью. Миражи, мистические картины, как  отголоски
прошлого, сменяются пробуждением, просветлением разума, в итоге - надеж-
дой и выходом из тупика: даже смерть со звездным  ее  ликом  оказывается
уже не такой страшной, ибо к человеку, неправедно  на  нее  обреченному,
нисходит ангел, нежный и добрый, помогающий душе воспарить на небеса,  а
телу - мягко опуститься в грешную землю.
   Клима убежден в мессианском предназначении литературы, искусства.  "Я
осознал удивительную мощь литературы, человеческой фантазии  вообще,  ее
способность воскресить мертвых и не дать умереть живым".
   Эта вера помогла ему пережить события 68 года и все, что за ними пос-
ледовало,
   - нелегкую судьбу писателя–парии, книги которого были изъяты из  всех
библиотек страны. Активный участник "пражской весны", издатель  наиболее
прогрессивных журналов того времени ("Литерарни новины", "Литерарни лис-
ты", "Листы"), а затем в период "нормализации" диссидент, правозащитник,
руководитель "самиздатского" журнала "Обсаг" ("Содержание"),  Клима  вы-
нужден был публиковать свои произведения за рубежами страны - в США, Ка-
наде, Англии. И лишь "бархатная революция" 1989 года вернула  его  твор-
чество на родную почву.
 
   Н. ШУЛЬГИНА
 
 
   2
 
 
   Канатоходцы
 
   Был пасмурный и ветреный июльский вечер, когда я на своем  допотопном
велосипеде марки "Эска" подъехал к деревянной дачке Оты. Дачка стояла  в
излучине реки, походившей в этих местах скорее на усмиренный ручей. Вода
плескалась о каменистые берега, тихонько шумела листва осин. Все  вокруг
дышало такой безмятежностью и покоем, что вмиг вспомнились мои  погибшие
друзья.
   Здесь, на земле, я слышу эти ласковые звуки, а  друзья  мои  на  веки
вечные объяты тишиной.
   Так, верно, проявлялся мой опыт военного  времени  или  склонность  к
страдальчеству, свойственная моему возрасту: я никогда  не  мог  целиком
отдаться удовольствию, радости или даже чувству усталости. Я будто  неп-
рестанно осознавал взаимосвязь счастья и  отчаяния,  свободы  и  страха,
жизни и гибели.
   Меня не покидало чувство, какое, верно, испытывает  канатоходец:  как
бы самозабвенно я ни глядел вверх, под собой я всегда ощущал пропасть.
   Канатоходцев я видел только раз в жизни. Через год после  войны.  Они
приехали на четырех цирковых фургонах и на свободном участке нашей  ули-
цы, где тогда кончался город - дальше простирались лишь кладбища и воен-
ные учебные плацы, - поставили три шеста. Один был такой высоченный, что
у меня, когда я смотрел на его верхушку, кружилась голова.  Между  двумя
шестами пониже натянули канат, под ним развесили  сетку.  На  площадках,
венчавших шесты, разложили реквизит:
   разного вида колеса, двуногий столик и одноногий стул, зонтик,  обруч
и длинные эквилибристские жерди.
   Я с нетерпением ждал выступления и потому  пришел  одним  из  первых.
Выбрал местечко на утоптанной груде глины, откуда, казалось, будет видно
лучше всего, и, закинув голову, следил за тем, как вибрирует канат и  из
стороны в сторону качается самый высокий шест. Вскоре загорелись рефлек-
торы и громкоговорители стали хрипло изрыгать музыку. Ко мне тут же  по-
дошла девушка в сверкающем голубом платье, с черными как смоль  волосами
и таким прекрасным лицом, что я вмиг был сражен наповал. Девушка  протя-
нула мне копилку, я подал ей десятикронку, и она, очаровательно улыбнув-
шись всем лицом и встряхнув головой
   - диадема, приколотая к волосам, огненно запылала, - оторвала мне би-
летик.
   Завороженный, я глядел, как она грациозно пробирается между  зрителя-
ми, и чуть было не забыл, ради чего пришел сюда и жду с таким нетерпени-
ем. Наконец представление началось. Два рослых парня катались по канату,
прыгали, поворачивались, ловко обходя друг друга,  жонглировали  и  даже
крутили сальто, но их трюки уже не настолько захватывали меня, чтобы за-
быть о девушке и не пытаться отыскать ее  взглядом  среди  зрителей.  Но
этого прелестного существа уже нигде не было - я различал лишь множество
лиц, обращенных кверху. Затем оба парня покинули канат,  снизу  раздался
барабанный бой, и я наконец увидел ее, мою прекрасную комедиантку: уже в
короткой серебряной юбочке и сверкающем трико она  взбиралась  на  самый
высокий шест, под которым не было сетки; он торчал, как исполинское ост-
рие, изготовившееся вонзиться в черное небо. И  все  вокруг  меня,  тоже
чуть запрокинув голову, не спускали глаз с серебряной канатоходки,  под-
нятой колдовским лучом света на самую верхушку шеста.
   Там она остановилась, поклонилась, что–то прикрепила, к чему–то неви-
димому протянула руки и, покинув единственную точку  опоры  под  ногами,
взметнулась в воздух. Я вместе с остальными лишь шумно  выдохнул,  испу-
гавшись, что вот–вот последует страшное падение, но акробатка, вероятно,
держалась за канат или трапецию, причем настолько тонкие, что  снизу  их
было не различить, и казалось, она держится на этой высоте каким–то  чу-
дом или ее легонькое тело возносят порывы ветра. В воцарившейся призрач-
ной тишине никто не осмеливался ни шелохнуться, ни даже вздохнуть,  лишь
акробатка делала все более бешеные сальто и, становясь на руки и на  го-
лову, продевала свое тело в сплетенные из собственных конечностей петли;
она возносилась, как ангел, как трепетно горящий феникс,  она  восхищала
своей ловкостью и силой, но, кроме восторга, я испытывал еще и  тревогу,
ужас перед падением, казалось, что это не только моя  тревога  и  вполне
объяснимое головокружение, вызванное возможным чужим  падением,  но  что
меня пронизывают ее тревога, ее головокружение, и от этого хотелось пла-
кать. Пришлось закрыть глаза. Я открыл их, когда уже вновь громко забили
барабаны. И я увидел ее еще раз: она  продвигалась  в  полнейшей  черной
пустоте, держась неразличимого каната. Затем спустилась вниз.
   Четыре дня подряд выступали эквилибристы на нашей  улице,  и  за  это
время я не пропустил ни одного представления.
   Мои сбережения ушли до последнего гроша, но я не жалел. Короткие  ми-
нуты, когда я стоял лицом к лицу с артисткой, когда на меня был  устрем-
лен обволакивающий взгляд ее темных глаз, когда я протягивал ей банкноту
и принимал из ее длинных сильных пальцев крохотный клочок бумаги, напол-
няли меня блаженством на весь оставшийся день.  Я  мечтал  заговорить  с
ней, сказать, как восхищаюсь ею, как кружится голова, когда я смотрю  на
ее выступление. Но разве я мог решиться на это?
   На пятый день я увидел, как мужчины, запихнув шесты и реквизит в цир-
ковые фургоны, стали запрягать лошадей. Конечно, надо было спросить, ку-
да они направляются, но что толку от их ответа? Купить билет на  будущие
представления было не на что, а предложить отправиться с ними в путь - у
меня недоставало ни способностей, ни смелости. Я и вправду не  обнаружи-
вал в себе ни капли комедиантской крови, ни следа  эквилибристского  та-
ланта. И потому лишь занял привычное место на груде глины и стал  ждать,
не выглянет ли она случайно в окошко. Я решился бы помахать ей или  даже
послать воздушный поцелуй. Но фургоны отъехали, и я так и не увидел ее.
   Я долго думал о девушке.
   О чем она мечтает, размышлял я, когда готовится  к  своему  коронному
номеру на шесте? О прочной сетке под собою? О шесте столь низком, что  с
него можно было бы без доли риска  спрыгнуть  в  минуту  головокружения,
грозящего смертью? Или о том, чтобы иметь крылья?
   Но кого будоражила бы акробатика на пустяковом шесте или кого занима-
ла бы эквилибристика с крыльями? Мечтай она о крыльях, это  значило  бы,
что она мечтает лишь о своей гибели. Вот так, стало быть, я  воспринимал
взаимосвязь высоты и головокружения, наслаждения и гибели, взлета и  па-
дения.
   С Отой мы учились в гимназии с третьего класса.  После  ее  окончания
Ота пошел в инженерный вуз, я - на философский факультет,  и  наши  пути
разошлись. Но в гимназии мы дружили, а в последних классах и вовсе сиде-
ли за одной партой.
   Наши характеры и способности удачно дополняли друг друга. Я был  ско-
рее тугодумом и ломал голову над вопросами потусторонней жизни и сущест-
вования Бога, а также, разумеется, над лучшим устроением мира сего.  Ота
ничем подобным себя не обременял. Он был убежден,  что  человек  однажды
вычислит все, а значит, и то, как мир сей возник и каким ему быть, чтобы
жилось в нем как можно лучше уже сейчас. Он давал мне править свои сочи-
нения и списывал контрольные по латыни, а я у него - задачки по физике и
письменные по природоведению.
 
   3
 
 
   На свою дачу он звал меня не раз и не два, но я никак не решался вос-
пользоваться его приглашением. И в  этом  году  он  прислал  мне  оттуда
письмецо, в котором опять просил приехать. Под его  подписью  незнакомым
почерком было выведено: "Обязательно приезжайте, с нетерпением жду  Вас,
Дана".
   Как могла ждать меня та, с которой мы ни разу в жизни не виделись?
   Я прислонил велосипед к срубу  колодца.  Как  странно,  что  я  вдруг
здесь: перед чужим домом, в неведомой местности. Я  всегда  боялся  быть
кому–то в тягость. А Ота, ко всему прочему, здесь со своей девушкой.
   Почему они пригласили меня?
   Я потянул за шнур, на другом его конце что–то  звякнуло.  Я  мысленно
пожелал себе, чтобы их не было дома и я смог бы поскорее убраться восво-
яси.
   Мне открыла худая черноволосая девушка с темными глазами и не по–лет-
нему бледным лицом. На лице выразительно торчал большой нос вещуньи. Ми-
нуту она смотрела на меня с изумлением, потом улыбнулась:  да,  она  уже
знает меня, узнала по фотографиям и рассказам Оты. Да и с утра ее не по-
кидало чувство, что я приеду именно сегодня.
   Как она могла чувствовать, что приедет тот, кого она ни разу в  жизни
не видела?
   С Отой мы пошли прогуляться вдоль берега, а его подруга  обещала  тем
временем приготовить нам что–нибудь поесть.
   Дорогой он рассказывал о ней. Она только что  кончила  школу,  моложе
нас, но, по сути, наоборот, старше; рядом с ней он чувствует себя  необ-
разованным, неинтересным и незрелым, возможно, это потому, что она пере-
жила в жизни много страшного, а возможно, потому, что в ней есть  нечто,
чему трудно найти название. Ну, что–то провидческое. К тому же,  добавил
он, мне небезынтересно будет узнать, что она пишет  стихи.  На  редкость
своеобразные! Я ведь наверняка помню, как он относился ко  всякому  сти-
хотворству, но ее стихи, если откровенно, ему кажутся прелюбопытными.
   Что же такого страшного она пережила, спросил я.
   В войну казнили ее родителей, и она сама была смертельно больна. Нет,
это уже не во время войны, а сейчас, недавно. Менингит, поэтому она  так
бледна, ей запрещено солнце. А стихи, может, она и  даст  мне  почитать,
если я попрошу. Ему интересно мое мнение.
   Когда мы вернулись, она стояла у плитки и жарила картофельные оладьи.
Столик был уже отлично накрыт: приборы, тарелки, салфетки и рюмки.
   Мы сели, она подавала нам. Щеки ее разрумянились, и всякий раз, когда
она проходила мимо, меня точно обдавало жаром, исходившим от нее.
   Мы расхваливали ужин, она улыбалась нам, причем, когда  она  смотрела
на Оту, ее улыбка становилась какой–то  другой:  более  просветленной  и
словно источавший поцелуи.
   Меня не покидало ощущение, что я здесь лишний. Что торчу  здесь,  как
кол в поле или камень на дороге. Была бы со  мной  хоть  девушка!  Но  я
всегда один. Почему?
   Может, я не стою внимания и любви? Но ведь  бывали  минуты,  когда  я
чувствовал свою особость, свое предназначение к чему–то большому  и  не-
повторимому: в моей голове вертелось бесконечное множество мыслей, исто-
рий, судеб и образов. Но кто мог провидеть это во  мне?  В  своем  писа-
тельстве я и то не умел преодолеть робость. В немногих рассказах,  кото-
рые я напечатал, не найти было и доли того замечательного, что  соверша-
лось в моей голове.
   Верно, заметив мою молчаливость, она предложила выйти из дому и  раз-
жечь костер.
   Ветер почти угомонился, ночное небо прояснилось, лишь над рекой тяну-
лись узкие полупрозрачные мглистые полосы. Мы натаскали дров,  и  костер
быстро разгорелся.
   Пламя снизу озарило ветки деревьев и этих  двоих,  сидевших  рядом  и
счастливых своей близостью. Сколько таких костров пылало в разных  угол-
ках мира, безобидных, ласковых костров. Но, говорят, однажды они сольют-
ся в одно ослепительно–белое пожирающее пламя, которое в единой  вспышке
метнется по земле, растопит камни и раскалит воздух.  Что  же  останется
потом?
   Я исполнялся жалостью к миру и, конечно, к себе: я расплавлюсь в этом
каленье, на сей раз мне уже не спастись. Я ощущал, как, невзирая на  пы-
шущий жаром костер, мне в затылок снова дышит холодом смерть.  Возможно,
обернись я сейчас, я увидал бы Ее. Я вовсе не считал, что Она похожа  на
костлявое страшилище, которое носит косу на плече. Нет, у  Нее  звездное
лицо, и Ее крылья даже при малейшем взмахе точно непроницаемая туча зак-
рывают небо. Сквозь Ее уста протекает река без начала и конца, это река,
по которой я хотел бы плыть и глядеть на ее берега, но это река, по  ко-
торой я буду плыть до скончания века и ее берегов уже не увижу.
   Я почувствовал, что она наблюдает за мной.
   - Может, нам спеть? - предложила она.
   Ота встал, чтобы принести гитару, и мы остались вдвоем.
   Она спросила, не случилось ли у меня чего.
   Нет, абсолютно ничего.
   О чем я думал?
   Не могу сказать. Правда, не могу.
   Я думал о ком–то, о ком–то близком?
   Нет, ни о ком я не думал. Ни о ком определенном.
   Может, о смерти?
   Как она догадалась?
   Ей хочется, чтобы ни о чем таком я не думал. Хотя бы сегодня.
   Она и впрямь провидица? Я не знал, что сказать. Встал  и  подложил  в
огонь несколько полешек. К небу взметнулся сноп искр, они угасали так же
быстро, как и падающие звезды.
   Ей хочется, чтобы мне было у них хорошо. Есть ли у меня желание,  ко-
торое она могла бы исполнить?
   Нет, я вполне доволен.
   Это просто отговорка. Я должен сказать, о чем я больше всего мечтаю в
эту минуту.
   Я молчал.
   Я должен сказать без долгих раздумий.
   Нет, не могу.
   Ну почему?
   Я не могу говорить об этом вслух!
   Странно. Она бы, например, мечтала научиться любить.  Безоглядно,  до
конца.
   А ей хочется, чтобы кто–то другой любил ее так же?
   Она покачала головой. Пока ты только принимаешь любовь, это все равно
как будто ты на чем–то едешь. Предположим, катаешься на лодке  ночью  по
огромному озеру. Куда ни кинешь взгляд, повсюду черная  спокойная  вода.
Конечно, и она может вздуться и поглотить тебя. И все–таки любить -  это
значит лететь, возноситься над землей. Так высоко, что оттуда все видно.
С такой высоты мир кажется другим, измененным, и то, что внизу представ-
лялось значительным, мельчает до крайности. И потом, заключила  она,  из
лодки всегда можно выйти на берег, а с этой высоты разве что рухнуть.
   Когда мы вернулись в дом, я попросил ее стихи, и она вручила мне тет-
радку в мягкой обложке. Меня поместили в  комнатке,  где  были  вешалка,
кровать, столик и подсвечник со свечой.
   Я зажег свечку и немного почитал из тетради. Стихи изобиловали  мало-
понятными образами: пугливые фиалки, кобальтовые глубины, взоры  умоляю-
щих душ, умершие звезды,  целительность  ласковых  озер.  Там–сям  между
страницами я находил засушенные пряно пахнувшие цветы.
 
 
   4
 
 
   На следующее утро, сразу же после завтрака, я поблагодарил за гостеп-
риимство и простился. Она пожала мне руку и сказала, что рада была  поз-
накомиться и надеется скоро меня вновь увидеть.
   Я сел на велосипед. Они стояли на пороге своей  дачки,  держались  за
руки и смотрели мне вслед точно добрые, любящие супруги.
   Месяца через два она пришла ко мне.
   На ней был костюм, волосы тщательно причесаны, губы накрашены. Увидев
меня, покраснела. Ее темно–карие глаза смотрели с мольбой.
   Она–де возвращалась от Оты и случайно проходила мимо. И ей  почему–то
вздумалось позвонить в дверь.
   Чем объяснить ее приход? Что–нибудь с Отой?
   Нет, ничего. Абсолютно ничего. Просто шла мимо, и ей пришло в  голову
посмотреть, действительно ли я здесь живу. Вот она и позвонила в  дверь.
Сама не знает, как это получилось. Но она уже уходит.
   Я пригласил ее в дом, она отказалась. Щеки у нее пылали как  в  лихо-
радке.
   - Серьезно, ничего не случилось?
   Она покачала головой. Ота замечательный, лучше его нет никого на све-
те. Но ей уже пора идти.
   Я предложил проводить ее хотя бы до трамвайной остановки.
   Трамвай ей ни к чему. Она живет здесь рядом, у самого парка, за водо-
напорной башней.
   Я повел ее по улице, обрамленной виллами. Смеркалось, наступал безоб-
лачный сентябрьский вечер, сады благоухали листвой и отцветающими  роза-
ми.
   Здесь, в Праге, она живет у дальней родственницы.  А  воспитывала  ее
бабушка.
   Бабушка опекала ее, когда родителей увезли, опекала как нельзя лучше.
Но прошлым летом бабушка умерла. Вскоре после этого она заболела  менин-
гитом, и казалось, вот–вот отправится вслед за своими родными,  но  пока
не суждено было тому случиться. Все это время Ота вел  себя  потрясающе.
Когда ей чуть полегчало, он сидел возле нее в саду и читал  вслух  -  ей
самой читать запретили. А могли бы - запретили бы и думать, ведь от мыс-
лей ей бывает больно, они все время убегают туда, в ту сторону, где  все
ее близкие. Туда, на поворот, на край, к мгновению, когда  все  рухнуло.
Она думает о той минуте, когда их, молодых и здоро