Якуб Колас (Константин Михайлович Мицкевич).
    На росстанях


 Книга: Якуб Колас. "На росстанях". Трилогия. Том 1 и 2
 Перевод с белорусского Евг.Мозолькова
 Издательство "Беларусь", Минск, 1967
 OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 14 октября 2001



     Содержание:

     Книга первая. В полесской глуши

     Книга вторая. В глубине Полесья
     Часть первая. В родных краях
     Часть вторая. На новом месте

     Книга третья. На росстанях
     Часть первая. Верхань
     Часть вторая. На перепутье

     Послесловие И.Науменко. Пути-дороги народной жизни


 * КНИГА ПЕРВАЯ *

В ПОЛЕССКОЙ ГЛУШИ


I

     - А, это ты, бабка! Ну, присядь, поговорим немного!
     - Я постою, паничок... У вас так тихо, я думала, вы уже спите, а вы все
с этой книжкой,  -  сказала,  присаживаясь,  бабка.  -  Простите, паничок, я
пришла спросить - болит еще у вас голова или перестала?
     - Перестала,  бабка, перестала! - сказал молодой учитель, притрагиваясь
рукой к голове и как бы прислушиваясь к тому,  что в ней происходит. - Забыл
даже, что она и болела!
     - Ну,  паничок,  мой родной, как себе хотите, хотите - верьте, хотите -
не верьте, а я вам, ей-богу, заговор шептала!
     - Ты и мне шептала?  -  удивился учитель.  - Когда же это ты умудрилась
пошептать? Я даже и не заметил.
     - Вы здесь сидели,  читали,  а  я из кухни,  через дверь шептала...  Не
гневайтесь, ей богу, шептала!
     Высокая,  худощавая,  темноволосая  женщина  -  она  работала  в  школе
сторожихой -  необычайно оживилась;  глаза и  все ее лицо говорили,  что она
глубоко убеждена в силе своего искусства.
     - Верно, это ты мне помогла, бабка, - сказал учитель, усмехнувшись.
     - Ой, паничок, вы все смеетесь, не верите мне, старой!
     - О  нет,  бабка,  верю,  верю!  О  твоем  знахарстве везде говорят:  в
Хатовичах, в Малковичах, в Ганцевичах - всюду!
     - Гэ-э-э,  паничок,  из-под самого Пинска приходят и приезжают к старой
Марье! - с гордостью проговорила бабка.
     - И как это ты, бабка, шептать научилась?
     - Научилась, паничок, научилась!
     - Кто же тебя научил?
     - Ой, паничок, вы все хотите знать!
     - А что же, бабка, научился бы - и ко мне ходили бы люди и я помогал бы
им.
     - Неможно это, паничок.
     - Почему нельзя? Разве грех?
     - Неможно!
     - Должно быть, бабка, ты с нечистой силой знаешься?
     - Бог с вами,  паничок, что вы сказали на ночь глядя! Пусть бог милует!
И не вспоминайте вы про нее! Во имя отца, и сына, и святого духа!
     Старая  полешучка,  знахарка Марья,  подняв  глаза  на  образ,  набожно
перекрестилась.
     - А что же она мне сделает,  эта нечистая сила?  Я не боюсь ее,  потому
что ее, бабка, вообще нету.
     - Гэ, паничок, вы еще молоденький, мало на свете жили.
     - Но вот ты,  бабка,  слава богу,  пожила на свете,  а скажи: видела ли
хоть раз нечистую силу?
     - Не на каждого,  паничок,  она попадает, - уклонилась бабка от прямого
ответа.
     - А я тебе,  бабка,  скажу, на кого она попадает. Насколько я знаю, она
больше всего привязывается к пьяным, темным людям, да и то ночью.
     Сторожиха покачала головой,  не согласившись с учителем. А учитель, еще
совсем молодой человек,  недавно приехавший в свою первую школу, еле заметно
усмехнулся  про  себя,   уверенный,  что  бабка  обязательно  расскажет  про
какой-нибудь случай с нечистой силой.  Ему очень нравились такие разговоры с
этими простыми людьми,  жителями глухой полесской деревни,  которые еще  так
недалеко ушли от  верований и  представлений времен первобытной человеческой
культуры.
     - Я вам,  паничок,  не буду много говорить, ведь вы все равно не верите
или хотя и  верите часом,  но говорите,  что не верите.  Но если моему слову
веры нет, то послушайте, пусть вам расскажет мой Михалка. Вы же знаете моего
Михалку?  А если и ему не поверите, спросите людей. Михалка тогда еще парнем
был.  Шел он из Сельца,  и ночь была не очень темная. Слыхали, может, Сельцо
недалеко от  нашей  деревни,  верста,  не  более.  Это  выселки из  нашей же
деревни,  дворов десять.  Он и женку оттуда взял.  Так вот,  паничок, был он
там,  на вечорки туда ходил,  пока не женился.  На полдороге между Сельцом и
деревней старая корчма стоит,  как раз напротив кладбища.  Там еще небольшое
болотце есть, и речка оттуда начинается, малюсенькая, и соединяется с другой
речкой,  что  у  нас  Телешевым дубом зовется.  И  вот как только миновал он
корчму,  так на него что-то и  набросилось -  и  не зверь и не человек.  Так
прямо и  налетает на него.  Хочет Михалка словить его -  а не может:  что-то
голое и скользкое,  ни шерсти,  ни одежи.  Михалка отбросит его рукой, а оно
снова, а оно снова... И вот, не поверите, паничок, разорвало на хлопце новую
свитку до  самого воротника.  Обессилел,  бедный,  почти без  памяти в  хату
заявился.  Скажете -  пьяный был,  так  ведь сроду не  пьет Михалка,  в  рот
горелки не берет.  И пролежал он после этого в горячке три месяца, насилу на
ноги поднялся.
     Лобанович -  так  звали  молодого учителя -  слушал  рассказ с  большим
интересом.  Вначале ему  было  немного смешно,  но  по  мере  того как  сама
рассказчица  все  более  увлекалась  историей  с   Михалкой,   лицо  учителя
становилось серьезным и даже хмурым.
     Если  сторожиху  захватывала загадочность происшествия,  то  Лобановича
заинтересовало другое,  а  именно -  непосредственная и крепкая вера людей в
существование таинственного,  темного сплетения злых сил.  Миллионы и  более
лет живет эта вера,  зачатки ее затеряны в  темном омуте прошлого,  и до сих
пор человеческий разум не сумел освободиться из-под власти этого дурмана.
     "Интересно!  Надо будет подумать об этом",  - заметил про себя учитель.
Но,  как видно,  его занимала еще и другая мысль, и он неожиданно для самого
себя спросил:
     - Бабка! А твой Михалка мог и помереть от этого?
     - Гэ, паничок милый! Чуть-чуть не помер! Насилу отходили!
     - И  подумать только,  из-за  какой  глупости может умереть человек!  -
проговорил молодой учитель,  обращаясь скорее к  самому себе,  чем  к  своей
собеседнице, и задумался. Голова его немного склонилась набок, темные глаза,
в которых светилась какая-то затаенная мысль,  устремились, не мигая, в угол
комнатки, но ничего не видели: они как бы обращены были к той мысли, которая
в эту минуту ворошилась у него в голове.
     Старая бабка с  каким-то  страхом и  любопытством поглядывала на своего
"панича".
     - О чем вы, паничок, так задумались?
     Лобанович вскинул на нее глаза и засмеялся.
     - Знаешь, бабка, хочешь, я скажу тебе, о чем ты теперь думаешь?
     Бабка удивилась еще более, а учитель, не ожидая ответа, проговорил:
     - Ты, бабка, смотрела на меня и думала: "Если этот панич еще не сошел с
ума, то скоро сойдет".
     Сторожиха изумленно смотрела ему в  глаза,  а Лобанович,  придав важное
выражение своему лицу, сказал:
     - Ты,  бабка,  не  думай,  не одна ты знахарка.  Я,  может,  еще лучший
знахарь, чем ты.
     - А что ж, паничок, все может быть, - словно с какой-то обидой ответила
бабка.
     - Ты плюнь,  бабка, на это, потому что все это глупости, а лучше скажи:
зачем мы на свете живем?
     Бабка не знала, какой тон ей взять, чтобы не ошибиться.
     - Гэ,  паничок,  что  это вы  обо всем спрашиваете?  Гляжу я  на  вас и
удивляюсь:  сидит себе, словно монашек, и все в книжки смотрит. Поглядели бы
немного -  и хватит.  А то,  когда ни придешь, вы все в книги глядите. Разве
можно так долго смотреть в них?  -  И,  помолчав,  добавила:  - Сушат они, и
больше ничего.
     - Так ты, бабка, не знаешь, зачем мы на свете живем?
     - Нет,  паничок, не знаю! Если бы вы спросили дерево, зачем оно растет,
разве оно ответило бы?  Так и я не могу ответить вам. Живем, пока живется, -
ведь живым в землю не полезешь, а придет смерть, тогда похоронят.
     - Да, бабка, ты говоришь правду, не знаем мы, зачем на свете живем.
     - А  зачем,  паничок,  и  знать?  Живет человек и  живет,  пока ему бог
предназначает. А придет время умереть - умрет.
     - А плохо, бабка, что надо умирать!
     - Что вы, паничок, все про смерть говорите! Чудной вы, ей-богу! Вот тот
панич,  который был здесь до вас,  бывало,  пойдет куда-нибудь - либо к пану
подловчему,  либо к  Курульчуку на  чугунку.  Там паненка была,  ой пригожая
паненка! Ее теперь дома нет, а вот приедет - сами увидите!
     - А разве здесь и паненки есть? - заинтересовался Лобанович.
     - Ой, паничок, почему же по быть!
     Бабка  начала  перечислять  и  расхваливать  паненок.  Прежде  всего  у
волостного писаря  их  целых  четыре.  Правда,  волость отсюда в  пятнадцати
верстах.  Но есть паненки и поближе.  Верстах в семи от Тельшина живет дочка
землемера.  Все паничи в округе влюблены в нее.  Есть еще паненка на хуторе,
до которого рукой подать - версты три, не более.
     - Да зачем нам лучше, паничок, - у пана подловчего дочки есть. Одна еще
совсем молоденькая,  а другая постарше.  Она уже спрашивала: "Ну как, бабка,
твой панич?"
     - А ты что ей сказала?
     - Ой, говорю, панич! Хороший панич!
     - Разве же я хороший?
     - А почему же не хороший?
     - Ну, а которая из паненок самая лучшая?
     - Все хорошие. Как по мне, так все хорошие.
     - Не думаешь ли ты, бабка, женить меня?
     - Сами,  паничок,  женитесь...  А  к  пану подловчему вам  нужно зайти.
Бывало,  тот,  прежний панич,  как вечер, так уже и там. А вы все сидите над
этими книгами. Сушат они человека.
     - А ты, бабка, пошепчи, чтобы я от них отвернулся.
     Старуха  несколько  минут  смотрела  на  учителя,  а  затем  засмеялась
долгим-долгим смехом.
     - О панич, вы все шутите!
     Бабка встала,  зевнула и посмотрела в окно.  А там лежала темная-темная
ноябрьская ночь.
     - Только у пана подловчего еще окна светятся, - заметила бабка.
     - Посиди еще немного.
     - Нет, паничок, поздно.
     И старуха медленно побрела в свою кухню.


II

     Сторожиха уже слегка похрапывала в кухне на печке,  а Лобанович все еще
не ложился.  На столе горела лампа под светлым абажуром и лежала развернутая
книга. На этот раз чтение что-то не ладилось, и Лобанович часто отрывался от
книги,  ходил по  комнате и  думал.  Новое место,  новые люди и  та работа в
школе,  которую нужно было начинать на  этих днях и  к  которой он так долго
готовился, - все это занимало его мысли, и ему было легко и хорошо: ведь так
много нового и  интересного надеялся он  встретить на  открывшейся перед ним
дороге самостоятельного общественного труда.
     Ему по душе был и этот глухой уголок Полесья, о котором он еще дома так
много интересного наслышался от  одного старого объездчика,  и  этот народ с
его  особым говором и  обычаями,  так  не  похожими на  говор  и  обычаи тех
белорусов,  из  гущи которых вышел Лобанович,  этот нетронутый край старины,
которая на каждом шагу бросалась ему в глаза и привлекала к себе внимание, и
даже вид самой местности, общий тон которой не мог еще уловить Лобанович, но
в которой также много было интересного и, на его взгляд, привлекательного.
     Что ни говори, а жизнь сама по себе радость, великое счастье, бесценный
дар.  Есть две важные части, из которых складывается жизнь и которые придают
ей глубокий смысл и красоту, - человек и природа. Никогда не утратит для нас
интереса человек,  ибо проявления его ума безграничны, пути его неизведанны,
формы его  жизни и  его отношений с  другими людьми бесконечно разнообразны,
окончательно не  определились и  никогда не  могут  стать окончательными.  А
природа!  Сколько великой радости дает нам она! Ведь природа - интереснейшая
книга,  раскрытая перед  глазами каждого из  нас.  Читать эту  книгу,  уметь
разгадывать ее  таинственные письмена -  разве это  не  есть счастье?!  Жаль
только, что наша жизнь несоизмеримо мала, чтобы начитаться этой книгой.
     С  такими мыслями Лобанович остановился возле  окна.  Со  двора глядела
глухая,  черная ночь. Небо, обложенное низкими тучами, казалось, все тяжелее
нависало  над  оголенной землей.  Непроглядный мрак  и  сырой  туман  совсем
поглотили эту заброшенную среди болот и лесов небольшую деревеньку.
     "Какая  тьма!"   -   ужаснулся  молодой  учитель.   Ему   было  приятно
чувствовать,  что он в теплой и уютной комнатке,  где приветливо горит лампа
под белым абажуром,  где все так тихо и спокойно, ничто не нарушает хода его
мыслей.  И  тут  же  посочувствовал он  тем путникам,  которым так или иначе
приходится ехать или  идти  в  это  глухое время ночи  по  темным и  грязным
дорогам, через броды и гати, среди лесов и болот.
     Лобанович снова подошел к  столу и  взялся за  книгу.  Но мысли его так
разгулялись,  разошлись,  что  он  вынужден был закрыть книгу и  снова начал
ходить по комнате и думать.
     Завтра надо будет заказать старосте подводу и поехать в волость забрать
школьные   принадлежности;   надо   познакомиться  с   тамошним  учителем  и
посоветоваться с  ним по разным вопросам,  связанным со школой;  нужно также
зайти и  к  батюшке и  пригласить его  приехать сюда отслужить молебен перед
началом  занятий в  школе.  Да,  это  надо  сделать,  ведь  уже  давно  пора
приниматься за  обучение детей.  Его назначили сюда поздно,  и  надо быстрее
начинать занятия, иначе он не сумеет выполнить программу.
     Часы на стене делали свое дело. Размеренно, однообразно качался маятник
в стеклянной горенке и,  казалось, был очень доволен своей работой, что он и
подтверждал коротким "так-так",  "так-так".  Перед  тем  как  пробить,  часы
несколько минут трещали, скрипели, как колодезный журавль на морозе, и после
такого вступления звенели приятным металлическим звоном.
     "А ведь уже поздно", - заметил про себя Лобанович.
     Часы  пробили полночь.  Учитель перенес лампу в  другую,  еще  меньшую,
комнатку,  где  стояла его простенькая деревянная кровать,  лег в  постель и
начал читать "Звездные миры и их обитатели".
     Широкая картина недосягаемых миров  открывалась перед  взором  молодого
учителя  во  всей  своей  таинственности и  безграничности.  И  чем  сильнее
захватывали воображение эти неисчислимые миры,  разбросанные среди бездонных
глубин, таких страшных, таких привлекательных, земля и ее гордый властелин -
человек становились все  менее  и  менее  значительными,  становились такими
ничтожными. Земля терялась среди беспредельных пространств, словно крохотная
песчинка.  И  каким  незначительным,  неприметным  представлялся человек  со
своими заботами,  со своими повседневными мелочами жизни!  Вызванные чтением
мысли и  настроения все  сильнее овладевали молодым учителем.  Но  эти мысли
вмиг разлетелись,  как  воробьи,  когда в  их  веселую стайку бросит камешек
какой-нибудь  мальчуган-озорник:  страшный  и  отвратительный  образ  смерти
мелькнул среди  этих  мыслей молодого учителя и  разогнал их.  На  мгновение
жизнь в нем как бы остановилась,  по его телу пробежала дрожь,  -  ведь этот
образ смерти возник совсем неожиданно.
     "Я  умру!  -  подумал учитель.  -  Придет такое  время,  когда я  стану
мертвецом, трупом!"
     На  короткий миг он словно отделился от самого себя и  взглянул на себя
со  стороны,  как  посторонний,  другой человек,  и  живо представил себе то
мгновение, когда он станет мертвым, недвижимым.
     "Фу! Как это гадко и неприятно! А хуже всего то, что перед лицом смерти
мы  беспомощны и  бессильны и  не  имеем  средств избежать ее  или  хотя  бы
отдалить ее  приход.  От  нее не отмолишься,  от нее не откупишься ничем.  Я
умру.  Молодым,  пожилым или старым,  но умру,  потому что я, как и все, что
несет в себе зачатки жизни,  подвержен смерти, потому что все на свете, едва
зародившись,  уже таит в  себе признаки и  печать смерти.  И люди свыклись с
этим,  и  никому даже  в  голову не  приходит высказать свой  протест против
смерти и  вести с  нею  борьбу,  словно все  они уже давным-давно условились
признать над собою ее власть,  считать эту власть справедливой и законной. А
она,   смерть,   каждый  день  ходит  вокруг,  каждую  минуту  уничтожает  и
молоденькие и старые формы жизни. И мы не обращаем на это внимания, и только
тогда она  производит сильное впечатление,  когда умирает кто-нибудь близкий
либо  когда  нападет мор  и  люди  начинают гибнуть массами.  Тогда человека
охватывает ужас и  он теряет голову.  И вот что интересно:  когда нарушаются
мелкие права человека,  он готов драться за них и  кусаться зубами,  там же,
где уничтожается сама основа, он покорно склоняет голову и молча подставляет
ее под обух.
     Фу!  Какая мерзость!  - продолжал размышлять молодой учитель. - Живешь,
строишь планы, чего-то ищешь, чего-то добиваешься, надеешься, а придет время
- и ты будешь труп, гниль, пожива червей".
     Эти мысли нарушили покой Лобановича и оставили у него в душе неприятное
и горькое чувстве.
     Он  свернул папироску,  стараясь не  думать о  смерти,  закурил,  чтобы
отвлечься от горьких мыслей.  Это ему немного и  удалось,  так как Лобанович
был хлопец здоровый, крепко сросся с землей и жизнью, любил жизнь, на пороге
которой он стоял и рассвет которой для него только начинался.
     "Почему я начал думать о смерти?  Откуда взялась эта мысль?" -  спросил
себя  Лобанович и  начал  доискиваться связи  между мыслью о  смерти и  теми
мыслями, которые так или иначе были причиной ее возникновения.
     Припомнив весь ход своих размышлений,  учитель никак не  мог обнаружить
этой связи, и это обстоятельство его немного удивило и заинтересовало.
     "Я  чего-то  не  принял во внимание,  какой-то образ или какая-то мысль
просто  улетучились из  памяти,  и  оттого  этот  факт  мне  кажется немного
непонятным и странным,  хотя,  вообще говоря,  на свете ничего удивительного
пет".
     А  часы  на  стене безостановочно делали свое дело:  размеренно качался
непоседа маятник и каждый свой шаг отмечал коротким "так-так";  часы все так
же скрипели, перед тем как пробить, и в свой срок мелодично звонили.
     Лобанович погасил лампу.
     Мрак и  тишина заполнили маленькую комнатку.  Со  двора в  окно глядели
черная ночь  и  закрытое густыми тучами-волокнами темное небо.  Было  тихо и
глухо. Через несколько минут возле двери в кухню заскребла мышка. Как видно,
она нашла где-то корочку хлеба и барабанила ею по полу.
     Лобанович старался уснуть,  но ему не спалось. Только он закрыл глаза -
перед ним словно живая встала картина дороги, по которой он ехал от станции:
нескончаемые болота и целые стада стожков на них, гати, броды, старые сосны,
гордо возносившие свои верхушки над  лесом,  -  словом,  вся  эта местность,
полная своей особой красоты и  невыразимой прелести.  "Когда больной человек
начинает думать о  большой дороге,  это  считается признаком того,  что этот
человек не выздоровеет",  -  припомнилась неизвестно когда и кем высказанная
мысль.
     "Все это глупости", - подумал учитель и повернулся на другой бок.


III

     В  воскресенье раненько,  едва  только  заиграл  багрянец  на  востоке,
Лобанович сидел  уже  на  сене  в  телеге и  выезжал из  деревни.  Небольшая
деревенька,  в одну улицу,  выглядела неприветливо и неуютно. На всем лежала
печать  небрежения  и  какой-то  незавершенности,   словно  здешние  хозяева
строились на скорую руку и  все делали временно и  еще не успели навести тот
порядок,  которым обычно отличается белорусская деревня. Улица была ровная и
широкая. Почти возле каждой хаты грудами лежали и гнили бревна, но никому не
приходило в  голову положить деревянные кладки,  хотя бы  против своей хаты,
чтобы можно было пройти через грязь,  в которой утопала улица.  А грязь была
густая,  черная как деготь,  глубоко размешенная лаптями полешуков, копытами
коров и лошадей.  Но полешуки свыклись и сжились с этой грязью и не обращали
на  нее внимания.  Хаты были большей частью новые,  построенные из толстых и
гладких бревен.  В  рас