Владимир Николаевич Корнилов (1928-2002).

Источник: Вл. Корнилов, "Каменщик, каменщик...", Посев, 1980.
OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com), 15 июня 2002.


                            "Каменщик, каменщик..."

                                     Роман


  На семьдесят втором году Челышев жалостно напоминал мальчишку. Тощий,
невысокий, он даже обижался невзросло, от чего седой хохолок петушился на
темени.
  - Ты, Пашет, злиться не умеешь и не пробуй, - смеялась Женя, вторая жена
старика. Она была много моложе Павла Родионовича, он ее обожал, но вбил
себе в голову, что Женя непременно его бросит. Не сегодня-завтра заскочит
к некоему удачливому сослуживцу и останется навечно. Женя очаровательна,
Женя умница. Он же, Челышев, и раньше-то считался заурядсубъектом, а
теперь и вовсе нуль - пенсионер с Бог знает каким стажем.
  Каждое утро, едва за женой захлопывалась дверь, старика душил страх
неминуемого сиротства. Под вечер предчувствие обращалось в уверенность:
все кончено, жена не вернется, жить незачем...
  Проходил час, другой, третий. Старик, словно наказанный ребенок, упоенно
воображал себя покинутым, тяжелобольным, даже мертвым, и Женя потом долго
выволакивала его из этого печального запределья.
  - Ну что ты?.. Ну, задержалась... Я ведь советская замотанная женщина.
Москвичка. Утром не хочу идти на работу, а вечером - домой.
  - Не смешно, - морщился Челышев, но как-то стихал до утра.
  Сегодня была суббота. Женя осталась дома, но старик все равно ожидал
подвоха. И впрямь - после завтрака она, раскрыв на секретере пишущую
машинку и распухшие, неопрятного вида тетради, сказала, как отсекла:
  - До двух не надоедай.
  "Гришку перепечатывать будет", - догадался старик.
  Гришка, Григорий Яковлевич Токарев, его зять, был писатель, точнее -
критик.
  Но машинки и тетрадей Жене показалось мало. Бережно, словно хотела
украсить комнату, она поставила на верх секретера стопку книг в мягких и
жестких обложках.
  "Их-то зачем?.." - помрачнел старик и побрел в кухню, надеясь отвлечься по
хозяйству, но все - от мойки до белых полок сияло, как в день въезда. С
домашней работой Женя расправлялась мгновенно.
  - Пашет, займись чем-нибудь и не изображай страдальца, - сказала жена.
Челышев притворился было, что не слышит, но, не выдержав одиночества,
вернулся в комнату и спросил:
  - Что, машинистки найти не мог твой Токарев?
  - Это нельзя отдавать на сторону, - улыбнулась Женя и, несмотря на седину
и дымчатые очки, показалась Челышеву такой же, какой он встретил ее в год
Победы. Обидевшись, что улыбка жены обращена не к нему, а к зятю, старик
сокрушенно махнул рукой и стопка книг полетела на пол.
  - Сядь. Не мельтешись. Ну вот, помял...
  Опередив мужа, Женя подняла книги.
  - Я их собрала для Надюхи.
  Надька, сестра челышевского зятя, подруга Жени, жила в Нью-Йорке.
  - Но это макулатура для утильной палатки! - сказал старик.
  - Так считаем ты и я, - неохотно согласилась Женя. - А Надюхе приятно
прочесть на супере "Гр. Токарев".
  - Сам пусть доставляет ей такую приятность!
  - Пашет, перестань. Отлично знаешь: он тридцать лет скрывал, где сестра. У
него, помимо Надьки, куча неприятностей: все статьи отвергают. А начнет
переписку с Америкой, сразу смекнут: решил уехать...
  "Себя бы поберегла, - подумал Челышев. - Гришке-то чего спасаться? Вольная
птица... А ты, как пришитая, сидишь в лаборатории. Вот вышвырнут оттуда за
Надюху и уж точно никуда не возьмут. Биография подпорченная и все-таки
возраст..." Но вслух он сказал:
  - Нечего Токареву тебя эксплуатировать.
  - Никакой эксплуатации! Сама вызвалась.
  - И напрасно. Лупишь без роздыха. Сердце поберегла б.
  - Печатаю, как привыкла. А сердце в порядке.
  Женя ждала, что старик напомнит ей о стенокардии, и тогда она возразит,
что до пенсии все равно должна работать. Но он промолчал, и Евгения
Сергеевна примиряюще улыбнулась:
  - Я, Пашет, в полном здравии. И потом - это хорошие мемуары. Ты бы тоже
прочел. Он, кстати, тебя упоминает и Варвару Алексеевну...
  Варвара Алексеевна, первая жена Челышева, нынче умирала от рака.
  - Уж тещу свою мог бы оставить в покое... - рассердился старик и принялся
ходить по комнате, надеясь отвлечь жену от машинки.
  - Пашет, я просила: чем-нибудь займись, - не выдержала Женя.
  - Занят. Смотрю, как размножаешь сплетни и пакости.
  Женины пальцы повисли на клавишах, глаза за дымчатыми стеклами замигали.
  - Прежде чем обижать, прочел бы...
  - Читал твоего Гришку. Ничего, кроме благоглупостей, не выудил.
  - Но это совсем другое: не критика, а воспоминания. Талантливые
воспоминания.
  - Расхваливаешь так, словно сама их написала. Вы что - сиамские близнецы?
  - Не стыдно, Пашет? Он муж твоей дочери...
  - И твой любовник! - вспылил старик и тут же перепугался.
  - Нет, это невыносимо. Отлично знаешь: ничего между мной и Токаревым не
было. Бедный Пашет... Тебе надо было жениться на настоящей, на
естественной женщине. Она всю жизнь посвятила бы тебе. А я себя не
переделаю.
  - И любишь Гришку!
  - Опомнись. Я лишь похвалила его рукопись. За что мучаешь? Тебе ведь
столько меня не надо...
  Павел Родионович похолодел, решив, что жена намекает на его стариковскую
немощь.
  - Не нужна я тебе вся. Оставь меня для самой себя немного.
  "Ну вот, голова разболелась... Испортил рабочее настроение. Несчастный,
ненормальный старик, - огорчилась Женя. - То сходит с ума, что я где-то
шл„ндраю, а дома сидишь - тоже нет покоя. Прямо хоть встань и снова
куда-то беги. Чем ему мешали мемуары Токарева? Так хорошо было за этой
чужой машинкой отвлечься от служебных интриг и окунуться в треклятое
прошлое..."
Но тут Евгения Сергеевна подумала, что и она сама ненормальная.
  "Определенно ненормальная, - будто перед зеркалом тряхнула головой, от
чего косая с проседью прядь молодо коснулась щеки. - Ну что я так
приклеилась к давно прошедшему? Тридцать лет, как вышла из лагеря, а все
не могу забыть. Или боюсь забыть? Почему так накидываюсь на зэчьи мемуары,
словно настоящая жизнь была только в зоне?! Или у меня с Пашетом не
задалось, и я бегу туда, где Пашета не было? Старый брюзга и склочник стал
невозможен. Чего мне только ни приписывает! Очевидно, подозрительность
приходит с возрастом... Что ж, так бы и сказала, что убегаешь не от
Пашета, а от близкой старости. И читать любишь о лагерях и арестах, потому
что они - твоя юность. Все очень просто: ты самая ординарная трусиха...
Неправда! - чуть не вскрикнула вслух. - Я не трусиха и не мазохистка.
Разумеется, моя жизнь не удалась. Но у кого она удалась в наше
раздерганное время?.."
Женя и дальше изводила бы себя внутренней перепалкой, но тут старику
надоело гадать, отчего жена не стучит на машинке. Он заковылял к двери и
буркнул у порога:
  - Съезжу, Варвару Алексеевну проведаю.
  С тех пор, как всю в метастазах Варвару Алексеевну выписали из клиники,
старик, словно на службу, приезжал к своей дочери, где лежала больная, с
деньгами, кислородными подушками, раздобытыми Женей болеутоляющими
ампулами и сваренными Женей протертыми супами и кашами. Однако сейчас он
страдал не из-за того, что угасала первая жена, а оттого, что вторая
перепечатывала рукопись зятя.
  - Но ты сегодня не собирался! Сегодня я дома... - сказала Женя.
  - Ты вон где... - кивнул Челышев на расхристанные тетради и выбежал к
лифту.
  - Пашет, милый, разве я нарочно!
  Женя кинулась на лестничную площадку и втащила закапризничавшего старика в
комнату.
  - Разве я хочу с тобой разлучаться? Да я с радостью взяла бы тебя туда. Ты
сам туда не хочешь. Ну прочти. Что тебе стоит? Токарев, правда, пишет не о
лагере, но о тех годах. Что поделаешь, мне они дороги. Хотя бы полистай.
Очень важно, что скажешь. Растерянный Павел Родионович позволил подвести
себя к тахте, послушно принял у жены стопку страниц, вздел на нос очки и
сам же удивился своей столь поспешной капитуляции.

  ПОПЫТКА БИОГРАФИИ

  За нашим забором плакала красивая девочка. Мне исполнилось восемь лет. Я
жил в отдельном особняке. У меня был голубой, единственный во всем городе
японский велосипед. Я дружил с командующим гарнизоном дядей Августом. Но я
был несчастным мальчуганом. Даже носил не отцовскую партийную и почти
русскую, а материнскую местечковую фамилию - Токарь...
  ...Маша Челышева стояла за нашей ажурной решеткой, а ее хмурый отец дергал
девочку за руку. Мне хотелось сказать Маше: "Возьми велосипед насовсем".
  Мне многое хотелось ей сказать, но рядом был ее родитель, который меня
презирал. (Он и сейчас меня не выносит, хотя от моего отца не осталось
даже петитной строки в Исторической энциклопедии. А я Пашета люблю...)
У нас была странная семья. Моя мама, Дора Исааковна, родилась на шесть лет
раньше отца, прежде него вступила в партию, но должность занимала
маленькую: инспектор горнаробраза. Она презирала отцовский паккард,
обедала в учительской столовке и все порывалась перебраться к своей
горбатой сестре, белошвейке Юдифи.
  - Хоть к черту! - кричал отец. - Но детей (то есть - меня и Надьку) не
получишь!
  Дело у них шло к разрыву. У отца начался роман с русоволосой пышной
красавицей Ольгой, секретарем левобережного райкома. Ольга больше
подходила к особняку и ко всему стилю отцовской жизни. А мама, увядшая,
истеричная, мало годилась в хозяйки большого индустриального города.
  Иногда мы с сестрой ездили к тетке Юдифи. Юдя жила на самой окраине в
бедной мазанке. Ничего у нее там не было. Воду из колонки надо было тащить
за три квартала, а щелястый сортир был в соседнем дворе, где паслись козы,
копошились свиньи и печально отбивалась от мух корова начальника милиции.
Шпанистые пацаны с Юдиной улицы не верили, что я дружу с комдивом и могу
их привести в казармы, где нам дадут разобрать "максим" и покатают на
тачанке. Пацаны, если рядом не было взрослых, дразнили меня "жидом" и
вертели ножи у моего носа.
  А вот Надьке еврейство не мешало. С Надькой всегда было весело. Она
примиряла не только отца с мамой, но и меня со всеми несправедливостями
нашей жизни. Скажем, особняк, автомобиль, прислуга, электрические
импортные игрушки, что дарили мне в горкоме на октябрьских и майских
утренниках... Все это не слишком правильно. У других ребят ни прислуги, ни
машины - одно коммунальное жилье. А на утренниках - кульки с липкими
подушечками...
  - Ну и что, Кутик? - поднимет круглые плечи Надька. - Значит, так надо.
Дали и радуйся.
  - Но у других...
  - Другие столько до революции не страдали. Нашу маму били в полиции.
  - Но мама не ездит в паккарде.
  - При чем здесь мама? Пойми, если всего у всех будет поровну, никто ни
работать, ни учиться не станет. Ты, Кутик, сознательный, а несознательным
надо показать, чего добьешься, когда не жалеешь себя и трудишься для
народа.
  - Но мама...
  - Мама с чудинкой.
  Так-то мы и жили. Я огорчался, что Пашет водит Машу в детский сад ИТР
(инженерно-технических работников) другой дорогой, и радовался, когда она
шла со своим дедушкой. Старого доктора Маша всегда тащила к нашему дому.
  Однажды, заболев, я настоял, чтобы позвали не горкомовского, а частного
врача, моего однофамильца Токаря.
  - Та з нього писок сыплетця. Сильский ликар навить краше, - хмыкнул отец,
считавший "украинську мову" более народной.
  Доктор Токарь обстукивал меня холодными костяными пальцами, а мне было
приятно: ведь это Машин дед.
  - Впечатлительный он у вас господин, - нахмурился доктор и повернулся не к
отцу и маме, а к Юде. - Бромчику попить не мешает.
  - Та они, Токари, уси таки, - засмеялся отец. - Мабуть, вы им родына?
  - Нет, не родственник, - казалось, оскорбился доктор.
  Отец вздрогнул, и мне почудилось - шепнул: "Контра..."
Ночью я плакал, и в мою комнату на цыпочках вбежала Надька.
  - Обидели Кутика? Ах, глупый старик. Не знает, что Кутика нельзя обижать.
А Кутенька через забор влюбился... Чепуха на постном масле. Как рукой
снимет. Еще много у Кутика будет девочек и девушек.
  (Милая Надька! Она не знает в своем далеке, что по-прежнему не девочки и
девушки, а одна Маша - радость и мученье моей несуразной судьбы...)
...За сестрой приударял молодой стихотворец Юз. Считалось, Юз ходит в
особняк ради меня. Я тоже начал рифмовать. Но Надьке нравился другой -
москвич, красавец, любимец Сталина и давний приятель мамы. В тридцать
шестом году он остановился у нас. Как-то, заглянув в кладовку, куда прятал
самодельный лук, я увидел сестру и нашего гостя. Она его обнимала, а он по
ней, расстегнутой, водил руками.
  Пришла мокрая скользкая осень. Я упал с велосипеда, погнул руль, ушиб
колено, и машину раньше времени убрали в чулан. Мама совсем поседела и
рядом с отцом выглядела старухой. Они настолько отдалились друг от друга,
что даже не ссорились, и в конце ноября отец без нее уехал в Москву
принимать конституцию.
  Три дня мама молча ходила по дому с черным страшным лицом и вдруг тоже
собралась в столицу. А затем началось непонятное. Отец без конца звонил из
Москвы; туда умчалась Надька, и в особняк перебралась Юдя.
  Перед первым декабрьским выходным выпал снег, и вечером в честь
конституции демонстранты несли факелы. Одна колонна прошла по нашей улице,
чего прежде не случалось. Я выглянул за ворота, и мне протянули сосновую
палку с горящим фитилем.
  - Дом сожжешь! - закричала Юдя и тут же заплакала. - Бедненький мой
сироткин. Нет у тебя больше мамы. Умерла наша Дора. Из-за Яшки-бандита
отравилась угаром...
  Мамины похороны запомнились очень четко. Им предшествовала напряженная
суета в особняке, бесконечные перебранки Юди с охранником Петей,
горничной, кухаркой и дворником. Отец, видимо, решил зарыть маму тихо, не
привлекая внимания к обстоятельствам ее смерти. Юдя же настаивала на
пышных похоронах. Приоткрывая дверь, я слышал, как тетка жаловалась
маминым сослуживцам:
  - Нарочно Дору сжег. Хочет, чтобы шито-крыто... Дудки! Дора раньше его в
их бранже. Его еще в хедере цукали, а я ей в участок уже кушать носила. Не
хочет музыки? Сама найму!
  И вот, едва отец выходит из своего вагона, его оглушает траурный марш.
Отец растерянно машет музыкантам, чтобы прекратили безобразие, но Юдя
кричит:
  - Не ты их нанял! Играйте, мальчики! - и, такая крохотная, вырывает у
Надьки урну с овальной маминой фотографией.
  Оркестранты дудят что есть мочи, а наробразовцы водружают на обмотанные
кумачом носилки то, что осталось от мамы, и процессия движется по главному
проспекту. Надька и Юдя идут сразу за носилками, а я и отец ползем позади
всех в паккарде. Но вдруг, не доехав до еврейского кладбища, отец велит
шоферу повернуть домой.
  - Ничего, сироткин, ничего... - вечером утешает меня Юдя. - Мы теперь
часто будем к маме ходить. От меня к ней близко. А Яшку, - кивает на
полуприкрытую дверь кабинета, где отец укладывает желтый саквояж, - с
собой не возьмем... Застеснялся, негодяй, что я Дору похоронила со
своими... Так пусть его, босяка, с чужими кладут!
  И напророчила. Утром отец отбыл на совещание в Киев, где его арестовали, а
через два дня нас выгнали из особняка и даже не позволили взять вещи.
  Впрочем, Юдя кое-что мамино давно перетащила в мазанку. Умудрилась даже
уволочь туда японский велосипед. (Весной, стыдясь и ликуя, его купили для
Маши старики Токари.)
В Юдиной мазанке не повернешься. Мне на ночь ставят "дачку" (складные
козлы с мешковиной), а сестра и тетка спят на кровати валетом.
  - Изверги, - вздыхает Юдя. - Сами своих мучают. Хуже петлюровцев. Ну,
ничего... Не плачь, сироткин. Я тебя никуда не отдам. Руки есть, ноги
есть, и Наденька теперь помощница...
  Тетка никак не успокоится, что русская и украинская газеты, а также
местное радио, заклеймили отца разложившимся, запутавшимся в сетях
польской дефензивы врагом партии и народа.
  - И Дору уморил, изверг... - добавляет Юдя, но тут же смолкает, потому что
официально виновной в смерти мамы признана печная заслонка, и я могу
отвечать всем и каждому: мол, отец отцом, а мама умерла честной
большевичкой.
  - Мерзавец! Шиксу, комсомолочку захотел!.. Так Юдя называет Ольгу,
хотя та до своего недавнего ареста заправляла целым районом.
  - Покажут ему комсомолочку!.. А вы, детки, не бойтесь. Вы - Токари. Ты,
сироткин, не выдумывай. Ты - Токарь и Яшкину кацапскую кличку забудь.
  Юдя переводит меня из прежней школы в окраинную, где учиться можно спустя
рукава, и я запоем читаю "Мушкетеров" с продолжениями, "Парижские тайны" и
Вальтера Скотта, словом, все, что отвлекает меня от нашей горестной
действительности.
  Будто по злобному волшебству, особняк превратился в тесную комнатушку, где
с утра до вечера стучала ножная машина, галдели заказчицы и повсюду,
отнимая у женственности тайну, громоздились необъятные панталоны, пояса и
бюстгальтеры. Все переменилось - только не Надька! Надька обрывала
зарвавшихся клиенток и не шикала на пацанов, когда подглядывали в сортир.
("Ладно уж, глядите, малахольные, если интересно!..") И смеялась, когда
ночью Юдя толкала ее горбом. И по-прежнему отказывала Юзу, который,
презрев страх, героически ухаживал за дочерью врага народа.
  (Как мне не хватает Надьки и как презираю себя за то, что не пишу ей
писем, хотя меня все равно не печатают!..)
Пятилетие на окраине оказалось сложным периодом жизни. Запомнился
неприятный эпизод.
  Весной за городом, позади еврейского кладбища, красноармейцы разбили
палатки, и мимо нашей мазанки, разбрызгивая грязь, часто проскакивал
автомобиль комдива.
  - Эй, жиденок! - однажды крикнули мне пацаны. - Твой "даешь пулеметы"*
катит! Познакомь!

  * Строка из красноармейской песни: "Эй, комроты, даешь пулеметы".

  Я обреченно вылез на улицу и, понукаемый шпаной, закричал:
  - Дядя Август! Здравствуйте, дядя Август!
  Форд, объезжая широкую синюю лужу, медленно надвигался на меня.
Брезентовый верх был откинут, и суровый комдив сидел неподвижно, как перед
фотокамерой.
  - Дядя Август, это я, Гриша...
  - "Дядя Август", выкуси накось! - загоготали пацаны, а я, давясь плачем,
убежал в мазанку. Он, сажавший меня на колени, проехал в полутора метрах,
не повернув головы!
  Целый месяц я исходил злобой и горем, перебирая все варианты мщения.
Потому-то, несмотря на нашу отверженность, сразу согласился пойти с Юзом
на первомайский парад.
  Ночью шел дождь, и утром тоже моросило, когда мы добрались до площади и
скромно сели в конце гостевых скамеек. Я дрожал от холода и в прежнее
время раскапризничался бы. Но теперь мне было девять с половиной лет и,
чтобы переключиться, я стал критиковать развешанные вдоль площади портреты:
  - Сталин совсем не похож, и у Маркса лоб кривой...
  Но Юз увещевающе шептал, что кто как нарисован, обсудим позже.
  Низенький круглый сверхсрочник важно прохаживался вдоль строя и без всякой
жалости укорачивал ножницами шинели бойцов. Я подумал: дурацкая прихоть
комдива. Ведь чем шинель длинней, тем теплее красноармейцу. "Ну ничего,
тебе отплатится", - грозился я комдиву, с нетерпением ожидая выезда его
гнедой Хельги.
  Наконец скамейки заполнились до отказу. Меня и Юза стеснили слева и
справа, а сзади навалились оставшиеся без мест. Все зааплодировали, и на
трибуне появился тот, кто сменил отца, и с ним другие мужчины, среди
которых я узнал только охранника Петю. Но я ожидал не их, а комдива.
Мостовая была мокрая, и я тихо бормотал: "Пусть поскользнется, пусть..."
Юз, не понимая, что со мной, должно быть, уже раскаивался, что привел меня
на площадь.
  Грянул марш. Комдив выехал на Хельге навстречу комбригу. Его рука в
перчатке изящно прижималась к козырьку, а я умолял кобылу, чтобы скинула
моего обидчика. Я знал, что свалиться с лошади - позор, но не думал, что
это еще и дурное предзнаменование. Особенно сейчас, когда многих
арестовывают. Но с нашей семьей все самое худшее уже случилось.
  Я с ненавистью слушал, как дядя Август своим прибалтийским, прежде мной
любимым фальцетом приветствовал прямоугольники обчекрыженных по его
приказу шинелей. Комбриг ехал рядом, и его лошадь выказывала беспокойство.
А Хе