Милан Кундера
   Неспешность

   Роман

   Перевод с французского Ю.СТЕФАНОВА

   1
   Нам взбрело в голову провести вечер и ночь в каком-нибудь замке. Во
Франции  многие  из них стали гостиницами:  лоскут зелени,  затерянный
среди уродливых пространств,  где ее нет и в помине; самая малость ал-
лей,  деревьев и птиц,  заплутавшихся в необозримой сетке автодорог. Я
сижу за баранкой и наблюдаю в ретровизор за идущей позади нас машиной.
Мигает  огонек  слева,  машина прямо-таки захлебывается от нетерпения.
Водитель только и ждет случая,  чтобы меня обогнать;  он стережет этот
миг, как ястреб стережет воробья.
   Вера, моя  жена,  говорит:  "Каждые  пятьдесят минут на автотрассах
Франции кто-нибудь да погибает.  Ты только посмотри на придурков,  что
снуют  вокруг  нас.  А ведь те же самые люди осторожничают сверх меры,
когда у них на глазах грабят старушку в темном переулке.  Отчего же им
совсем не страшно садиться за руль?"
   Как ей ответить?  Ну разве что так:  человек,  оседлавший мотоцикл,
может сконцентрироваться только на очередной секунде своей  гонки;  он
цепляется за клочок времени,  оторванный и от прошлого, и от будущего;
он выдернут из непрерывности времени; он вне его; иначе говоря, он на-
ходится  в состоянии экстаза,  он ничего не знает ни о своем возрасте,
ни о своей жене,  детях,  заботах и,  следовательно, ничего не боится,
ибо источник страха - в будущем, а он освобожден от будущего и ему не-
чего бояться.
   Скорость - это разновидность экстаза, подаренная человеку техничес-
кой революцией.  В противоположность мотоциклисту, бегун никуда не мо-
жет деться из собственного тела;  ему хочешь не хочешь приходится  ду-
мать о своих мозолях и одышке; на бегу он чувствует свой вес, свои го-
да, с особой остротой ощущает самого себя и время своей жизни. Все ме-
няется,  когда  человек передоверяет фактор скорости машине:  тело его
тут же выходит из игры,  и он целиком отдается внетелесной,  нематери-
альной, чистой скорости, скорости как таковой, скорости-экстазу.
   Странноватое сочетание:  холодная  обезличенность техники - и пламя
экстаза. Вспоминаю американку, которая лет тридцать назад со строгой и
восторженной  миной  -  ни дать ни взять аппаратчик по части эротики -
читала мне ледовито-теоретическую лекцию о сексуальном  раскрепощении;
самым частым словом в ее речах было слово "оргазм",  она повторила его
сорок три раза,  я не поленился подсчитать. Культ оргазма: пуританская
утилитарность,  просочившаяся  в  половую  жизнь;  деловитость  взамен
праздности, сведение полового акта к препятствию, которое надлежит как
можно скорей преодолеть,  чтобы достичь экстатического взрыва,  единс-
твенной цели любви, да и всей вселенной.
   Почему исчезла услада неспешности? Где они теперь, праздношатающие-
ся былых времен?  Где все эти ленивые герои народных песен, эти бродя-
ги,  что брели от мельницы к мельнице и ночевали под  открытым  небом?
Неужели исчезли вместе с проселками, лугами и полянами, то есть вместе
с природой?  Чешское присловье определяет их сладостную праздность та-
кой метафорой: они засмотрелись на окна Господа Бога. А кто засмотрел-
ся на них,  тому нечего скучать:  он счастлив.  В нашем же мире празд-
ность обернулась бездельем,  а это совсем разные вещи:  бездельник по-
давлен, он томится от скуки, изматывает себя постоянными поисками дви-
жения, которого ему так не хватает.
   Гляжу в ретровизор: все та же машина, что никак не может меня обог-
нать из-за встречного потока транспорта.  Рядом с водителем сидит жен-
щина: почему бы ему не позабавить ее болтовней, не положить ей руку на
колено?  Вместо этого он проклинает меня - я,  видите ли,  плетусь как
черепаха,  -  а женщина уж тем более не думает погладить его по плечу,
она мысленно ведет машину вместе с ним и тоже клянет  меня  последними
словами.
   И тут  я  вспоминаю о другой поездке из Парижа в пригородный замок,
той поездке, что состоялась две с лишним сотни лет назад, а участвова-
ли в ней госпожа де Т. и сопровождавший ее молодой кавалер. Они в пер-
вый раз оказались так близко,  и невыразимая атмосфера  чувственности,
окружавшая их, рождалась как раз неспешностью езды: покачиваясь в такт
движению кареты, их тела стали соприкасаться, сперва безотчетно, потом
намеренно, а там начала завязываться их история.
   2
   Вот что рассказывается о ней в новелле Вивана Денона: некий двадца-
тилетний дворянин как-то вечером оказался в театре.  (Ни имя, ни титул
не упомянуты, но я воображаю его дворянином.) В соседней ложе он видит
даму (новелла называет только первую букву ее фамилии:  мадам де  Т.);
это  приятельница  Графини,  чьим любовником является молодой человек.
Она просит проводить ее после спектакля.  Удивленный решительным пове-
дением госпожи де Т. и сбитый с толку тем обстоятельством, что он зна-
ком с ее фаворитом,  неким Маркизом (его имени мы тоже не  узнаем;  мы
погрузились в мир тайн, где имена неуместны), молодой дворянин, ничего
не понимая, оказывается в карете рядом с прелестной дамой.
   В завершение милой и  приятной  поездки  экипаж  останавливается  у
подъезда замка, где их встречает мрачный супруг госпожи де Т. Они ужи-
нают втроем в молчаливой и зловещей обстановке, затем муж извиняется и
оставляет их одних.
   В этот момент наступает ночь, слагающаяся, подобно триптиху из трех
створок, из трех этапов: сначала они гуляют по парку, затем занимаются
любовью в одном из павильонов и,  наконец,  продолжают то же занятие в
потайном покое замка.
   Ранним утром они расстаются. Не сумев отыскать свою спальню в лаби-
ринте коридоров,  молодой дворянин возвращается в парк,  где, к своему
удивлению,  сталкивается с Маркизом,  тем самым,  который известен как
любовник  мадам  де  Т.  Только что приехавший в замок Маркиз сердечно
приветствует его и объясняет причину таинственного приглашения: госпо-
жа де Т. использовала юного повесу в качестве своего рода ширмы, чтобы
он,  Маркиз, оставался вне подозрений в глазах мужа. Радуясь тому, что
проделка удалась,  он подтрунивает над молодым человеком,  вынужденным
сыграть комичную роль псевдолюбовника.  А тот, утомленный ночью любви,
возвращается в Париж в экипаже,  предложенном ему признательным Марки-
зом.
   Эта новелла под заглавием "Никакого завтра" была впервые  опублико-
вана в 1777 году;  имя автора заменяли (мы находимся в мире тайн) пять
загадочных заглавных букв: М.Д.П.К.К., которые при желании можно расс-
матривать как "Мсье Денон, Придворный Кавалер Короля". Потом, в том же
1777 году,  она была переиздана крохотным тиражом и совершенно аноним-
но,  а  годом  позже вышла под именем другого писателя.  Новые издания
последовали в 1802 и 1812 годах,  опять-таки без упоминания настоящего
автора;  наконец,  после полувекового забвения,  ее выпустили в свет в
1866 году. Начиная с этого времени ее стали приписывать Вивану Денону,
в  течение  нынешнего века она стала пользоваться все возрастающей из-
вестностью.  Сейчас она числится среди литературных произведений, наи-
более ярко отражающих искусство и дух XVIII столетия.
   3
   На повседневном языке понятие "гедонизм" означает аморальную склон-
ность к разгульной,  а то и порочной жизни.  Это, разумеется, неверно:
Эпикур,  первый великий теоретик наслаждения,  рассматривал счастливую
жизнь крайне скептически: наслаждение испытывает тот, кто не страдает.
Страдание, стало быть, является основным понятием гедонизма: мы счаст-
ливы в той мере,  в какой можем избежать страданий; и потому наслажде-
ния приносят обычно больше горя, чем радости, Эпикур предписывает лишь
благоразумные и скромные удовольствия.  У эпикурейской мудрости мелан-
холичный привкус: испытывающий мирские невзгоды человек приходит к вы-
воду,  что единственной явной и подлинной ценностью является наслажде-
ние,  сколь бы малым оно ни было, которое он может ощутить: поток све-
жей воды, взгляд, обращенный в окно (к Божьим окнам), ласка.
   Скромные или нет,  удовольствия принадлежат лишь тому, кто их испы-
тывает, и какой-нибудь философ мог бы, строго говоря, поставить в укор
гедонизму его эгоистическое основание.  Однако  с  этой  точки  зрения
ахиллесова пята гедонизма - не эгоизм, а его (я был бы рад ошибиться!)
безнадежно утопический характер: в самом деле, я сомневаюсь в достижи-
мости гедонистического идеала, я боюсь, что рекомендуемая им жизнь не-
совместима с человеческой природой.
   Искусство XVIII века вывело наслаждения из тумана моральных  запре-
тов,  оно породило атмосферу вольномыслия, царящего на полотнах Фраго-
нара и Ватто,  на страницах де Сада, Кребийона-младшего или Дюкло. Вот
почему мой юный друг Венсан обожает этот век, вот почему, будь его во-
ля,  он носил бы на отвороте лацкана своего пиджака профиль маркиза де
Сада. Я вполне разделяю его восхищение, но добавляю (без всякой надеж-
ды на понимание),  что истинное величие этого искусства состоит  не  в
какой бы то ни было пропаганде гедонизма, а в его анализе: именно поэ-
тому я считаю "Опасные связи" Шодерло де Лакло одним из величайших ро-
манов всех времен.
   Его персонажи занимаются не чем иным,  как поисками наслаждений. И,
однако,  до читателя мало-помалу доходит,  что их интересуют  не  сами
наслаждения,  а скорее их поиски. Что главную роль играет не страсть к
наслаждениям,  а стремление к победе. И то, что выглядит сначала весе-
лой и бесстыдной игрой,  незаметно и неотвратимо превращается в борьбу
не на жизнь,  а на смерть. Но что общего у борьбы с гедонизмом? Вспом-
ним Эпикура,  писавшего:  "Мудрец не стремится ни к чему, связанному с
борьбой".
   Эпистолярная форма "Опасных связей" не есть лишь простой  техничес-
кий  прием,  который  можно  было бы заменить любым другим.  Эта форма
красноречива сама по себе; суть ее в том, что все пережитое персонажа-
ми пережито лишь для того,  чтобы стать рассказом,  сообщением,  испо-
ведью, записью. В подобном мире, где все рассказывается, самым доступ-
ным и самым смертельным оружием становится разглашение,  разоблачение.
Вальмон,  герой романа, адресует соблазненной им женщине письмо о раз-
рыве  их связи,  письмо,  которое окажется для нее смертельным ударом;
пикантность положения в том,  что послание это от начала до конца про-
диктовано  его  подругой,  маркизой де Мертей.  Чуть позже та же самая
маркиза показывает конфиденциальное письмо Вальмона его сопернику; тот
вызывает  его  на  дуэль,  оканчивающуюся гибелью Вальмона.  После его
смерти интимная переписка между ним и маркизой де Мертей в свой  черед
становится всеобщим достоянием, и маркиза кончает свои дни, окруженная
всеобщим презрением, затравленная, изгнанная из большого света.
   Ничто в этом романе не остается тайной,  связывающей только два че-
ловеческих существа; весь мир оказывается внутри огромной гулкой рако-
вины,  где каждое слово звучит все сильней, подхваченное бесчисленными
и бесконечными отзвуками.  Когда я был маленьким,  мне говорили, что в
раковине, поднесенной к уху, я могу услышать незапамятно древний шепот
моря.  Вот так и каждое слово, произнесенное в лаклозапертом мире, ос-
тается слышимым навеки.  И все это - XVIII век?  И все это  -  парадиз
наслаждений?  Или, может быть, человек, сам того не сознавая, издревле
живет в такой звучащей раковине?  И уж, во всяком случае, гулкая рако-
вина не имеет ничего общего с миром Эпикура, велевшего своим ученикам:
"Живи втайне!"
   4
   Принимающий любезен,  даже чересчур,  любезнее,  чем  положено  при
обычном приеме гостей в отелях.  Вспомнив о том, что мы уже были здесь
года два назад,  он предупреждает нас,  что многое с тех пор перемени-
лось.  Конференц-зал приспособили для разного рода лекций и семинаров,
был построен бассейн.  Желая взглянуть на него,  мы пересекли  светлый
холл с огромными оконными проемами, выходящими в парк. В глубине холла
широкая лестница спускалась к большому квадратному бассейну под  стек-
лянным потолком. "В тот раз, - напомнила мне Вера, - на этом месте был
маленький цветник роз".
   Устроившись у себя в комнате,  мы вышли в сад. Зеленые уступы спус-
кались вниз,  к Сене. Это было обворожительно, мы приготовились к дол-
гой прогулке,  но через несколько минут уткнулись в шоссе, по которому
сновали машины, и волей-неволей нам пришлось повернуть вспять.
   Обед оказался  изысканным,  гости были разодеты так,  словно хотели
отдать должное былым временам,  воспоминания о которых  зыбко  мерцали
под  потолком  зала.  Рядом с нами устроилась супружеская пара с двумя
детьми.  Один из них все время что-то напевал высоким голоском. Подаю-
щий  с  подносом в руке склонился над их столиком.  Мамаша вперилась в
него взглядом, как бы призывая рассыпаться в похвалах по адресу своего
отпрыска; польщенный вниманием, тот вскарабкался на стул и начал зали-
ваться соловьем. Лицо отца расплылось в счастливой улыбке.
   Восхитительные бордоские вина,  утка,  десерт,  составляющий секрет
местной кухни,  - все это располагало нас, сытых и довольных, к безза-
ботному времяпрепровождению.  Потом, вернувшись к себе в комнату, я на
минутку включил телевизор. На экране тоже были дети. Чернокожие и уми-
рающие.  Наше пребывание в замке совпало с той порой,  когда в течение
целых  недель  день  за днем по телевизору показывали детишек из афри-
канских стран с уже успевшими позабыться названиями (все это  происхо-
дило два-три года назад,  как удержать в памяти всю эту экзотику!),  -
стран, истерзанных гражданскими войнами и голодом. У детей, похожих на
скелетики,  изможденных,  истощенных, не было сил, чтобы отогнать мух,
что прогуливались по их лицам.
   "А есть ли в этих странах умирающие старики?" - спросила у меня Ве-
ра.
   В том-то все и дело,  что нет; особенность этого голода, в противо-
положность прежним бесчисленным голодовкам, которые знала Земля, в том
и состоит,  что он подкашивает только ребятишек.  Мы ни разу не видели
на экранах ни одного изможденного взрослого, хотя смотрели хронику те-
кущих событий единственно для того,  чтобы удостовериться в этом неви-
данном обстоятельстве.
   Стало быть,  нет ничего необычного в том,  что не взрослые,  а дети
взбунтовались  против  жестокости старших и со всей присущей им непос-
редственностью организовали знаменитую кампанию  под  лозунгом  "Пусть
дети Европы пришлют хоть немного риса детям Сомали".  Сомали! Вот оно,
это слово, забытое название страны! Знаменитый лозунг помог мне вспом-
нить выскочившее из головы имя. Ах, как жаль, что теперь все это снова
забылось!  Дети купили рис,  бесчисленное множество пакетов. Родители,
вдохновленные всемирной солидарностью, одушевлявшей их отпрысков, соб-
рали кучу денег, благотворительные организации предложили свою помощь;
рис  по крупинке был собран в школах,  перевезен в порты,  погружен на
пароходы,  держащие курс в Африку, весь мир стал свидетелем знаменитой
рисовой эпопеи.
   Не успели  исчезнуть  с  экрана умирающие дети,  как его заполонили
девчушки лет шести-восьми,  выряженные на манер взрослых,  девчушки  с
умилительными манерами старых кокеток,  и это было так прелестно,  так
трогательно - ну прямо глаз не оторвать,  особенно когда эти  детишки,
девочки  и мальчики,  подражая взрослым,  начали целовать друг друга в
губы; потом появился мужчина, держащий на руках грудного младенца; по-
ка он втолковывал нам, как лучше всего отстирывать замаранные пеленки,
к нему подплыла молодая прелестница и,  высунув чудовищно чувствитель-
ный язычок, всадила его в неимоверно любвеобильный рот мужчины с груд-
ным младенцем.
   "Пойдем-ка спать", - сказала Вера и вырубила телевизор.
   5
   Французские дети,  сломя голову бросающиеся на помощь  своим  афри-
канским сверстникам, неизменно вызывают у меня в памяти лицо интеллек-
туала Берка. Тогда он был в зените славы. Как это часто бывает со сла-
вой, его триумф был рожден неудачей. Припомним-ка: в восьмидесятые го-
ды нашего века мир был поражен эпидемией спида,  болезни, передающейся
посредством  любовных связей и попервоначалу свирепствовавшей особенно
среди гомосексуалистов.  Восставая против фанатиков,  видевших в  этой
эпидемии справедливую кару Божью и бежавших от больных спидом,  как от
зачумленных, более или менее терпимые люди относились к ним по-братски
и старались доказать, что контакт с ними не чреват никакой опасностью.
Претворяя в жизнь свои убеждения, депутат Дюберк вместе с интеллектуа-
лом  Берком  решили  однажды отобедать в одном из знаменитых парижских
ресторанов в компании больных спидом;  обед прошел в  самой  дружеской
атмосфере,  и для того, чтобы подать добрый пример другим, депутат Дю-
берк пригласил к десерту фоторепортеров и киношников.  Как  только  те
появились на пороге, он встал, подошел к одному из спидоносцев, поднял
его со стула и смачно поцеловал прямо в губы,  еще лоснящиеся от шоко-
ладного  мусса.  Эта смелая выходка застала Берка врасплох.  Он тут же
смекнул, что запечатленный на фото- и кинопленке поцелуй Дюберка имеет
шансы на бессмертие.  Он тоже встал и принялся лихорадочно соображать,
не стоило ли бы и ему облобызаться со спидоносцем.  Вначале он  отверг
сие искушение,  поскольку в глубине души не был полностью уверен,  что
контакт со слизистой оболочкой больного полностью безопасен; затем ре-
шил  побороть  подозрение,  полагая,  что  ради такой фотографии стоит
все-таки рискнуть; на третьей фазе размышлений и колебаний его порыв к
спидоносным  устам  был  остановлен нижеследующей идеей:  в свой черед
расцеловавшись с больным,  он отнюдь не сравняется с Дюберком,  скорее
наоборот - ему будет уготовлен ранг последователя, подражателя, а то и
пародиста, который своей поспешной и необдуманной выходкой лишь приба-
вит славы начинателю. И он, глупо улыбаясь, так и остался стоять стол-
бом. Но эти несколько минут нерешительности обошлись ему дорого, пото-
му  что  на него были нацелены кинокамеры,  и вскоре в тележурнале вся
Франция смотрела на его лицо, на все три фазы замешательства, смотрела
- и ухмылялась.  Ребятишки,  собиравшие пакеты с рисом для Сомали, по-
доспели ему на помощь как раз вовремя.  Он  стал  использовать  каждый
удобный  случай,  чтобы  ошарашить публику глубокомысленным изречением
"Только дети живут по правде!", а потом отправился в Африку, где снял-
ся рядом с умирающей чернокожей девчушкой с лицом, облепленным мухами.
Фотография прославилась на весь мир,  прославилась куда  сильнее,  чем
тот снимок, на котором Дюберк лобызается со спидоносцем, ибо умирающий
ребенок имеет куда большую ценность,  чем умирающий  взрослый,  -  сия
непреложная истина в тот момент все еще ускользала от Дюберка.  Тем не
менее он не чувствовал себя побежденным и несколько дней  спустя  поя-
вился на телеэкране; будучи ревностным христианином, он знал, что Берк
- атеист,  что навело его на мысль прихватить  с  собой  в  телестудию
свечку,  оружие,  перед  которым  даже самые закоренелые безбожники не
преминут склонить головы; во время интервью с журналистом он выудил ее
из  кармана  и зажег;  горя желанием коварно опорочить заботы Берка об
экзотических странах,  он завел речь о  горемычных  детях  деревень  и
предместий Франции и призвал соотечественников со свечами в руках про-
дефилировать по улицам Парижа в знак солидарности с лишенными  детства
ребятишками; вслед за тем с затаенным злорадством он пригласил не кого
иного,  как Берка,  возглавить эту демонстрацию. Перед Берком стал вы-
бор: либо участвовать в шествии со свечками, превратившись таким обра-
зом в церковного служку при Дюберке,  либо как-то отвертеться от  этой
затеи и стать мишенью для насмешек.  То была искусно расставленная ло-
вушка,  выбраться из которой можно было лишь способом столь же смелым,
сколь и неожиданным:  он решил незамедлительно вылететь в одну из ази-
атских стран,  где народ затеял революцию, и там во весь голос заявить
о  своей поддержке угнетенных;  но - увы!  - география всегда была его
слабым местом;  весь мир разделялся для него