Владимир Крупин.
    Как только, так сразу


                                 Владимир Николаевич Крупин - уроженец  села
                               Кильмезь   Кировской   области.   В    "Нашем
                               современнике" печатается двадцать лет. В  его
                               творчестве, начиная с "Зерен", "Живой  воды",
                               "Сорокового    дня"   и   кончая    повестями
                               "Великорецкая   купель",   "Прощай,   Россия,
                               встретимся   в   раю",   прослеживаются   два
                               основных  мотива: писатель жив своей  кровной
                               связью  с  родиной,  в  данном  случае  -   с
                               Вяткой, и второе: спасение России может  быть
                               только на путях Православия.

                               ("Наш современник", N12, 1992 г.)


                                    повесть


Один Дарвин от обезьяны

  Сейчас  настолько  никто  никому не верит, что  даже  бессмысленно  что-то
объявлять.  Скажу: завтра будет переворот, ну и что? Их вчера  было  четыре,
послезавтра будет пять, кому это надо? То есть надо тому, кому это надо,  но
что  тут нового? Вместе с тем каждый человек все равно знает то, что  другие
не знают, и это хоть кому-то да интересно.
  Жизнь  моя - жизнь врача-психиатра. В последнее время к психиатрии  растет
интерес.  Это оттого, что любой и каждый подвержен отклонению от  нормы,  но
вот  тут-то  мы  сразу спотыкаемся, что есть норма и нормальны  ли  те,  кто
объявляет  других  ненормальными? И если бы это - норма -  было  нормой,  то
разве бы шло все в России ненормально?
  Но по порядку.
  Фамилия  моя Корсаков, Алексей Корсаков. Два человека в прошлом -  знамени
тый  флотоводец и знаменитый психиатр - обессмертили ее. Оба  они,  говорили
родители,  мне  как-то родия, и я - единственный ребенок в  семье  -  обязан
продолжить  славу предков. Отец прочил меня в адмиралы, мать в психиатры.  Я
уже  в  отрочестве чуть не сдвинулся от этого противостояния.  Отец  наряжал
меня  в  матросские  костюмчики, мать мучила  фонендоскопом;  отец  говорил:
владеющий  морями  владеет  миром, мать, что психика,  корка  и  подкорка  -
последнее, что осталось непознанным в человеке.
  Перекуковала  мать. Берегла от товарищей, от влияния отца. Вырастила  меня
стеснительным да, пожалуй что, и безвольным. Это я ощутил потом, когда  меня
женила  на  себе одна особа, нелюбимая мною. А любовь у меня  была,  была  -
Верочка.  Как  была она первой, так я осталась единственной.  И  поэтические
позывы  были из-за нее. Она вышла замуж, а я учился на психиатра. Еще какое-
то  время  поэзия  не отпускала меня, но я перевел ее в практическое  русло,
заставил  помогать  заучиванию бесчисленных названий костей,  мышц,  нервов,
например:  "Как возьму я фибулю да стукну по мандибуле, так узнает церебрум,
как  звенит  краниум",  то есть малой берцовой костью  совершается  удар  по
нижней  челюсти с такой силой, что мозг чувствует, как звенит череп.  Или  о
ревматизме: "Отныне я навеки знаю: у гранулемы фокус есть, и клепки  крупные
по  краю,  и  лейкоцитов в ней не счесть. Среди включений этих  разных,  как
указатель  на  обмен, у крупных клеток протоплазма содержит также  гликоген.
При  ревматизме боль жестока, суставы все избороздит, но тяжесть  главная  -
пороки сердечные, эндокардит".
  Последние  три курса я работал медбратом, привык к больным настолько,  что
больными их не считал, мне  даже было интереснее находиться с ними,  нежели,
например,  ходить по приказу жены в магазин, особенно тот, где она работала.
У  меня  она  не  бывала,  тем более что работа моя отстояла  от  города  на
шестьдесят километров.
  Это  была  огромная психиатрическая лечебница, упрятанная, как  все  такие
больницы, в лесах, далеко от шоссе. Мне сразу дали отделение, самое большое,
потом  его  слили еще с одним, работы хватало. Жену я не любил, единственный
наш  сын  был маленьким, и никто ому не рассказывал ни о флотоводцах,  ни  о
психиатрах;  чтобы  расхотеть ехать домой, мне достаточно  было  представить
ковры и хрусталь в нашей квартире и сына, лежащего на диване, жующего какую-
то   американскую  мерзость  и  смотрящего  по  видеомагнитофону  опять   же
американскую киноблевотину.
  Нет, с моими подопечными было приятнее, полезнее и спокойнее. Тем более  в
последнее время, когда отделение стало пополняться новенькими людьми. Это не
были   пораженные  наследственными  болезнями,  или  зачатые  по пьянке, или
врожденные  гидроцефалы,  нет,  пошел  народ  отборный,  какого  и  на   так
называемой воле не  встретишь. Почему на так называемой? Да потому, что наше
отделение было куда вольнее, чем остальной мир.
  Один  из  новых сообщил, что он враг масонов, хоть масонов и  в  глаза  не
видел, что зовет их моськами визгливыми, что Россия гибнет, а моськам это  в
радость.  Россия питает мосек своей гибелью, а те не дают ей сразу  умирать,
сыплют в корыто мелко крошенную демократию, живи, мать!
  Скрывать  не  буду, да и от кого нынче что скроешь, - велели многих  новых
объявлять больными, внушать им болезнь. Это же элементарно. "Ну-с,  проверим
на  тремор,  -  в  просторечии, на трясучку. - Встань, вытяни  руки,  закрой
глаза.  -  Тут  у  кого  хошь  затрясутся,  тем  более  если  в  сумасшедшие
записывают.  -  Моча? - и в моче у всех всего полно, только  вспомнить,  что
едим  и  что  пьем. - Кровь? Кардиограмма?.." Дети, дальше не  надо,  клиент
готов,  он ступорозен, мутичен и абуличен, он весь наш. Да еще недельки  две
поживет среди остальных - тут ему, как говорят мои клиенты, полный шандец.
  В  отделении  стало  все больше тех, кто, как бы мягче  выразиться,  умней
лечащего  врача.  Хотя...  хотя быть умнее всех - прерогатива,  по-русски  -
преимущество, именно врачей-психиатров. Это ведь от нас анекдот:  "У  вас  в
отделении  есть Наполеон?" - "Есть. Только он заблуждается, ведь Наполеон-то
я". Таковы мы, психиатры.
  Ну-ка,  чтоб  закончить  вводную, пройдем  по  пешеходной  улице  большого
города,  где  профессиональные убийцы торгуют  куклами,  и  послушаем  песню
пьяного  баяниста:  "И в последний ты раз поцелуешь, когда  крышкой  накроют
меня".  Давайте  разберитесь,  пока  не  сдвинулись,  как  можно  поцеловать
закрытого крышкой гроба и как может петь покойник, это ж от его имени  поют,
имея опрокинутую шляпу под ногами.
  Другой  из  новых  потребовал,  чтобы его  выслушал  не  только  я,  но  и
остальные. Уважение к любому чужому мнению было нормой для нашего отделения,
мы собрались.
  -  Из  всех  людей один Дарвин произошел от обезьяны, но, чтоб  не  обидно
было,  он и остальным это внушил. Кант отрицал сверхъестественное, хотя  уже
одно  это  сверхъестественно. Ренан додумался до кощунства,  что  Христос  -
обыкновенный человек. Маркс, Энгельс - эти шли только от капитала, экономики
и  желудка. Ницше вывел, что жизнь - борьба, в которой побеждает сильнейший,
что жалость к слабым есть безумие. Об остальных повелевателях умами помолчим
для  краткости,  но  достаточно и указанных, чтобы  спросить:  эти  чокнутые
гордецы  нормальны? Конечно, нет. Но они влияли на мир и постепенно  сделали
его "под себя", чтобы удержаться в гениях.
  Не  знаю,  интересно  ли  это,  но знаю  одно,  даю  не  руку,  голову  на
отсечение, что все наши беды оттого, что мы не слушаем друг друга. От  этого
гибнут  государства,  рушатся  судьбы, от  обиды  невысказанности  уходят  в
затвор, на плаху, сходят с ума.


Давайте всех выслушаем

  Давайте. Но чтобы это сделать, надо отказаться знаете от чего? От  сюжета.
Вот  я писатель молодой, но и то дошурупил, что сюжет выдуман хитрыми умами,
овладевшими письменностью. Владение сюжетом объявляется доблестью.  То  есть
сюжет  притягивает  внимание  к  произведению.  Для  чего?  Чтобы  дочитать,
досмотреть,  дослушать  до конца сюжетное произведение.  Здесь  два  больших
вреда:  потеря времени и видимость приобщения к искусству. Ума нет,  таланта
нет,  а  хитрость есть - давай плести сюжет. Бог дару не дал, плети интригу,
бесы  на нее мастера. Вся драматургия на искусственном столкновении заданных
характеров. В жизни все не так, сюжет у жизни один - смерть, путей к  смерти
триллионы  квадрильонов.  Сюжет  - выдумка писателей,  сделавших  литературу
средством  проживания и прославления (одни), или средством оглупления  людей
(вторые), или тем и другим вместе (особенно кино и сцена). Сюжет - подпорка,
костыль  не умеющим ходить и ходули карликам. Когда есть что сказать,  зачем
сюжет? Если нечего сказать, пусть тебя не читают. Не бессовестно ли надувать
мыльный пузырь выдуманных событий, для видимости похожих на жизненные?
  Начнем  с  того, что, если кому не нравятся мои рассуждения, он дальше  не
читает.  У меня девять десятых отделения не читают, и ничего, живут. Правда,
поговорить мастера. Уже у них язык заплетается, а они все говорят. До  звону
в  голове. Лекарства от буйства есть, а от поноса слов -- нет. Причем  понос
слов  всегда  означает запор мыслей. Доказать? Включайте телевизор.  Видите,
опять и опять одни и те же двухмерные говорящие маски. Вот Марк Захапов, вот
Ролан  Смыков. Когда они спят? Может, там, в студии, и спят. Там и полысели.
И  когда  кто  из  них  ставит и снимает, снимает и  ставит  свои  нетленки,
непонятно.  Ну-ка  дружно вспомним, о чем они говорят? И еще  можно  назвать
сотню-другую  говорунов, я уж им придумал сводную  фамилию:  имя  -  Бургай,
фамилия - Чубруц.
  Но  что  мне  до  них,  у  меня наиважнейшая работа,  я  со  студенческого
медбратства  занимался  научными изысканиями  по  борьбе  с  отклонениями  в
психике. И в отделении их продолжил.


Краткие тезисы

  В  мое  отделение приходили навсегда. Кладбище за рекой росло, наполнялось
и  пустело  отделение,  а  мы все так же, как и вся  психиатрия,  лечили  не
болезнь,  а  ее  следствие.  Лекарства глушили то,  чего  боялась  медицина.
Половину   мирового  коечного  фонда  занимали  психобольные  (по-русски   -
душевнобольные,  именно у русских болит вначале душа, потом все  остальное).
Лечение   с   шестидесятых   годов  вроде  бы  стало   гуманнее,   появились
нейролептики,  уже  не  было холодной воды па голову,  смирительные  рубашки
(вязка)   стали   принадлежностью  не  больниц,  а   вытрезвителей.   Но   в
нейролептиках  таилась  огромная  опасность,  сродни  наркотикам.   Аминозин
становился  слаб,  требовался тизерцин, болезни в насмешку прибавляли  силу,
явился  галаперидол... гонка подавления болезни и ее неизлечимость нарастали
одновременно.
  Журнал  имени  моего  однофамильца С. С.  Корсакова  печатал  бесчисленные
труды по невропатологии и психиатрии, но прошу вас вчитаться хотя бы в  одну
фразу:  "Влияние  Д-пеницилламинана на мелатонин  и  медьсодержащий  фермент
тирозиназу элиминацию меди из организма и обмен сульфигидрильных  групп  при
шизофрении  неясен".  Каково?  Или:  "При  воздействии  безбелковых  фракций
достоверно  снижены  скорость  фосфолирования,  сопряженность  окисления   с
фосфолированием,  а  под влиянием ультрафильтрата - и  дыхательный  контроль
митохондрий".  Как?  Ну,  мои  ребята  выражались  стократно  яснее:   "Меня
усыпляют,  у  меня  отнимают мысли и держат здесь, чтоб  взять  во  сне  мои
изобретения".  Или: "Однажды я проснулся в желудке акулы.  Там  был  морской
воздух,  и там играли лилипуты". Первый, как понятно, считал себя ученым  (а
может,  и  был  им),  открывшим все, вплоть до обратного расщепления  атома,
второй  просто  фантазер. Но говорили-то они понятно. И если кого  попросить
сопоставить  два  первых  и  дна вторых отрывка, то,  конечно,  по  простоте
изложения первые принадлежали свихнувшемуся уму.
  Я готовил труд, понять который помогут такие тезисы:
  Психобольные  не  есть  душевнобольные, нужно  отделить  понятие  души  от
понятия нервов. Действие нейролептиков не душеполезно.
  Душевнобольные нормальны, ибо именно они всегда говорят правду, тогда  как
так  называемые  здоровые  сплошь и рядом прибегают  ко  лжи,  чтобы  правду
скрыть.
  Душевнобольные  (юродивые,  блаженные) обладают  даром  предвидения,  идут
впереди обычного времени.
  Труд  мой двигался медленно, еще бы. У меня пока вышло два предварительных
труда,   две  статьи,  в  которых  я  проводил  параллели  с  высказываниями
Чижевского  и Вернадского. Чижевский говорил о влиянии солнечной  активности
на  биологическую  и  общественную жизнь, Вернадский о том,  что  вода  есть
минерал,  минерал единый, поэтому любое происшествие с водой в  любой  части
планеты  отражается на всей ее планетарной массе. Так и психика. Она  едина.
Поодиночке с ума не сходят. Мы связаны, писал поэт, единой нервною системой.
Мы  делаем  больно кому-то, это обязательно возвращается к нам.  Вот  это  -
единая  общечеловеческая психика, которая с годами опускается во всё большие
подвалы безумия, - могло бы считаться меняющейся нормой.
  Но  когда я касался этой совместной нервной системы, спотыкался именно  на
русской психике.


Утренний прием

  С  утра  пораньше  я сидел над главкой "Что сводит людей  с  ума?"  и  уже
углубился  в  рассуждения о системе капитализма и социализма: какая  система
сводит  быстрее? Сводили обе. Социализм я и раньше не защищал, только  после
его  свержения  увидел что он лучше капитализма хотя бы  тем,  что  не  смог
угробить  Россию,  а капитализм загубил полмира. Всякая  система,  если  она
неестественна,  есть  искажение природы человека, отсюда  вывод,  что  любая
система губительна для психики. Вопрос: насколько?
  Здоровенный,  как мы говорили, "пролеченный", медбрат явился с  сообщением
о новом больном, я взглянул, фамилия - Батюнин.
  - Переодевают. Вначале, может, успеете наших принять.
  - Кто?
  -  Как  всегда.  Халявин, Голев, Заев. Избаловали  вы  их.  Травили  бы  в
курилке, нет - надо к завотделением.
  - Зовите.
  Заев.   Рождения  военного  года.  Детдомовец.  Склонен  к  побегу.  Будет
проситься на работу. Да и хорошо бы, на пилораму нужны рабочие, но бригадиры
- вольнонаемные - не возьмут. Убежит - им отвечать.
  - Ну что, Коля, лучше тебе?
  -  Алексей  Иваныч, есть слово "лучше", а есть слово "легче". Выпишите  на
работу.
  - Убежишь ведь.
  - Куда? Кабы лето.
  В прошлые разы Заев рассказывал, что это он убил Гитлера.
  - Ты зачем ко мне просился?
  - Бумаги надо, стихи сочинил.
  - Ну садись, пиши.
  - Я еще на другом языке сочинил. Тоже писать?
  - Пиши.
  Заев сел в сторонке и, шепча и задумываясь, стал писать.
  Следующим  был  Халявин. Он всегда по пояс раздевался у порога,  привык  к
медосмотрам, и всегда сразу заявлял:
  - Справок не надо!
  У  него  фронтовая  контузия. Болел, работал,  был  несправедливо  обижен,
поехал  жаловаться,  заболел  психически.  Его  надо  просто  выслушать,  он
успокоится до следующего раза.
  - Халявин, - отрекомендовался он, - офицер запаса. Участник войны.
  Двадцать  четыре  года в больнице. При строгом соблюдении приема  лекарств
он мог бы быть взят кем-то на патронаж. Но некому. Не берут и таких больных,
у которых есть родственники. Боятся. "А пенсию за них получать не боятся", -
сердито подумал я.
  -  Жить  надо по-будущему! - воскликнул Халявин. - Отправлялись с  Москвы,
город  Липны.  Фрицы  рыжие,  ростом под  потолок.  Подходит  одна  немка  в
полушубке: "Где Москва?" Мы на ура берем: "Москва сгорела. А вот теперь  как
жгли,  так  и  стройте".  Летит  самолет, "рама"  летит,  в  шары  на  запад
наблюдает.  Тут  встреча с танком "тигр", это немецкий трактор.  Когда  идет
танк, берешь гранату с бензином и кидаешь, - Халявин показал, как, - кидаешь
на  запад  под танк. Ранило осколочным (он показал шрам), вытекло с  бутылку
крови...  А  здесь  нет воевавших, одна шпана, ходил я на пилораму,  но  нет
пальто,  нет  галстука,  в  войну было пальто и  носил  галстук,  сапоги  со
шпорами,  садишься  на  коня и скачешь на запад. Были усы,  закручивал.  По-
будущему надо жить! Голев, такой здоровый, на пилораму не ходит.
  Заев,  писавший  стихи,  услышав  фамилию Голева,  вскочил  и  возбужденно
заговорил:
  -  Да  ему даже пол мыть нельзя - сразу доски приходится менять. А протрет
койки - они ржавеют. Его родня из другого мира, они нас поджигали.
  -  Написал  стихи?  Давай... Павел Николаевич, идите.  Хорошо  поговорили.
Жить будем по-будущему.
  На смену Халявину пришел Голев, сел в углу.
  - Ты чего это в чалме? - спросил я. Голова его была покрыта платком.
  - Сигналов не хочу от волшебников, - мрачно ответил Голев.
  -  Ладно, посиди. - Я читал стихи Заева: "Тебя все нет в тиши ночной,  ах,
что  со  мной, ах, что с тобой. Вот вижу - призраком идешь ко мне, и тут  же
потерялась во мгле. Одна луна лишь на меня глядит, да сердце все мое  горит.
И  так  всю  ночь мне не спится, пока не вспыхнет первая зарница".  -  Очень
хорошо. Можно Голеву почитать?
  - Конечно, - ответил Заев.
  Я  протянул  листок  Голеву, сам взял следующий. Там  был  "другой"  язык:
"Тартень  пронь келаша не пронь кретошь пелу и пала печь кетлана ушечь  кара
лету уни кенану и наша таль пана мердана..."
  - Это о чем?
  -  Тоже  о  любви.  Доктор, как мне быть, ведь я в  побеге  числюсь,  срок
добавят.
  -  Не добавят, я скажу им. -- Это Заев беспокоится за то, что он из тюрьмы
сразу  пришел  в  психолечебницу, почему-то думая, что  убежал.  А  перевели
тогда, когда установили невменяемость в момент преступления. - Иди спокойно,
я им скажу, что ты у нас.
  - А на работу выпишете?
  - Телогреек и сапог не хватает. Вот уж ближе к лету посмотрим.
  - Надо же награждать трудом, верно? Гитлера же не каждый убьет. А я убил.
  -  Расскажи,  как, - в который раз попросил я, и в который раз  совершенно
искренне Заев ответил:
  - Не помню, я же был маленький.
  Остался Голев.
  - Ты чего на прием просился?
  - Алексей Иванович, не хочу с дураками сидеть.
  В  истории  болезни  Голева хранилось много его заявлений и писем. Все они
требовали  "выслать  Человека", "перевести в  госпиталь,  поскольку  я  имею
трехпулевое ранение".
  -  Мне  подсыпают  наркотики, да чуть меня не сожгли. Даже  пыж  тряпочный
подготовили.  У  меня легкие отморожены зелеными лучами.  Не  хотели  пижаму
давать  и компоту, только с самолетов волшебники велели дать, тогда  дали...
  Голев служил радистом.
  - Тебе понравились стихи Заева?
  -  Буду  я  читать, дурак писал. Думаете, что солнце жаркое,  значит,  там
углем топят? А это волшебство.
  - Платок сними.
  -  Голоса не велят. А галаперидол отмените, и сами здесь не работайте.  Вы
же наш человек. А у меня еще все органы болят.
  -  Витя,  ты  себе меньше внушай болезней. Тебе одной хватит. А  перестать
тебя лечить, ты кого-нибудь убьешь.
  - Как это еще? Если я убил, так это волшебники велели.
  Да, в его истории болезни значилось убийство.
  - Плохие твои волшебники. Что ж они не подскажут, как тебя лечить.
  - Я здоровый. Это они дураки.
  - Пусть помогут Заева вылечить. Халявина. Аскинадзе, Мошегова...
  - А их лечи не лечи.
  - Эгоист ты, Витя. Возьми сигарету. Иди.
  -  Я  же  не  показал  еще трехпулевое ранение. - Голев  задрал  рубаху  и
обнажил живот без каких-либо следов повреждений.
  Раньше  я  успокаивал, говоря, что ранение хорошо зажило,  сегодня  сделал
вид, что рассматриваю живот, и сказал:
  - Ничего у тебя нет.
  Но тут же получил в ответ совершенно логичную фразу:
  - У вас глаза по-другому устроены, вот и не видите.


Здорово девки пляшут

  Получив такую поправку, я не мог не улыбнуться. Пододвинул заветную  папку
со  своей работой, но дверь отворилась, впустив звуки гармоники. Это Халявин
играл,  как  всегда,  одну  и ту же песню "Ой, полным-полна  моя  коробушка,
пожалей, душа моя, зазнобушка..." - дальше его как будто захлестывало, и  он
начинал   снова:  "Ой,   полным-полна   моя  коробушка  пожалей,