Федор Федорович Кнорре
   Рассказы и повести

Акварельный портрет
Ложь
Мать
Одна-единственная жизнь
Озерки
Родная кровь
Шесть процентов
Шорох сухих листьев
Утро
Жена полковника
Черная трава
Хоботок и Ленора
Каменный венок
Продается детская коляска
Кораблевская тетка
Не расцвела
Никому, никогда...
Ночной звонок
Олимпия
Орехов
Один раз в месяц
Весенняя путевка

   Федор Федорович Кнорре
   Акварельный портрет



     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.1.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 1 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Только  что  прибывший в город фотокорреспондент Митя Великанов сошел с
парохода  и, отказавшись от такси и автобуса, бодро двинулся пешком вверх по
бесконечно  длинной лестнице, которая начиналась у самых пристаней на берегу
Волги  и  круто  уходила  в  гору  по  заросшему  травой откосу - к подножию
каменных башен старого кремля.
     Ему  легко  дышалось,  и он неутомимо отсчитывал ступеньки, помахивая в
такт  шагам  легоньким чемоданчиком, где было гораздо больше запасной пленки
и замысловатых объективов, чем носовых платков и рубашек.
     Только   добравшись  до  самой  верхней  площадки,  он  остановился  и,
обернувшись,  посмотрел  вниз,  на  сверкающую  солнечными  вспышками  реку.
Сквозь   громадную   толщу   прозрачного  воздуха,  вслед  за  взлетевшим  у
пароходной  трубы  столбиком крутого белого пара, снизу с большим опозданием
донесся тягучий волжский гудок.
     Низко  вдавленные  в  воду нефтеналивные баржи, казалось, застыли среди
реки.  Дымили  трубы  буксиров,  трещали  бесчисленные  моторки, шныряя, как
водяные  жучки,  по  всем  направлениям;  сияя двумя рядами зеркальных окон,
описывая  ровную  дугу,  с  музыкой  заходил против течения к пристани белый
теплоход  с  трепещущими  вымпелами на мачтах и пестрой, растянувшейся вдоль
палубы толпой пассажиров.
     Ровно  три  года  назад,  поднявшись по этой лестнице, он стоял на этом
самом  месте,  готовясь  сделать первый снимок. Был он тогда совсем зеленый,
начинающий   фотокорреспондент,   приехавший  в  свою  первую  ответственную
командировку.
     Несколько  старых домов стояли, как и раньше, на своих местах, но в том
месте  площади,  где  три  года  назад  тянулся длинный дощатый забор, из-за
которого  выглядывал  бревенчатый  дом  с мезонином, теперь стояло новенькое
большое здание гостиницы с колоннами.
     Митя    неторопливо    шел,    осматриваясь    по   сторонам,   изредка
останавливаясь,  вскидывая  к  глазам  аппарат, снимая все, что казалось ему
интересным,  и  в  уме подбирал уже подписи к своим снимкам: "Черты нового",
"Разительные перемены", "Здесь был пустырь...".
     Иногда   ему   встречались   целые  улицы,  построенные  заново,  и  он
разочарованно  замечал, что там решительно ничего не осталось от старого для
сравнения.
     Длинными  рядами  тянулись  дома, облицованные светлой керамикой. Очень
тоненькие  липки,  высаженные  вдоль  улицы, уже пробовали шелестеть редкими
листиками  на  ветру,  но  получалось  у  них это еще очень слабо, точно они
только начинали робко учиться своему делу.
     Против  каждого  дома  стояли  скамеечки,  и  у  каждой такой скамеечки
лениво поскрипывали детские колясочки, подталкиваемые руками матерей.
     Навстречу  все  чаще  попадались  вереницы самосвалов и медленно ползли
тягачи   и   платформы   со  строительными  блоками  величиной  с  небольшой
двухэтажный  дом. Древняя Осиновая улица бывшей слободки, кажется, строилась
заново  вся  разом.  Над беспорядочным скоплением ржавых, приземистых крыш с
пустыми  чердачными  оконцами,  облезлыми голубятнями, флюгерами и антеннами
телевизоров высоко поднимались строительные краны.
     Серые   бетонные  плиты  медленно  проплывали  в  воздухе  над  кучками
вишневых   деревьев  в  садиках,  где  среди  пыльной  зелени  еще  краснели
дозревающие  вишни.  В  некоторых домиках доживали последние дни не успевшие
переехать  жильцы;  собачонки  лаяли,  стараясь спугнуть экскаватор, и орали
петухи.
     Митя   добрался   до  первого  прораба,  познакомился  с  комсомольским
секретарем,  попросил  разрешения  залезть на кран, сделал первый снимок и с
головой ушел в свою обычную работу.
     Только  когда  четыре звонких удара по обрезку рельса известили о конце
рабочего дня, Митя вспомнил, что ночевать ему негде.
     - Погодите,  мы  это  уладим,  -  сказал секретарь. - Сейчас что-нибудь
придумаем.
     Он  огляделся  по  сторонам  и  окликнул  парней,  выходивших с мокрыми
волосами из душевой:
     - Ребята!   Где  бы  нам  тут  товарищу  устроить  приличное  помещение
поблизости? Денька бы на три?
     - Помещения  тут в аккурат на батальон! - весело сказал один из парней,
показывая на ряд пустых, еще не тронутых разборкой домишек.
     - В  Карловском  переулке  еще  живут  в  нескольких  домах.  Там легко
найти... - сказал другой парень.
     - Правильно, да вы там хоть Коромыслову спросите. Она - пожалуйста!
     Митя  поблагодарил  и  отправился  отыскивать  Карловский  переулок. Он
миновал  последний  ориентир,  указанный  ему  ребятами  со стройки, - Тещин
тупик  - и, свернув, наугад пошел вдоль двух рядов брошенных безлюдных домов
с  палисадничками.  Ему  начинало уже казаться, что тут и вовсе ни души нет,
когда  наконец попался живой домишко, с петухом, тявкающей собачонкой и даже
со  стариком  в  серых  валенках  и  зеленой  фетровой  шляпе,  сидевшим  на
отполированной до блеска узенькой лавочке перед калиткой.
     Митя поздоровался и спросил, как ему пройти в Карловский переулок.
     Старик  опустил  на  колени  томик  Жюля  Верна,  который  он читал, и,
приспустив очки, строго поглядел поверх стекол на Митю.
     - А  позвольте  спросить,  кто  это  вас  так  информировал, что именно
Карловский  переулок? Настоящее ему название - улица Ивана Сусанина... Люди,
правда,  все равно по-старому зовут: Карловский переулок. Потому переулок он
и  есть  переулок,  объяви ты его хоть проспектом, гм!.. И для чего Сусанина
вдруг   награждать   горбатым   переулком?   Тут  осенью  грязь  по  колено.
Непродуманно.
     - Понятно,  -  сказал  Митя.  - Конечно, плохая улица хорошего человека
недостойна. А этого вот... Карла она достойна?
     - Вполне,  -  с  усмешкой  согласился  старик. - Имейте в виду, вся эта
окружающая  местность, где мы вращаемся, носит географическое наименование -
Разгильдяевка.  Не  слыхали? Теперь, конечно, это все позабылось, а надо вам
знать,   что   в   дореволюционные  годы  сюда  любили  наезжать  из  города
купчишки-запивошки.  В  городе  они  только  первый  разгон  брали,  а когда
насосутся,  как  дикобразы, им в городе делается срамно - они сейчас сюда, в
слободку.  Тут  возвышался  над  обрывом  ресторан  с  цыганами под вывеской
"Монте-Карло".  И  настоящее-то название - Монтекарловский переулок, вот оно
как. Тут ни Карла, ни Сусанин ни при чем...
     - Очень  интересно  все,  что  вы  рассказываете, - мягко перебил Митя,
переминаясь  с  ноги на ногу. - И близко он здесь, этот забавный переулок? -
Он  начинал  уже  побаиваться,  как  бы  старик  со  своими  объяснениями не
перекинулся на соседние переулки.
     - А вы кого именно там отыскиваете?
     - Коромыслову, мне сказали.
     Старик  поправил  очки,  взял  опять в руки Жюля Верна и показал локтем
направление:
     - Коромысловой  дом  вон,  наискось  через дорогу. А переулок, понятное
дело, этот самый и есть Монтекарловский.
     С  удовольствием  раздельно  повторив  это  полное наименование, старик
кивнул  и  перевернул  страничку  с  картинкой, где был нарисован гибнущий в
волнах фрегат.
     Перейдя  через  улицу,  Митя  отворил калитку и вошел во двор, заросший
травой,  такой  высокой,  что  она доходила до самых окон низенького домика.
Единственная  дорожка  вела  прямо  к крылечку. Толстая собака, увидев Митю,
вылезла  из  будки,  лениво  зевнула,  потянулась  и полезла впереди него на
крыльцо, показывая дорогу.
     Следом  за  собакой  Митя  вошел  в  дверь  и очутился в кухне. Пожилая
женщина  с  засученными рукавами гладила какие-то легкие оборки, удивительно
нежно и плавно поворачивая тяжеленный духовой утюг.
     Митя  представился  и  объяснил  свое дело. Хозяйка, продолжая гладить,
пожала плечом.
     - Я  поражаюсь,  -  сказала  она.  -  Не  сегодня-завтра  дом  снесут и
останется гладкое место, а мне присылают жильцов. Поражаюсь!
     - Ну  какой  я  жилец?  -  покладисто  сказал  Митя.  -  Мне  бы только
переночевать денька два-три - и все.
     - Мое  дело одинокое, - сказала хозяйка. - У тебя от людей какая-нибудь
рекомендация-то есть?
     Митя сказал, что рекомендации у него нет.
     - Ну, знает хоть тебя тут кто-нибудь?
     - Да  кто  ж  меня  может  знать?  Ведь я приезжий. Сегодня на пароходе
прибыл.
     - Опять  я поражаюсь, - сказала хозяйка. - Как же так? Никто не знает -
и пускай тебя в дом. Может быть, ты разбойник?
     - Честное слово, нет! - приложив руку к груди, заверил Митя.
     Хозяйка  задержала  утюг  в  воздухе,  обернулась и, пристально на него
посмотрев, вдруг усмехнулась.
     - Правда, - улыбнулся Митя. - И документы вам могу показать.
     - Ну  уж  если  по  человеку  не  увидишь,  то  по документам ничего не
углядишь!
     Близоруко  нагибаясь  над  своей работой, хозяйка помолчала и вдруг, со
стуком  брякнув  утюг на жестянку из-под консервов, повернулась лицом к Мяте
и со вздохом проговорила:
     - Ну  что  ж,  ночуй,  коли  так...  Идем,  покажу  тебе  место  твоего
существования.
     Комнатка,  куда  его  привела  хозяйка,  была  чистенькая и вся немного
косенькая.   Здесь   не   было  точных  прямых  углов  и  строго  выверенных
плоскостей,   характерных   для   скучной  городской  архитектуры.  Потолок,
оклеенный  пожелтевшей бумагой, мягко провисал к середине, а пол, начиная от
стертого порога, заметно поднимался в горку, но направлению к окошкам.
     В  углу  белела узенькая кроватка, застланная чистым тканьевым одеялом.
На  стенке,  среди фотографий, больших и маленьких портретов, из одной общей
семейной  рамки  глядели,  точно  два  брата,  Чайковский  и  Чехов,  сильно
поблекшие от времени.
     На  крышке  пианино,  у  которого  черный лак по углам совсем стерся от
времени,  так что проглядывало некрашеное дерево, за стопкой нотных тетрадей
валялись  среди  пятен  белой  известковой пыли кем-то позабытые брезентовые
рукавицы.
     - Ну так вот! Устраивает тебя?
     - Просто  роскошь! - искренне сказал Митя. Ему действительно здесь было
гораздо  интереснее,  чем в безликом номере какой-нибудь гостиницы. - А окна
у вас открываются?
     - Окна  не  открываются, а форточки открываются. Умывальник на кухне, а
остальные  удобства  во дворе за смородиной, там увидишь... А теперь пойдем,
время чай пить.
     Хозяйка  накрыла столик на терраске, и они вдвоем до самой темноты пили
чай,  присматриваясь  друг  к  другу,  и  разговаривали.  Хозяйка  попросила
называть   ее   теперь,  когда  они  уже  познакомились,  Ольгой  Ивановной,
рассказала  о себе, что живет она одиноко, близких родственников у нее почти
нет,  а  с  теми,  кто  есть,  она  не  "поддерживает  отношений".  Со всеми
подробностями   она   описала,  какие  именно  квартиры  ей  предлагали  для
переезда,  и  объяснила,  что  спешить  ей  ни  к  чему,  раз есть еще время
выбирать...
     Потом  она  стала расспрашивать Митю. Узнав, что он ездит и снимает для
журнала  фотографии, она пожелала узнать, почему одни фотографии печатают во
всю  страницу, а другие совсем мелко, где-нибудь в уголке, попутно выяснила,
хороший  ли  человек  у них редактор и есть ли у него дети, сколько получают
сотрудники  и  не  ссорятся  ли  они  между  собой, а также и разные другие,
иногда довольно неожиданные подробности редакционной работы.
     Наконец  во  дворе  стукнула  калитка. К Ольге Ивановне пришла какая-то
пожилая  женщина,  и  Митя,  пожелав  хозяйке  спокойной  ночи,  ушел в свою
комнатку.
     Натыкаясь  в темноте на мебель, он на ощупь нашел выключатель. Лампа со
стеклянным  резервуаром  для  керосина  и  абажуром  в  виде тюльпана залила
мягким  розовым светом кусок стены с портретами и открытую на ночь постель с
чистым бельем.
     После  целого  дня  ходьбы  по  улицам  чужого  города,  после  пыльных
строительных  площадок  с их шумными, громыхающими механизмами Митю охватило
необыкновенно  приятное  ощущение  чистоты  и  покоя.  Он  неторопливо начал
раздеваться  и  все  время,  пока снимал ботинки и потом доставал папиросы и
спички  из  кармана  пиджака,  который  он  только  что перед тем повесил на
спинку  стула,  старался вспомнить, что же такое хорошее у него сегодня было
и, кажется, ожидает его впереди.
     Он  зажег спичку и с папиросой в зубах откинулся на подушку. Теперь вся
стена  с портретами была у него перед глазами - и он разом вспомнил. Конечно
же,  то хорошее, что ожидало его, был этот вот небольшой акварельный портрет
девушки  в  старомодной широкополой шляпе, мельком замеченный им, когда он в
первый раз заглянул в комнату вместе с хозяйкой.
     Из  узенькой  старомодной рамочки, оклеенной зубчатой золотой бумажкой,
сквозь  розоватый  туман абажура внимательно смотрели серые глаза девушки. И
такая  чуткая  настороженность,  такая счастливая готовность вот-вот увидеть
прямо  перед  собой  что-то  необыкновенно  радостное была в ее взгляде, что
Митя вдруг засмеялся и проговорил вслух: "О, ты милая какая!"
     Позабыв  закурить,  он  бросил  в  пепельницу спичку, встал и, подвинув
немного  лампу, поспешил опять лечь, закинув руки за голову, и снова стал не
отрываясь   смотреть  на  лицо  девушки,  точно  окрасившееся  легким  живым
румянцем.
     Долгов  время  спустя  он  нарочно заставил себя зажмуриться. "Конечно,
мне  это просто кажется, - думал он, лежа с закрытыми глазами. - Наверное, и
портретик  этот самый обыкновенный. Может быть, это розовое освещение играет
роль?.."
     "Вот  уставился-то!" - иронически сказал он немного погодя самому себе.
Нарочно   отвел   глаза   и  посмотрел  на  стену,  левее  портрета.  Здесь,
обрамленный  спасательный  кругом с надписью "Привет из Порт-Артура", сидел,
уперев   руки  в  бока,  усатый  матрос  в  форме  царского  флота  рядом  с
фотографией  девочки  лет  двенадцати  в  переднике и ботинках на пуговицах.
Разглядывая  матроса  и  девочку,  Митя боковым зрением одновременно видел и
точно  чувствовал на себе пытливо прихмуренный взгляд девушки с акварельного
портрета.   Он   снова  в  ненасытным  интересом  стал  разглядывать  милое,
серьезное  лицо,  сероглазое,  так удачно схваченное художником как раз в то
мгновение,  когда  уголки  губ  уже  начали,  еле  дрогнув,  первое движение
улыбки...
     Сквозь   тонкую   стенку  из  соседней  комнаты  давно  уже  доносилось
монотонное,  то  почти  замирающее,  то вдруг усиливающееся жужжание голосов
хозяйки и ее гостьи.
     Из  форточки  в  комнату  вливался  сильный  запах цветущего под окнами
табака. Издалека, с Волги, доносились перекликающиеся гудки пароходов.
     Время  шло, а Митя все лежал, со слипающимися веками, глядя на портрет.
За  стенкой  послышалось  как будто приглушенное всхлипывание, и снова пошло
однообразное  жужжание.  Митя  заснул  и  почти сейчас же увидел во сне двух
сонно  жужжащих  пчел,  летавших  перед  розовым  лицом наконец улыбнувшейся
девушки...
     Утром,   когда  Митя  пил  чай  на  крошечной,  покосившейся  терраске,
полутемной  от  листьев  дикого винограда, застилавших свет, он стал хвалить
кривую   терраску,  и  комнату,  и  постель,  пытаясь  как-нибудь  подвинуть
разговор к интересовавшему его вопросу насчет портрета.
     - Удивительно  приятно  тут у вас! - мечтательно говорил Митя. - Воздух
этот... Листья!..
     - Уж  чего  приятнее!  -  язвительно подхватила хозяйка. - С ведрами за
водой на угол по грязи шлепать!..
     - Гм...  Вот оно как? - слегка озадаченно проговорил Митя. - Вы что же?
И не жалеете, значит, что придется насиженное место бросать?
     - Пропади  оно  пропадом!  -  с  ожесточением  отмахнулась  хозяйка.  -
Посидел  бы  ты  тут на моем месте, как Робинзон Крузо, на старости лет... А
там  все-таки  хоть  водопровод.  Люди  кругом,  пускай  чужие,  а все живые
люди...
     Чувствуя,  что  разговор  сворачивает совсем не туда, куда ему хотелось
бы, Митя махнул рукой на тонкие подходы и громко проговорил:
     - У  вас  там,  между  прочим,  я  поглядел,  отличный  висит  портрет.
Акварельный,  знаете...  Девушка...  А рядом девочка в фартучке и еще матрос
такой усатый из Порт-Артура. Небось все родственники?
     - Да,  -  сказала  хозяйка,  -  девочка,  я  девушка,  и матрос. Все ты
разглядел!..  Гм...  Это  сестренка  покойная моя и дочка ее. А матрос - наш
отец,  тоже  покойный.  Только  родственников и осталось что на картинках...
Кроме Лелечки, конечно, да и с той мы давно врозь...
     Она  сурово  уставилась  взглядом  в  стену  и,  несколько  раз  быстро
моргнув, вздохнула.
     - Вчера   видал,   ко   мне   приходила  одна?..  -  Она  capкастически
усмехнулась,  скривив губы. - Якобы посидеть! Якобы сама от себя! А на самом
деле   ее   Лелечка   подсылала   разведку  делать.  Уговаривает  к  Лелечке
переезжать.  Якобы  Лелечке  это  очень  желательно. Так я и поверила!.. Она
скоро  получает  квартиру за выслугу отличной работы. Как строитель, значит.
А  мне,  само  собой,  дают  ордер  взамен моей развалюшки. Ей отдельно, мне
отдельно.  Сам посуди: зачем же ей брать меня, старуху, на свою заработанную
площадь?
     - Что  ж  такого, если она сама вам предлагает? - примирительно заметил
Митя.
     - Мало  ли  что!  Она  девочка  благородная  и сердечная. Ее дело - мне
предложить.  А  мое  дело  тоже  -  совесть  иметь, отказаться!.. Сейчас она
вольный  казак, так вдруг, навязать себе на голову старуху, со всякой хворью
да дурью... Нет уж!
     Ольга  Ивановна вырвала из руки Мити стакан и стала наливать ему чай из
самовара, сердито хмурясь и моргая покрасневшими веками.
     Митя  представил  себе  невзрачную девочку в башмачках на пуговицах и в
передничке,  чья  фотография  висела  рядом с акварельным портретом девушки,
сочувственно вздохнул и спросил:
     - А вы что же? В ссоре с этой... племянницей-то вашей, Лелей?
     - Ну  не  знаю  я,  как  это  там  называется  у  людей,  в ссоре или в
раздоре...  А я ведь вроде ее воспитала, когда сестренка моя, Моря, померла.
И  жили  мы дружно. А как подросла, у нее стал характер свой, а у меня свой.
И  она  по своему характеру ушла от меня в общежитие, и поступила на работу,
и  училась  только  по  вечерам.  А я по своему характеру была против и этой
работы  недевичьей,  и такого учения. И были у нас жестокие попреки и всякое
рыдание,  но  никто из нас не уступил... Что же, она учение окончила, своего
добилась.  И  время прошло, и ссора наша полиняла и выдохлась. Ни горечи, ни
сладости в ней не осталось... А жизнь разошлась у нас врозь.
     - Это  печально,  что  так  у  вас  получилось,  -  не чувствуя никакой
особенной  печали,  вежливо  сказал  Митя.  -  Хотя при таких характерах это
бывает...
     - Да,  характеры  у  нас  -  это  действительно! - с какой-то гордостью
подтвердила   хозяйка.   -   Тут  дело  так  получилось:  сперва,  когда  ей
приходилось  трудней,  у  меня  к ней была снисходительность, а у нее ко мне
одна  гордость...  А  теперь,  когда  она  на  ноги стала, а я тут сижу, как
этот...  на  необитаемом  переулке,  теперь  у меня гордость, а у нее ко мне
больше снисходительности. Так никогда и не сговорим...
     Допив  чай,  Митя  попробовал  было  завести  разговор  насчет платы за
квартиру, но Ольга Ивановна только руками на него замахала:
     - Какая