Олег Куваев.
        Дом для бродяг

---------------------------------------------------------------
     OCR: Николай Латышев
---------------------------------------------------------------


        "1"
     Сейчас, когда пишется эта история,  я  живу в  маленькой белой комнате.
Окно  расположено  очень  низко,  и прямо  в  него  лезет  пухлый сугроб. За
сугробом  сгрудились тонкие  сосны. Если высунуть голову в  форточку,  можно
увидеть край хребта. Черные скалы и белый снег. Я никак не могу привыкнуть к
прозрачности здешнего воздуха: кажется, что до скал и снега можно дотянуться
рукой прямо с табуретки.
     Сегодня  гор не видно, потому что идет снег.  Он идет крупными  мокрыми
хлопьями, величиной с  чайное блюдце. Ветки сосен постоянно стряхивают снег,
и оттого кажется, что сосны живые.
     Эта  комната принадлежит  метеорологу,  который большую  часть  времени
живет  на высотной  метеостанции.  "На пике", как здесь говорят.  Один  угол
комнаты занимает печь, которую я  топлю через день.  У стенки стоит железная
койка с  байковым  одеялом,  а  па  стенке,  чтоб  не  пачкаться о  побелку,
приколота ситцевая  тряпочка. На противоположной стене вырезанные из журнала
картинки: очень красные  цветы, за которыми  виден  неясный контур  зенитки,
Джина  Лоллобриджида и фотография  неизвестной  девушки в вязаной кофточке с
чуть  раскосыми  глазами, по-видимому, узбечки.  Девушка очень красивая,  но
подписи на фотографии нет и на обороте нет также, я проверял.
     Благодаря  этим фотографиям и  ситцевой тряпочке я чувствую себя  здесь
уютнее,  чем  дома.  Это  происходит  оттого,  что  значительный и,  как мне
кажется, лучший кусок жизни я провел вот в таких комнатах,  где над кроватью
приколочена занавеска и  на стенах девушки, вырезанные из журналов. Еще в те
времена  я заметил, что  полярные охотники,  например,  селившись  на  новом
месте, первым делом  вынимают  из багажа эту тряпочку и прибивают над нарами
или койкой,  прикрепляют хлебным мякишем цветные  картинки  из журналов -- и
жилье сразу становится обжитым и уютным.
     Оттого что  растопленная с  утра  печь  дышит  теплом  и у  двери стоят
разношенные горные  ботинки со  стертыми  триконями,  а  на  гвоздиках висят
полушубки,  телогрейки и штормовки, к стенке прислонены тяжелые горные лыжи,
жизнь  кажется  крепкой  и  основательной. Странно, что  самые  массивные  и
прочные городские  здания не вызывают такого  ощущения надежности бытия, как
такая неприхотливая комната или хорошо натянутая  палатка  с  сухим спальным
мешком и разложенным  в определенном  порядке  походным  инвентарем должного
качества  и количества.  Тогда  ты  не  боишься  неожиданностей  завтрашнего
маршрута, а возле костра смотришь  на жизнь так, как и надо на нее смотреть,
-- в упор и открыто.
        "2"
     Я могу совершенно  точно описать  дом, по которому названа  повесть. Он
очень  далеко от  здешних сосен  и  высокогорных снегов. Дом стоит на берегу
таежной реки, отмеченной на большинстве карт Союза. Река эта впадает в реку,
которая  уже  отмечена на  всех  картах мира. А большая река  самостоятельно
впадает в Восточносибирское море.
     Дом выкрашен в голубую краску цвета весеннего полярного неба, кстати, и
сам Полярный круг проходит где-то рядом. Совпадение это совершенно случайно,
но точка на карте, означающая символически дом, попадает  как раз на пунктир
Полярного круга.
     В доме пять  окон: по два окна на длинных стенках, одно -- на короткой,
и одна стенка, подставленная основным  здешним ветрам, глухая. Он совершенно
новый. Его  выстроили в  прошлом году  рядом  с  другим. Но  четверо молодых
мужчин  продолжают жить  в  старом, где, по  их мнению, привычнее, уютнее  и
теплее. Эти четверо -- метеорологи  по профессии и  охотники-промысловики по
призванию  душ.  Бороды   они  бреют,  так  как  пижонский  этап,  когда  их
отращивают,  они уже  миновали. На сто пятьдесят километров в любую  сторону
других людей вокруг  нет. Точного  адреса я не называю, так как это  дом для
бродяг, а бродяги должны находить дома сами.
     Дом  этот,  повторяю,  есть на  самом деле. Да  и  все, что  излагается
дальше, в сущности, попытка объяснить: как, почему и зачем я в нем оказался.
     3
     Есть такое поверье: для  каждого человека на земном шаре имеется место,
которое этому человеку неизвестно, но  его можно видеть во сне. Если человек
тем  или  иным путем все-таки разыщет его и поселится, он  будет счастлив до
конца своих дней.
     Мне давно  снится одна и та  же местность.  Я вижу ее, по крайней мере,
раз  в  год. Если судить  по рельефу и общему облику, она должна  находиться
где-нибудь в южном Казахстане, в предгорьях Тянь-Шаня, возможно, в Монголии.
Я  вижу всегда  желтую  выгоревшую  степь  в  сентябре  и небольшой  хребет,
возвышающийся  посреди степи.  Наверху его  небольшие скалы  из коричневого,
горизонтально залегающего песчаника.  Там живет стадо архаров, а на склонах,
в  ложбинах, поросших жесткой травой, много маленьких среднеазиатских зайцев
--  толаев. За  архарами я и  гоняюсь  каждый раз  во  сне,  но  пока еще не
подстрелил ни одного. Они уж очень хорошо знают меня, мои охотничьи привычки
и   методы.  Каждый  раз  охота   кончается   поздно  вечером.  Я  сижу  под
песчаниковыми скалами, которые еще сохранили дневное тепло, курю и смотрю на
степь.  Километрах в  десяти  проходит  железная  дорога,  на  ней небольшой
степной разъезд, где я и живу. Потом я тушу окурок и думаю, что надо спешить
домой,  на разъезд,  а то будут волноваться.  На небе  же  выступают бледные
звезды.
     Я сбегаю по  жесткой осенней  траве к подножию хребта и вижу в вечерних
сумерках, как по параллельному гребню  спускаются на кормежку архары. Но уже
поздно, и мы  мирно расходимся.  Бог  с ними,  пусть кормятся,  думаю  я.  А
архары, наверное, гадают,  когда нелегкая принесет  меня в следующий раз. На
этом сон кончается.
        "4"
     Но с некоторых пор, когда я вошел в промежуточный возраст между молодым
мужчиной и просто  мужчиной, но  еще  без добавки  "средних лет", мне  стала
являться в мыслях  другая местность,  которую я буду  называть просто  Река,
потому что ее-то координаты уж точно известны.
     Про Реку мы  узнали лет  десять тому  назад, когда жили в сравнительной
близости  от  нее, в  небольшом  поселке  на  берегу  Ледовитого  океана,  в
маленькой белой  комнате с тряпочками и журнальными иллюстрациями на стенах.
Мы работали тогда в геологии, а Река просто однажды попалась на карте.
     Случилось это, я хорошо помню, в то время года, когда радость  осеннего
возвращения  из тундры  прошла,  поселок стал уже  обыден и  снова  тянет  в
тундру. Но до весны еще далеко, еще несколько месяцев.
     Мы просто удивились, что  так долго не замечали Реку. Она была большая,
как-то очень целеустремленно рвалась на север к Ледовитому океану и вдобавок
была совершенно ненаселенной. Даже  на  подробных картах был означен  только
один поселок -- почти в верховьях. Вниз по течению  от поселка не  было даже
избушек  охотников, только метеостанция  почти  в  самом устье. А вокруг нее
сгрудились хребты: Торные горы, Остроконечные горы, Вулканный хребет, а один
хребет назывался Синий.
     Так  получилось, что гораздо позднее,  уже в  Москве, я  познакомился и
потом  подружился  с человеком,  который дал хребту это название  --  Синий.
Знали  мы  друг  друга,  хотя  бы понаслышке. Заочно  были знакомы, а  когда
встретились, я был приятно удивлен, что человек этот крупный, седоголовый и,
если так можно сказать, настоящий. Потом мы уже часто встречались, но о том,
как он открывал горные хребты и  давал  им  названия, мне  рассказали жители
мест, где он был первопроходцем.
     Но я отвлекся.
     Тогда, десять  лет  назад, мы  твердо решили,  что  в  ближайший отпуск
поплывем вниз  по Реке. Мы любили ослепительную  северную  весну, прозрачную
полярную  осень, любили заполненное копошением  жизни  лето  Арктики. Ничего
другого мы и смотреть не хотели.
     Но, как говорят, действительность внесла свои коррективы. Мы собирались
плыть по Реке вдвоем, и  именно нас двоих перевели в центральное управление.
Возникли другие  заботы,  и о  плане на отпуск  мы  просто забыли.  Потом  с
товарищем случилось  несчастье, он уже никуда не мог плыть,  а у меня  стала
другая профессия.
     И  вот  спустя  годы  Река  неожиданно  напомнила  о  себе.  Она  стала
мерещиться чуть  ли  не наяву, как что-то очень  важное,  что  нельзя больше
откладывать,  как нельзя долго откладывать мечту, чтобы  мечта не засохла. Я
вдруг понял, что просто надо на Реке быть.
        "5"
     Когда решение принято,  остальное  становится проще. В конце июля я уже
летел знакомой дорогой на самый восток  страны, в город,  в котором когда-то
работал,  снимал комнатушку в доме под сопкой  рядом с антенным полем и  где
знал, наверное, половину жителей.
     От этого города  в поселок на  Реке теперь летал раз в неделю  рейсовый
самолет,  точнее, делал там посадку по дороге на север.  И я как раз успел к
рейсу.  Самолет  этот  был  старый,  привычный  ИЛ-14,  эпоха в  гражданской
авиации, как ЛИ-2  и бессмертная  "Аннушка". Сейчас они  уходят в  прошлое и
уносят с собой биографии  или  части  биографий  людей,  жизнь которых  была
связана с этими самолетами. Уносят и часть моей биографии.
     Перед отлетом из дому я дал телеграмму  товарищу прежних лет, с которым
было  бы  хорошо  пуститься  в это  путешествие.  Видимо, он  понял  суть  и
настроение  момента,  потому  что  ответил  в духе  времен, когда мы  любили
высокий стиль:  "У меня, друг, сезон дождей", -- вот что было написано в его
телеграмме.  ПонятноВ  прежние  времена  полагалось  запросить  "если  нужен
вылетаю немедленно"  или  просто прилетать без всяких  запросов, что было бы
еще  более  высоким  стилем.  Но  сейчас,  поскучнев  с  возрастом,  мы  уже
стесняемся таких поступков и телеграмм.
     Я решил плыть по Реке в одиночку.
     ...А самолет  между тем снижался.  Мы  уже  прошли район черных,  таких
безжизненных,  если  смотреть  сверху, хребтов  и  вошли в  долину  Реки.  В
иллюминатор был виден потемневший  от масла и выхлопных газов край плоскости
ИЛ-14,  ржаво-обожженные  выхлопные трубы, а под ними пятнышки озер, стариц,
тайга.  Самолет мягко  сел и побежал по полосе. Все! Прибыл! Волнение как бы
смыло  прошедшие десять лет,  и как  будто вчера смотрел  на карту, и  вдруг
увидел...
        "6"
     Вокруг  посадочной  полосы  росли маленькие нежно-зеленые лиственнички.
Было тихо  и солнечно.  Дремала  двухэтажная аэродромная  изба со стеклянной
верандочкой  наверху.  На  земле, прислонившись  к  зеленому  пали-садничку,
стояли аборигены и  смотрели на самолет с  привычным любопытством,  с каким,
наверное,  в  чеховские  времена  ходили  на  перрон  встречать  поезда.  По
посадочной  полосе  куда-то  промчался   на  бешеной  скорости  расхлябанный
грузовик. Притормозил,  развернулся и  так  же на бешеной скорости  помчался
обратно. Он  напоминал  старого пса, который вдруг вспомнил  юность и  начал
играть сам  с собой. Натуральные, живые  псы,  в шерсти  которых  запутались
веточки,  строительный  мусор,  обрывки  бумаги,  также  сидели  у  зеленого
палисадничка.  В  глазах у  них светилась  тоска по какому-нибудь ЧП: драке,
приезду  незнакомой собаки  или  на  худой конец появлению свежего человека.
Словом, это были ездовые собаки во время мучительных собачьих каникул, когда
они отдохнули и не знают, куда себя деть.
     Трап  давно опустел. В дверной  проем  самолета вышел пилот  и сказал в
пространство:
     -- Ну что, Серега?
     -- Да вот Надю жду, -- ответили из-за шасси. И опять стало тихо.
     Я  подошел  к одному  псу, поставил на землю рюкзак, а пса погладил  по
голове. Шерсть  у него была почти горячей от  солнца.  Пес лизнул мне  руку,
понюхал  рюкзак и  отвернулся.  И все  другие собаки,  с некоторым интересом
воззрившиеся было на меня, тоже отвернулись. Все-таки эта была торжественная
минута: блудный сын вер-нулся в родные края и узнан.
     От  аэропорта к поселку шла  разбитая, черная от торфа дорога. В  конце
дороги  возвышались  новенькие  двухэтажные  дома.  Сердце  у  меня сжалось.
Двухэтажные дома не соответствовали мечте. Я забыл, что прошло  десять лет с
тех пор, пока здесь была глухомань, и сейчас вот такие дома стоят на местах,
где раньше, на нашей еще памяти, торчали яранги. И что  там ни говорите, все
равно грустно, когда уходит в прошлое целый  пласт  времени,  целый комплекс
эмоций...
     Я закинул рюкзак  в гостиницу. Гостиница  была  очень  уютная, из  двух
комнат, с  коврами,  приемниками,  современной  мебелью.  Это  была  как  бы
обратная сторона сожаления  об исчезнувшем колорите таежной деревушки. Потом
я пошел смотреть поселок. Людей на улицах не было. Летом в  таких, как этот,
оленеводческих  поселках  всегда  пусто, потому что люди в оленьих стадах, а
стада  в дальних горных хребтах, отрезанные от мира реками, таежными марями.
Остается  вертолет, но  вертолет даже в авиации самый дорогой  транспорт, по
мелочам на нем не летают. Зима же, наоборот, время транспорта. Тайгу, реки и
тундру прошивают следы вездеходов, оленьих, собачьих нарт. Можно и просто на
лыжах прибежать в поселок, пообщаться с оседлым народом.
     ...Я  выбрался  в старую  часть поселка. Он  явно строился без экономии
места -- "на наш  век земли хватит", стены бревенчатых домиков, разбросанных
как  попало, были  обмазаны  глиной  для  защиты от  зимних ветров. На окнах
висели ставни, обитые оленьими шкурами. В сторонке, на  возвышении, одиноко,
как памятник, стояла яранга. Видно, какой-то пастух-консерватор доживал свой
век в привычном жилье.  Около яранги горел  костер. У костра сидел  на земле
старик в яркой ковбойке и разглядывал меня, отмахиваясь рукой от дыма.
     За ярангой лес. Я  пошел в противоположную сторону и вышел  на площадь,
окруженную  фанерными  стендами,  отражавшими   успехи   животноводства,  за
стендами -- правление колхоза с широким дощатым крыльцом. Было похоже, что в
правлении также нет ни одного  человека. Дальше было русло сухой в это время
протоки, а по  берегу рядком стояли  все  такие  же  обмазанные глиной дома.
Где-то за протокой тревожно кричала дикая утка, наверное, спасала выводок от
собаки или другого зверя.
     Река же находилась в нескольких километрах отсюда,  так как  место  для
строительства определяли  авиационные инженеры.  А они прежде  всего  искали
участок для посадочной полосы. Без посадочной полосы не было бы поселка. Так
он и строился в конце сороковых  годов,  как возможный предвестник  северных
поселков будущего. Все  потребное завозится сюда по воздуху. Оленьи шкуры  и
мясо  также вывозятся  самолетами. В каком-то смысле каждого живущего  здесь
можно считать оседлым пассажиром Аэрофлота.
     Вечер  наступил незаметно. Мимо  меня  пробежал озабоченный  парень.  В
костюме, белой рубашке и галстуке.
     -- Коров не видели? Пастуха не видели? -- на бегу спросил он.
     -- Нет!
     -- Пастух пропал. Коровы пропали. Стаду давно пора дома быть.
     -- Появятся.
     -- Сердце у пастуха  больное. Вдруг не появятся. Он побежал  в  сторону
леса.
     -- Помочь? -- крикнул я вслед.
     -- Не-е! Тут тропки. Найду! -- донеслось уже от лиственниц.
     Репродуктор  на  площади  похрипел  немного  и  вдруг  запел в  бледное
вечернее  небо:  "Осе-е-нний  свет, к чему слова-а,  осенни-им светом  полна
голова-а..."
     По  площади, а  затем мимо меня, как видение, проехала девушка. Девушка
ехала на  гоночном  велосипеде,  все  честь  честью:  анодированный  корпус,
однотрубки, цена сто  рублей, достать трудно. Она  была одета в  очень белый
свитер и  была очень красивой.  Она  ехала, глядя прямо  перед  собой. Белый
свитер,  зеленые  эластиковые  брюки,  чешские белые полукеды на  подошве из
пробки, покрытое ровным загаром лицо и безукоризненный нос. Нос я рассмотрел
хорошо, так как девушка ехала мимо меня в профиль.
     Дальше я  шел,  размышляя о  девушке и велосипеде. Велосипед,  понятно,
прибыл по  воздуху.  А  зачем?  Ездить  на нем  можно два  месяца в  год  на
протяжении пятисот метров. Все-таки была тут загадка.
     Получалось так: она жила здесь по необходимости. Из-за папы с мамой или
мужа. Мечтает  же  жить она вовсе в других местах,  где  можно неограниченно
ездить на велосипеде  или машине, носить белый свитер и  японские брюки,  не
пугая приезжих. А там  наверняка живет какой-нибудь  чудак,  который мечтает
забраться  в глухомань, чтобы попадать  туда только по воздуху, куда кирпичи
для печек возят на самолетах...
     Цепь  этих "глубокомысленных"  рассуждений  явно  никуда не  вела,  и я
постарался забыть  о девушке с велосипедом. Кроме того, темнело, а надо было
найти человека, который поможет  раздобыть лодку. В кармане  у меня хрустело
рекомендательное  письмо,  написанное  в  Москве,  на  Арбате.  Его  написал
товарищ, давший название Синему хребту. Когда-то они вместе работали  здесь,
а когда вышли на пенсию, то один стал жить на Арбате, а второй вот здесь.
     Я подумал, что  самые первые дома  строились  прямо  на берегу протоки.
Потому что  по  ней было удобно транспортировать бревна. И точно:  на  самом
обрывчи-ке я увидел дом, который явно выглядел старше других.
     На  крыше  его лежал каюк -- долбленая  лодка.  Именно такая мне и была
нужна. Я  уже без колебаний  постучал в  окопное стекло. Для  этого пришлось
нагнуться.
        "7"
     Он оказался погрузневшей копией моего  друга.  Те  же  белоснежно-седые
волосы, крупная фигура, твердое лицо, покрытое неистребимым  загаром. Следуя
за широкой  спиной  через  сени  в  дом,  я успел  подумать  еще: какими  же
красивыми, колоритными и стоящими  ребятами они были оба тридцать лет назад,
когда  бродили по неизученным хребтам в районе Реки.  Все-таки  люди высокой
породы есть.
     Бегло взглянув на комнату, я  сразу  понял,  почему он не уехал отсюда,
когда  вышел  на  пенсию,  и  почему  никогда  не уедет.  В домике  с низким
потолком,  огромной русской печью посредине, самодельной мебелью было  очень
тепло, пахло  свежевыпеченным хлебом. И  был неповторимый  уют, выработанный
древней культурой русской деревни, странно совмещался здесь с благоденствием
охотничьей избушки, до которой ты добирался  очень долго в большой мороз или
плохую погоду.
     Из таких жилищ человек уезжает с трудом, чаще всего совсем не уезжает.
     Мне хотелось поговорить  про  героические  времена первопоселенцев.  Но
было ясно, что  захватывающих дух историй  я  не услышу.  В  лучшем случае я
услышу неспешный рассказ, и при этом будет подразумеваться, что и рассказчик
и слушатель одинаково знают предмет.
     Выяснилось, что  каюк  в  этих  местах, бывший когда-то  главным речным
средством, вытеснен дюралевыми "казанками", на которые  ставят  мощный мотор
"Вихрь",
     Специфика  снабжения  отдаленных  мест  изобилует  чудесами.  Например:
ближайшим местом, где можно купить дюралевую лодку,  был город  почти в пяти
летных  часах отсюда. Доставить лодку можно только по воздуху,  а  стоимость
этого: лодки,  мотора "Вихрь" и провоза габаритного груза по  воздуху -- уже
отдает  рубрикой "Причуды миллионеров". Но  тем не менее лодок этих на  реке
имелся  не  один десяток, и из  них  только  пять  поступили  через  местную
торговую сеть.
     Бензин  сюда также  завозят  по  воздуху,  а мотор "Вихрь" требует  его
много. Элементарный выезд на рыбалку в здешних  краях требует минимум литров
сто
     Но меня интересовал  каюк. Каюк -- это когда лодка  долбится из единого
ствола тополя.  Ширина ее делается такой, чтоб как  раз  поместилась  нижняя
часть тела. Но бывают каюки грузовые, говорят, бывали да-же семейные. На нем
удобно плыть  вниз  по реке,  можно подниматься вверх бечевой.  По-видимому,
следующей и последней ступенькой легкости  и верткости на воде