Арчибалд Кронин.
    Путь Шеннона

   -----------------------------------------------------------------------
   A.J.Cronin. Shannon's Way (1948). Пер. - Т.Кудрявцева.
   М., Изд-во иностранной литературы, 1959.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 8 October 2001
   -----------------------------------------------------------------------



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


1

   Сырой зимний вечер 1919 года, пятое декабря - дата, знаменующая  начало
большой перемены в моей жизни;  на  университетской  башне  пробило  шесть
часов; легкий туман, поднимаясь с  реки  Элдон,  окутывал  здания  кафедры
экспериментальной патологии,  расположенные  у  подножья  Феннер-хилла,  и
заполнял нашу большую лабораторию, где  еле  уловимо  пахло  формалином  и
царил полумрак, так как  иного  освещения,  кроме  настольных,  затененных
зелеными абажурами ламп, не было.
   Профессор Ашер еще сидел у себя в кабинете и разговаривал по телефону -
сквозь  запертую  дверь  справа  мой  напряженный   слух   улавливал   его
размеренную речь.  Я  взглянул  исподтишка  на  двух  других  ассистентов,
которые вместе со мной работали у профессора.
   У стола напротив меня стоял Спенс и в ожидании жены расставлял пробирки
с культурами бактерий. Каждую пятницу она непременно заезжала за ним и они
отправлялись обедать, а потом в  театр.  Его  профиль,  освещенный  сбоку,
отбрасывал на стену уродливую, карикатурную тень.
   В дальнем углу лаборатории Ломекс,  бросив  работу,  лениво  постукивал
сигаретой по ногтю большого  пальца  -  сигнал  к  уходу,  что  он  обычно
проделывал с самым беспечным  и  независимым  видом.  Вот  он  неторопливо
поднялся, окруженный медленно расплывающимся облачком дыма, и,  подойдя  к
фарфоровой  раковине,  над  которой  у  него  висело  зеркальце,  поправил
волнистые волосы.
   - Пошли куда-нибудь вечером, Шеннон. Пообедаем  вместе,  а  потом  -  в
кино.
   Приглашение было заманчивым, но в этот вечер я, конечно, отказался.
   - А что скажете вы, Спенс? - повернулся Ломекс к Спенсу.
   - Боюсь, ничего не выйдет: я уже обещал Мьюриэл провести вечер с ней.
   - Чертовски необщительный народ  в  этом  городе,  -  горестно  заметил
Ломекс.
   Нейл Спенс, чуть  ли  не  собираясь  оправдываться,  в  нерешительности
потирал левой рукой подбородок, - он  словно  черпал  уверенность  в  этом
жесте, который неизменно трогал меня, преисполняя еще большей симпатией  и
сочувствием к нему.
   - А почему вам не пойти с нами?
   Ломекс, направившийся было к выходу, остановился:
   - Мне бы не хотелось быть лишним и портить вам вечер.
   - Вы и не будете лишним.
   В эту минуту с  улицы  донесся  звук  клаксона  и  наш  лаборант  Смит,
появившись в дверях, доложил, что приехала миссис Спенс и ждет у подъезда.
   - Не будем заставлять Мьюриэл ждать нас. - Спенс  уже  надел  пальто  и
любезно поджидал Ломекса у двери. - Я думаю,  вам  понравится  пьеса:  это
"Девушка с гор". Всего хорошего, Роберт.
   - Всего хорошего.
   Когда они ушли, я окинул взглядом этот сокрытый  от  всех  таинственный
внутренний мир лаборатории - мир, который я так любил,  -  и  в  тревожном
ожидании, с учащенно  бьющимся  сердцем  уставился  на  дверь,  ведущую  в
кабинет профессора.
   Как раз в эту минуту  она  распахнулась  и  появился  Хьюго  Ашер.  Его
приходы  и  уходы,  да  и  вообще  все  движения   были   всегда   чуточку
театральными, и это настолько  гармонировало  с  его  подтянутой  фигурой,
серебряной  гривой  и  коротко  подстриженной  эспаньолкой,  что  у   меня
неизменно возникало неприятное ощущение,  будто  передо  мной  не  крупный
ученый, а скорее актер, чересчур уж старательно  играющий  свою  роль.  Он
остановился у центрифуги Гофмана, неподалеку от моего стола. Хоть  Ашер  и
отлично владел собой, но по легкому подрагиванию мускулов лица я без труда
мог понять, что он не одобряет моих странностей  -  начиная  с  поношенной
морской формы, которую я упорно не снимал со времени воины, и кончая  моим
отношением к работе, за которую он  полтора  месяца  назад  заставил  меня
взяться и к которой я до сих пор относился без всякого энтузиазма.
   Некоторое  время  мы  оба  молчали.  Затем,  точно  его  вдруг  осенила
гениальная мысль - профессор часто  прибегал  к  этому  приему,  чтобы  не
казаться уж слишком черствым, - он отрезал:
   - Нет, Шеннон... боюсь, ничего не выйдет.
   Сердце у меня так и  замерло,  словно  совсем  перестало  биться,  и  я
вспыхнул от разочарования и горькой обиды.
   - Но я уверен, сэр, что если б вы прочли мою объяснительную записку...
   - Я прочел ее, - прервал он меня и, как бы в подтверждение своих  слов,
положил передо мной напечатанную на машинке докладную записку,  которую  я
днем вручил  ему  и  которая  сейчас  казалась  моему  воспаленному  взору
захватанной и жалкой, как всякая отвергнутая рукопись. - Мне  очень  жаль,
но я не могу согласиться с вашим предложением. Работа, которой вы  заняты,
имеет весьма существенное значение. Немыслимо... я не могу  позволить  вам
прекратить ее.
   Я опустил глаза; оскорбленная гордость мешала мне  настаивать  на  моей
просьбе, да к тому же я знал, что профессор своих решений не меняет.  Хоть
я и  сидел  потупившись,  но  все  же  почувствовал,  что  он  смотрит  на
предметные стекла, сложенные  стопочкой  на  моем  деревянном,  изъеденном
кислотою столе.
   - Вы уже закончили наши последние вычисления?
   - Нет еще, - ответил я, не поднимая головы.
   - Вы же знаете, я  хочу,  чтобы  наш  доклад  был  непременно  готов  к
весеннему конгрессу. А так как я несколько недель буду отсутствовать,  вам
придется приналечь и возможно скорее закончить работу.
   Видя, что я молчу, профессор насупился. Потом  откашлялся.  Я  уж  было
подумал, что вот сейчас мне будет прочитана лекция на тему  о  том,  какое
благородное занятие  -  экспериментальные  исследования,  особенно  в  его
любимой области, по теории опсонинов - защитных антител  в  крови.  Но  он
лишь с минуту поиграл своей широкополой черной фетровой  шляпой,  а  затем
небрежно надел ее на затылок.
   - До свидания, Шеннон.
   И, церемонно поклонившись на прощанье, как это принято за границей,  он
вышел.
   А я еще долго сидел, словно окаменев.
   - Я собираюсь закрывать, сэр.
   Тощий и, как всегда, мертвенно-бледный  лаборант  Смит  краешком  глаза
наблюдал за мной, - тот самый Герберт Смит, который шесть лет назад, когда
я впервые вошел в лабораторию  зоологии,  охладил  своим  пессимизмом  мой
юношеский пыл; теперь он стал старшим лаборантом кафедры патологии, но это
повышение ничуть не  изменило  его,  и  он  относился  ко  мне  с  мрачной
настороженностью, которую не только не  рассеяли,  а  лишь  усугубили  мои
скромные успехи, в том числе диплом с отличием и золотая медаль Листера.
   Я молча накрыл микроскоп, убрал предметные стекла, взял кепку и  вышел.
На душе у меня было горько; я спустился с Феннер-хилла  по  темной  аллее,
под стекавшей с деревьев капелью, вышел на шумный  проспект  Пардайк-роуд,
где под еле мерцавшими в тумане дуговыми фонарями звенели и  грохотали  по
булыжной мостовой трамваи,  и  свернул  к  неприглядному  району  Керкхед.
Здесь,  отчаянно   противопоставляя   свою   респектабельность   вторжению
трактиров, кафе-мороженых и многоквартирных домов для рабочих  близлежащих
доков, стояли прокопченные старинные особняки  с  облупленными  карнизами,
покосившимися  галереями  и   полуобвалившимися   трубами   и,   казалось,
оплакивали свою былую славу под вечно дымным небом.
   Дойдя до дома номер 52,  где  на  стекле  над  дверью  четко  значилось
"Ротсей" [имя одного из герольдов короля Ричарда Львиное Сердце], а пониже
золочеными буквами - "Пансион", я  поднялся  по  нескольким  ступенькам  и
вошел.



2

   Моя комната находилась на самом  верху,  почти  на  чердаке;  она  была
совсем маленькая и не отличалась богатством обстановки: все  ее  убранство
составляли железная койка, белый  деревянный  умывальник  да  на  стене  в
черной рамке вышитое шерстью изречение из библии. Однако  было  у  нее  то
преимущество, что она примыкала  к  маленькой  застекленной  оранжерее  со
стенами, выкрашенными зеленой краской, где, напоминая о лучшей поре  этого
особняка, все еще стояли жардиньерки  и  скамьи.  Хотя  зимой  здесь  было
холодно, а летом - невыносимо душно, оранжерея эта служила мне своего рода
кабинетом.
   За это  пристанище  и  двухразовое  питание  я  платил  барышням  Дири,
хозяйкам пансиона, скромную сумму в размере тридцати четырех  шиллингов  в
неделю, что, должен признаться, было пределом  моих  возможностей.  Денег,
которые я унаследовал от дедушки, "чтобы пройти колледж", едва хватило для
этой цели, а жалованье ассистента и  дополнительная  работа  -  постановка
опытов по микробиологии для студентов третьего  курса  -  давали  мне  сто
гиней в год - казалось бы, куча золотых монет, а на самом деле один мираж,
скрывавший  то  обстоятельство,  что  в  Шотландии  остерегаются  баловать
будущих гениев. Таким образом, заплатишь в субботу за стол  и  кров,  и  в
кармане  остается  всего  пять  шиллингов,  на  которые  надо  было   днем
завтракать в студенческой столовой, покупать себе  одежду,  обувь,  книги,
табак; словом, я был возмутительно беден и вынужден  был  ходить  в  своей
старенькой морской форме, которая так оскорбляла чувство благопристойности
профессора Ашера, не потому, что мне это нравилось, а потому, что это  был
мой единственный наряд.
   Но, хоть мне и приходилось жить в столь стесненных обстоятельствах, это
не слишком удручало меня. Спартанское  воспитание  в  Ливенфорде  приучило
меня ко всему: я мог есть крутую  овсяную  кашу,  пить  водянистое  молоко
неповторимой и непередаваемой синевы, носить залатанную одежду  и  ботинки
на толстой подошве, "подкованные" железными ободками для прочности. К тому
же  я  считал  свое  нынешнее  положение  чисто  временным  -  преддверием
блестящего будущего, и мозг мой был настолько поглощен дерзкими замыслами,
которые должны были принести мне скорый и большой успех, что такие  мелочи
просто не могли огорчить меня.
   Итак, я поднялся в свою мансарду под крышей, откуда открывался  вид  на
кирпичную    стену,    над    которой    возвышались    трубы    городской
мусоросжигательной станции, и  остановился  в  глубоком  раздумье,  изучая
бумагу, возвращенную мне профессором Ашером.
   - К чаю опоздаете.
   Вздрогнув, я  повернулся  к  незваному  гостю,  вторгшемуся  ко  мне  и
почтительно остановившемуся у порога. Так и есть, это, конечно, мисс  Джин
Лоу,  моя  соседка  по  коридору.  Сия  молодая  особа  -  одна  из   пяти
студентов-медиков,  живших  в  "Ротсее",  -  посещала   мои   занятия   по
микробиологии и на протяжении  всей  нынешней  сессии  на  правах  соседки
непрестанно выказывала мне знаки внимания.
   - Гонг пробил пять минут тому назад, -  запинаясь,  пролепетала  она  с
сильным северным акцентом и, заметив мою ярость, мило покраснела; но, хотя
ее белое личико так и вспыхнуло от застенчивости, она  не  опустила  своих
карих глаз. - Я постучала, только вы не слышали.
   Я скомкал бумагу.
   - Я ведь просил вас, мисс Лоу, не мешать мне, когда я занят.
   - Да, конечно... но ваш ча-ай... -  возразила  она,  в  своем  смущении
окончательно перейдя на северный певучий говор.
   Нет, не мог я против нее устоять: нельзя было без  улыбки  смотреть  на
эту девушку в синей саржевой юбке, простой белой блузке, черных  чулках  и
грубых башмаках, которая так серьезно упрашивала меня выпить чаю,  словно,
отказавшись, я совершил бы смертный грех.
   - Хорошо, - снизошел я и в тон ей добавил: - Бегу.
   Мы спустились вместе в столовую - ужасную комнату, обставленную мебелью
с вытертой красной плюшевой обивкой, где так пахло тушеной капустой,  что,
казалось, даже линолеум был пропитан  этим  запахом.  На  каминной  доске,
накрытой бархатной дорожкой с кистями, стояли уродливые часы  из  зеленого
мрамора - гордость барышень  Дири,  свидетельство  престижа  их  покойного
батюшки и их собственного "благородного"  происхождения;  часы  эти  давно
перестали ходить, но по-прежнему красовались на камине,  покоясь  на  двух
великанах в золотых шлемах и с топориками; внизу была  надпись:  "Капитану
Хэмишу Дири по случаю его ухода с  поста  начальника  Уинтонской  пожарной
команды".
   Трапеза  -  слабое  и  жалкое  подобие  обильного  ужина,  принятого  у
шотландцев, - уже была в  полном  разгаре:  во  главе  стола  из  красного
дерева, накрытого подштопанной, но  чистой  белой  скатертью,  на  которой
стояли в  центре  металлический  чайник  "Британия"  под  голубым  вязаным
"чехольчиком" и несколько тарелок с хлебом, пирожками и тминным  печеньем,
а перед каждым - тарелочка с копченой селедкой, восседала мисс Бесс  Дири.
Наливая нам чай, мисс Бесс - высокая, чопорная, костлявая сорокапятилетняя
старая дева (когда-то, должно быть, миловидная), убиравшая волосы в сетку,
носившая  корсет  и  платье  со  стоячим  кружевным  воротничком,  как  бы
подчеркивая этим свою принадлежность к благородному  сословию,  -  одарила
нас, несмотря на все свое уважение к моему диплому врача и любовь  к  мисс
Лоу, кислой, "страдальческой" улыбкой, которая тут же исчезла, как  только
я положил пенни в деревянную коробочку с надписью "Для  слепых",  стоявшую
посреди стола, рядом с пустым бочонком из-под бисквитов. Пунктуальность  и
вежливость  принадлежали   к   числу   тех   многих   принципов,   которых
придерживалась старшая мисс Дири, и все, кто являлся к столу  после  того,
как она "испросит благословения",  обязаны  были  искупать  свой  грех,  -
дозволительно, впрочем, проявить нескромность и усомниться, идут  ли  эти,
ваяния на указанную цель.
   Я молча принялся за селедку - она было жирная, соленая и  на  этот  раз
совсем мелкая. Двум достойным дамам нелегко было сводить концы с  концами,
и   мисс   Бесс,   которая   "возглавляла"   заведение   и    осуществляла
представительство - тогда как  мисс  Эйли  стряпала  и  наводила  чистоту,
оставаясь в тени, - следила за тем, чтобы грех  чревоугодничества  не  мог
быть совершен в ее присутствии. Несмотря на это,  пансион  ее  славился  в
университетских кругах как добропорядочное заведение, и в  постояльцах  не
было недостатка.
   Сегодня из шести постояльцев двоих - Голбрейса и Харрингтона, студентов
четвертого курса, - не было за столом:  они  уехали  домой  на  субботу  и
воскресенье; теперь напротив меня  сидели  два  других  студента-медика  -
Гарольд Масс и Лал Чаттерджи.
   Масс был низкорослый восемнадцатилетний  юноша  с  прыщеватым  лицом  и
несоразмерно большими, поистине лошадиными зубами. Он был  еще  только  на
первом курсе и по большей части хранил почтительное молчание, но время  от
времени, когда ему казалось, что кто-то сострил, он вдруг разражался диким
хриплым хохотом.
   Лал  Чаттерджи,  уроженец  Калькутты,  был  старше  Масса  -  ему   уже
перевалило  за  тридцать;  низенький,  невероятно  толстый,  с   тщательно
подстриженной черной  бородкой,  в  огромном  малиновом  тюрбане,  красиво
оттенявшем его лоснящуюся шафрановую  кожу,  он  вечно  улыбался  широкой,
невероятно глупой улыбкой. Вот уже  пятнадцать  лет,  как  он  неторопливо
кочует из одной уинтонской аудитории в другую  -  все  в  тех  же  штанах,
висящих сзади, точно мешок из-под картошки, и все с тем же зеленым  зонтом
- и тщетно пытается  получить  диплом  врача.  Добродушный,  болтливый,  с
неистощимым запасом  всяких  занятных  историй,  он  стал  в  университете
поистине комической фигурой - недаром его прозвали "Бэби".  Не  успели  мы
войти, как он затянул своим высоким "певучим" голоском, в котором,  совсем
как у муэдзина, возвещающего час молитвы, всегда звучали минорные нотки:
   - А, добрый вечер, доктор Роберт Шеннон и мисс Джин Лоу. Боюсь, что  мы
уже все съели. Опоздали, значит, теперь придется вам, пожалуй, погибать  с
голоду. М-да, пожалуй что придется, ха-ха!  Мистер  Гарольд  Масс,  будьте
любезны, передайте мне горчицу. Благодарю вас. Обращаюсь  к  вам,  коллега
доктор Роберт Шеннон, скажите-ка, правда  ведь,  что  горчица  стимулирует
работу слюнных желез, каковых у человека имеется две - одна подъязычная, а
название другой записано у меня в тетради? Простите, сэр, как же  все-таки
эта вторая железа называется?
   - Поджелудочная, - подсказал я.
   - Ах да, конечно, сэр, поджелудочная, - кивнул  "Бэби"  и  расплылся  в
улыбке. - Именно это я и хотел сказать.
   Масс, только что глотнувший чаю, поперхнулся.
   - Поджелудочная! - еле выговорил он. - Да ведь это в желудке, насколько
мне известно!
   Лал Чаттерджи с упреком посмотрел  на  своего  приятеля,  корчившегося,
точно в конвульсиях.
   - О, бедный, бедный мистер  Гарольд  Масс!  Зачем  же  выказывать  свое
невежество? Вы должны помнить, что я уже много лет числюсь студентом, а вы
только поступили. Я имел честь провалиться и не получить диплома бакалавра
искусств в Калькуттском университете еще тогда, когда вас, наверно,  и  на
свете-то не было.
   Тем временем мисс Лоу то и дело поглядывала  на  меня,  тщетно  пытаясь
поймать мой взгляд и втянуть меня в беседу  с  мисс  Бесс.  Обе  они  были
ревностные евангелистки и с необычайной серьезностью и пылом  обменивались
сейчас  мнениями  по  поводу  предстоящего  исполнения  "Мессии"  в   зале
св.Эндрью, что всегда являлось большим событием в Уинтоне, но, поскольку у
меня были свои причины относиться весьма сдержанно к религии, я сидел,  не
поднимая глаз от тарелки.
   - Я так люблю хоралы, а вы, мистер Шеннон?
   - Нет, - сказал я. - Боюсь, что не люблю.
   Тут из кухни появилась мисс Эйли  Дири;  она  бесшумно  вошла  в  своих
стареньких  войлочных  туфлях,  неся  "хрусталь"  -  стеклянное  блюдо   с
тушеными, но совершенно каменными сливами, которыми с неизбежностью смерти
заканчивался в "селедочные вечера" наш унылый ужин.
   В противоположность своей  сестре,  мисс  Эйли  была  душевной,  мягкой
женщиной, довольно  неряшливой,  грузной  и  медлительной,  с  узловатыми,
обезображенными домашней работой руками. Ходили слухи  -  по-видимому,  то
были  просто  выдумки  студентов,   подметивших,   что   единственным   ее
развлечением по вечерам было чтение романов, которые она брала в публичной
библиотеке, - будто в молодости она пережила трагическую любовь. Ее доброе
лицо,  покрасневшее  от  постоянной  возни  у  плиты,  хранило   выражение
терпеливого спокойствия даже при ядовитых нападках сестры, но обычно  было
грустным и задумчивым; на лоб ее то и дело падала тонкая прядка волос, и у
мисс Эйли вошло в привычку,  забавно  оттопырив  губы,  легким  дуновением
отбрасывать волосы назад. Возможно, что, сама испытав немало превратностей
в жизни, она сочувственно относилась к  моим  бедам.  Словом,  сейчас  она
склонилась ко мне и с сердечным участием шепотом спросила:
   - Ну, как прошел сегодня день, Роберт?
   Я принудил себя улыбнуться для  ее  успокоения  -  она,  удовлетворенно
кивнув, сдула прядку волос со лба и ушла.
   Сердце мисс Эйли было куда мягче ее слив! Последующие пять минут слышно
было лишь, как ожесточенно жуют челюсти и с лязгом вгрызаются  в  твердые,
точно камень, сливы кривые клыки Масса.
   Когда на столе не  осталось  ничего  съестного,  Бесс  Дири  поднялась,
словно хозяйка замка после пиршества, давая понять, что трапеза  окончена,
и мы направились каждый к себе. По дороге Гарольд Масс  задумчиво  ковырял
пальцем в зубах,  извлекая  рыбные  кости,  а  Лал  Чаттерджи  с  поистине
восточным величием мелодично рыгал.
   - Мистер Шеннон, - догоняя меня, еле выговорила запыхавшаяся мисс  Лоу;
я все-таки отучил ее от привычки называть меня  "доктор":  обращение  это,
указывавшее на отнюдь не высокую профессиональную  квалификацию,  казалось
мне в ту пору весьма обидным. - Я не уверена в том, что правильно написала
работу о трипаносоме gambiens - помните, вы нам дали сегодня такую тему? А
это меня