Милан Кундера
   Подлинность

     Перевод с французского Ю.СТЕФАНОВА
     Источник: http://magazines.russ.ru/inostran/1998/11/kund1-pr.html

1

     Она  резала  ветчину  и  все  никак  не  могла  отделаться  от  мыслей,
пробужденных  официантками: как  это может случиться, что в мире, где каждый
наш шаг контролируется и регистрируется, где люди без  конца натыкаются друг
на  друга,  где в  супермаркетах за нами следят  телекамеры, где человеку не
дадут даже  заняться любовью,  не напустив  на  него анкетчиков и репортеров
("где вы  занимаетесь любовью? сколько  раз в  неделю?  с  презервативом или
без?"), -- как это может случиться, чтобы кому-то удалось ускользнуть из-под
контроля  и исчезнуть  без следа? Да, она  знала эту  передачу под наводящим
ужас названием  "Пропавшие  бесследно"  --  единственную  передачу,  которая
обезоруживала  своей искренностью  и печалью, словно во  время нее  какая-то
неведомая внешняя сила вынуждала телевизионщиков отставить  в  сторону  свою
обычную развязность; в которой диктор серьезным тоном обращался к зрителям с
просьбой  сообщить   хоть  что-нибудь,  что  помогло  бы  напасть  на   след
исчезнувшего.  В конце таких  передач одну  за другой показывают  фотографии
всех "пропавших  бесследно",  о  которых  говорилось в  предыдущих выпусках;
кое-кого из них не удалось обнаружить и за одиннадцать лет.
     Ей представилось,  что точно  таким же образом  она  может когда-нибудь
потерять Жана-Марка. Остаться одной,  в  полном неведении,  во  власти самых
жутких  предположений. Она  не  могла бы даже покончить с собой,  ведь такой
конец был бы предательством, отказом от ожидания, утратой терпения. Она была
бы принуждена жить до конца своих дней в непрестанном ужасе.

2
     Она поднялась к себе в номер, кое-как  заснула и пробудилась среди ночи
после  долгой  череды  сновидений.  Они  были  населены  персонажами  из  ее
прошлого: ее мать (давно уже покойная) и,  главное, ее  прежний муж  (она не
видела его уже много лет и он  был не похож  сам на себя, словно постановщик
сновидения  что-то перепутал  в распределении ролей); он  был там  вместе со
своей сестрой, особой властной и энергичной, и со своей новой  женой (она ее
никогда  не  видела и тем не менее во сне  не сомневалась в ее подлинности);
под конец бывший муж принялся одолевать  ее туманными эротическими намеками,
а его новая супруга поцеловала  ее  взасос, пытаясь  всунуть  ей в рот язык.
Взаимооблизывание всегда  вызывало у нее гадливость. От этого-то поцелуйчика
она и проснулась.
     Чувство омерзения, вызванное сном,  было  таким  ошеломляющим,  что она
попыталась докопаться до  его причины. Что ее  больше  всего смутило, думала
она, так это произошедшее во сне полное упразднение  настоящего. А она  была
так  сильно  привязана к своему  настоящему,  что  ни за какие  сокровища не
променяла бы  его ни на прошлое, ни на  будущее.  Вот  почему она терпеть не
может снов: они заставляют  смириться  с недопустимым равенством между собой
различных отрезков одной  и той  же  жизни, с  нивелирующей одновременностью
всего  того,  что  человеку  довелось  прожить;  они  подрывают  уважение  к
настоящему. отрицая за ним его привилегии.  Так оно и было в этом теперешнем
сне: целый  кусок  ее  жизни  исчез  куда-то без следа: Жан-Марк,  их  общая
квартира, все  прожитые  с ним  годы;  на их месте разлеглось  прошлое,  его
заняли люди, с которыми она давно порвала и которые теперь пытались заманить
ее  в сеть пошлых эротических  соблазнов. Она чувствовала  на губах  влажные
губы женщины  (совсем не дурной, -- выбирая актрису на ее  роль, постановщик
сновидения  выказал  изрядную требовательность),  и это  было  ей  до  такой
степени  противно,  что  она среди  ночи поднялась и пошла  в ванную --  как
следует вымыться и прополоскать горло.

3
     Ф.  был стародавним другом Жана-Марка,  они познакомились еще  в лицее;
убеждения  у  них  были  совершенно  одинаковые,  они  сходились  во всем  и
поддерживали  тесные отношения  вплоть  до того  дня,  когда, уже много  лет
назад, Жан-Марк внезапно и окончательно разочаровался в нем и перестал с ним
видеться. Когда ему  сообщили,  что Ф., не на шутку  расхворавшись,  лежит в
одной из брюссельских больниц,  он не выразил ни малейшего желания навестить
его, однако Шанталь настояла, чтобы он это сделал.
     Вид  старого друга производил  удручающее впечатление: в его  памяти он
остался таким,  каким  был в лицее,  хрупким,  всегда безукоризненно  одетым
подростком, наделенным таким врожденным изяществом, что рядом с ним Жан-Марк
чувствовал себя каким-то бегемотом. Тонкие,  почти  женственные  черты лица,
благодаря которым Ф. выглядел прежде моложе своих лет, теперь только старили
его: лицо казалось гротескно  крошечным,  сморщенным, морщинистым -- ни дать
ни  взять личико  египетской царевны,  мумифицированной  четыре  тысячи  лет
назад; Жан-Марк покосился на его руки: одна  из  них неподвижно  застыла под
капельницей, в  вену  была введена  игла; другой  он  то  и дело размахивал,
помогая себе при разговоре. Еще в юности, глядя, как его друг жестикулирует,
Жан-Марк не мог отделаться от  впечатления, что на миниатюрном теле Ф.  руки
выглядели совсем маленькими, крохотными, словно у марионетки. Это  давнишнее
впечатление  только  усилилось во  время  визита  Жана-Марка  в больницу  --
ребяческая жестикуляция  Ф. никак не  вязалась с  серьезным тоном его речей;
друг рассказывал ему, что пролежал в коме много дней, пока врачам не удалось
вернуть его  к жизни... -- Ты ведь  слыхал о свидетельствах людей, прошедших
через смерть. Толстой говорит об этом в каком-то из своих рассказов. Туннель
--  а  в  конце него  свет.  Манящая  красота  инобытия. А  я, клянусь тебе,
никакого   света   не   видел.  И,   что  хуже  всего,  никакого  намека  на
бессознательное  состояние. Все сознаешь, все чувствуешь, вот  только врачам
это невдомек, и они несут в твоем присутствии всякую  околесицу, даже такую,
которую тебе вроде бы не полагается слушать. Что тебе каюк. Что мозги у тебя
набекрень. Он на мгновение запнулся. А потом продолжал: -- Не  хочу сказать,
что  сознание мое было абсолютно  ясным. Я  все понимал, но это  "все"  было
слегка искаженным, словно во сне. А временами сон переходил в кошмар. Только
в жизни кошмар быстро кончается: стоит тебе закричать -- и ты уже проснулся.
Но я  не мог закричать.  Весь ужас был  в  том, что я  не мог. Был просто не
способен  закричать  в  самый  разгар  кошмара.  Он  снова  умолк.  А  потом
продолжал:  --  Я  никогда  не  боялся  умереть. А  теперь  боюсь.  Не  могу
избавиться от  мысли, что  после смерти останешься  в живых. Что  умереть --
значит  жить  в бесконечном  кошмаре. Ну да ладно.  Ладно  уж.  Поговорим  о
чем-нибудь еще.
     До своего визита  в больницу Жан-Марк был уверен,  что ни одному из них
не удастся  увильнуть от воспоминания об их разрыве и что ему  волей-неволей
придется  сказать Ф. хоть  несколько  неискренних  слов примирения.  Но  его
опасения оказались  напрасными: мысли  больного просто не могли обратиться к
столь ничтожным темам.  Как бы Ф. ни хотел "поговорить о чем-нибудь еще", он
продолжал распинаться только о своем исстрадавшемся теле. Его рассказ нагнал
на Жана-Марка глубокую тоску, но не пробудил в нем ни малейшего сострадания.

4
     Неужто он и вправду такой холодный,  такой  бесчувственный? Как-то, уже
много лет назад,  он узнал,  что  Ф. его  предал; словечко, что  и говорить,
чересчур  романтичное, есть в нем  что-то  ходульное:  однажды,  на каком-то
собрании, где сам  Жан-Марк  не присутствовал,  все ополчились на  него  так
ретиво,  что  в  результате он лишился своей должности.  Ф. на этом собрании
был. Он был на  нем -- и не вымолвил  ни единого слова  в защиту Жана-Марка.
Его крохотные ручки, столь охочие до жестикуляции, не произвели ни малейшего
жеста в пользу  друга. Боясь допустить ошибку,  Жан-Марк провел доскональное
расследование  выяснил,  что Ф. и в самом деле промолчал.  Когда сомневаться
больше  уже  не приходилось,  он на  несколько мгновений  почувствовал  себя
глубоко уязвленным; потом  решил никогда больше с другом не видеться; тут же
после принятия  этого решения  его охватило чувство  необъяснимо  радостного
облегчения. Ф.  завершал изложение своих напастей; после очередной паузы его
личико  крохотной мумифицированной царевны прояснилось: -- А ты помнишь наши
лицейские беседы? -- Не очень-то, сказать по правде, -- признался Жан-Марк.
     -- Я всегда слушал тебя, как учителя, когда ты заводил речь о барышнях.
Жан-Марк попытался  вспомнить, но никакого следа этих  давних бесед в памяти
него не  оставалось: "Да что же  это такое  я, шестнадцатилетний сопляк, мог
плести тебе о барышнях?"-- У меня и сейчас перед глазами, -- продолжал Ф. --
Я стою  перед  тобой и несу какую-то околесицу насчет барышень.  Вспомни-ка,
что  меня мутило при  одной мысли о  том, что прекрасное девичье  тело может
служить инструментом для всякого рода секреций; я тебе признался, что видеть
не  могу, когда барышня сморкается. А ты остановился, смерил меня взглядом и
произнес тоном,  не допускающим возражений, искренним и твердым: сморкается?
Да мне  достаточно  увидеть,  как  она  моргнет,  как  веко  у нее  прикроет
роговицу, -- и меня прямо с души воротит. Припоминаешь? -- Нет,  --  ответил
Жан-Марк.
     --  Да как  ты мог  такое забыть?  Веко,  прикрывающее  роговицу?  Одно
выражение чего стоит! Но Жан-Марк не лукавил; он начисто все забыл.
     Впрочем, он даже и не пытался копаться у себя в памяти. Он думал совсем
о другом: вот он, истинный и единственный смысл дружбы; она вроде зеркала, в
котором ты можешь видеть себя таким, каким был прежде; без вечной трепотни о
прошлом  между  приятелями от  этого образа  давно  бы уже  ничегошеньки  не
осталось.
     -- Веко. Ты и в самом деле ничего не помнишь?
     --  Нет, --  сказал Жан-Марк, а потом  произнес  про себя: "Ты никак не
хочешь понять, что мне начхать на зеркало, которое ты мне подставляешь".
     Ф. чувствовал  себя усталым  и замолк, словно воспоминание о девическом
веке лишило его последних сил.
     -- Тебе следовало бы поспать, -- сказал Жан-Марк, поднимаясь.
     Выходя из больницы, он  ощутил  неодолимое  желание  оказаться рядом  с
Шанталь. Не будь он таким измотанным, он пустился бы в путь тотчас же. Перед
приездом  в  Брюссель  он  размечтался  о  том, как  плотно  позавтракает  в
гостинице на  следующее  утро,  как  спокойно, без всякой  спешки отправится
обратно. Но,  повидавшись с Ф., он  поставил свой дорожный будильник на пять
часов.
5
     Еле  живая после ужасной ночи, Шанталь вышла  из гостиницы.  По дороге,
ведущей к взморью, ей встретились туристы, приехавшие,  чтобы провести здесь
уик-энд. Их  группы  были словно  подобраны  по  одной схеме: мужчина  катил
каталку  с  младенцем,  женщина семенила  с  ним  рядом; лицо  мужчины  было
добродушным,   внимательным,   улыбчивым,   слегка  озабоченным  и   готовым
склониться к  младенцу, утереть ему нос, унять его вопли;  лицо женщины было
пресыщенным, рассеянным, самодовольным, а подчас даже непонятно почему злым.
Эту схему Шанталь  пришлось  наблюдать  в разных вариантах: идущий  рядом  с
женщиной мужчина катил  каталку, а  на  спине  в  специальном  рюкзачке  нес
малыша; идущий рядом с женщиной мужчина катил каталку, нес одного  малыша на
плечах,  а другого -- в  рюкзачке на животе; идущий рядом с женщиной мужчина
не катил каталку, а вел одного ребенка за ручку, трое других располагались у
него  за спиной, на  плечах и на животе. И наконец,  женщина самостоятельно,
без  мужчины,  катила каталку;  катила  так  напористо,  что  любой  мужчина
позавидовал бы: Шанталь, шагавшая навстречу по тротуару, в последний миг еле
успела отскочить в сторону.
     Мужчины запапачковались, сказала себе Шанталь. Они давно уже не отцы, а
именно  папы, то есть отцы, лишенные отцовского  авторитета. Она представила
себе, как затевает флирт с таким папой, который катит каталку с  малышом,  а
двух  других тащит  на спине  и  на пузе; улучив  момент, когда его  супруга
приклеилась к витрине, она шепотом  назначает ему  свидание. Что бы он  стал
делать?  Может ли этот  мужчина, ставший  древом,  обремененным  младенцами,
обернуться  на зов незнакомки? И не поднимут ли рев малыши, протестуя против
неуместного порыва  своего носильщика? Эта мыслишка показалась ей забавной и
привела  ее в хорошее настроение. Я живу в таком мире, сказала она себе, где
на меня никогда уже не оглянется ни один мужчина.
     Потом  она  вместе  со  стайкой других  ранних пташек  очутилась  возле
береговой  плотины:  было  время  отлива;  перед  ней  на  добрый   километр
простиралась  песчаная  отмель.  Ей  давно  уже   не  доводилось  бывать  на
нормандском  побережье, она и знать не знала о  тамошних модных развлечениях
--  воздушных змеях и  повозках  под парусом.  Воздушный змей  --  это кусок
цветной ткани, натянутый на устрашающе  жесткий  скелет и пущенный по ветру;
им можно управлять при помощи двух  бечевок, по  одной на  каждую руку, так,
чтобы он поднимался и опускался, кружился волчком, издавал устрашающий звук,
похожий на жужжание исполинского слепня, и время  от времени зарывался носом
в  песок, словно потерпевший аварию самолет. Не без удивления  она заметила,
что  змеями  забавлялись  не дети  и подростки,  а почти сплошь взрослые.  И
женщин  среди них не было, одни мужчины. Одни папы! Папы без детишек,  папы,
исхитрившиеся удрать от своих женушек! И они не устремлялись к любовницам, а
устремлялись на пляж, поиграть со змеями!
6
     Шагая к побережью, Жан-Марк  миновал автобусную  остановку. Там не было
ни  души,  кроме  какой-то  барышни  в   джинсах  и  тенниске;  без  особого
воодушевления,   но   весьма  впечатляюще   она  виляла  бедрами,   как   бы
пританцовывая. Очутившись совсем рядом с ней, он заметил ее рот, разинутый в
бесконечном ненасытном зевке;  эта широко отверстая дыра покачивалась в такт
машинально  танцевавшему  телу. Она танцует, не  переставая  скучать, сказал
себе  Жан-Марк.  Он  добрался  до  набережной;  внизу, на  пляже,  виднелись
мужчины; запрокинув  головы, они запускали в небо воздушных змеев. Запускали
с таким увлечением, что  Жан-Марк поневоле вспомнил свою старую теорию: есть
три вида скуки -- скука  пассивная: барышня, которая  танцует, зевая;  скука
активная: любители воздушных змеев;  скука бунтующая:  молодежь, поджигающая
автомобили и бьющая витрины.
     Чуть    подальше     на    пляже     развлекались     подростки     лет
двенадцати-четырнадцати в больших разноцветных шлемах,  под тяжестью которых
пошатывались их небольшие фигурки;  они толпились  вокруг каких-то  странных
машин: крестовина из металлических прутьев с  одним колесом спереди  и двумя
сзади; в середине, в неглубокой продолговатой выемке, можно  было вытянуться
полулежа; над нею торчала мачта с парусом. Зачем ребятишкам каски? Наверняка
этот вид спорта -- занятие небезопасное. И все же, сказал себе Жан-Марк, эти
штуковины куда опаснее для гуляющих,  так почему же им  не предлагают каски?
Потому что те,  кто игнорирует организованные формы досуга, должны считаться
дезертирами  великой  и  всеобщей  битвы  со  скукой;  не заслуживают они ни
внимания, ни каски.
     Он сошел по лестнице,  ведущей к пляжу, внимательно вгляделся в далекую
морскую  кромку,  стараясь  среди  крохотных   силуэтов  разглядеть  фигурку
Шанталь,  и  наконец  приметил  ее:  она  остановилась,  чтобы  полюбоваться
волнами, парусниками, облаками.
     Он  прошел мимо ребятишек: инструктор помогал им устроиться на парусных
тележках,  которые  уже начинали  медленно  катиться по  кругу. Другие, чуть
поодаль, уже неслись во всю  прыть. Только от паруса, управляемого с помощью
веревки,  зависело  направление  повозки,  которую  можно  было  при  случае
повернуть,  избегая  столкновения  с  гуляющими.  Но  способен  ли  неумелый
любитель по-настоящему  справиться  с парусом? И  так ли уж  совершенна  эта
тележка, чтобы покорно подчиняться воле водителя?
     Разглядывая эти  повозки, Жан-Марк вдруг заметил,  что одна  из  них со
скоростью  метеора  несется по  направлению  к  Шанталь; это  заставило  его
напрячься. На повозке лежал какой-то  старик -- ни дать  ни взять  космонавт
внутри  ракеты.  Находясь в таком  положении, он  не мог видеть ничего,  что
происходит вокруг.  Сумеет ли Шанталь вовремя отскочить  в сторону? Жан-Марк
чертыхнулся, вспомнив о  ее  беззаботной натуре, и прибавил шагу. Теперь она
стояла к нему вполоборота.
     Она повернула назад, но, судя  по всему, не видела его: походка ее была
по-прежнему медлительной --  походка женщины, погруженной в свои мысли  и не
смотрящей  по сторонам.  Ему  хотелось крикнуть  ей:  да  не  будь  ты такой
рассеянной, поберегись этих идиотских тележек, снующих по пляжу! Внезапно он
представляет себе ее тело, по которому проехалась тележка. Шанталь простерта
на песке, вся в крови, парусный  драндулет несется дальше, а он со всех  ног
мчится  к  ней.  Эта  картина  так потрясла  его,  что он и  впрямь начинает
выкрикивать ее  имя,  но  ветер  сильный,  пляж необъятный,  расслышать  его
невозможно; сколько ни кричи, как ни рыдай -- все это останется чем-то вроде
сентиментального  театрика. Захлебываясь  слезами,  он  переживает несколько
секунд смертного ужаса.
     Потом,  подивившись   этому  странному  истерическому  припадку,  снова
заметил ее вдалеке: она беззаботно прогуливалась -- невозмутимая, спокойная,
очаровательная, бесконечно трогательная, и он улыбнулся, вспомнив только что
разыгранную  им трагикомедию,  улыбнулся,  даже  и  не  думая ни  в  чем  ее
упрекать,  ибо смерть  Шанталь всегда  при  нем с тех  самых пор,  как он ее
полюбил; он и в самом деле пустился к ней со всех ног, махая  на бегу рукой.
Но она  снова  остановилась, снова засмотрелась на море и далекие парусники,
не замечая мужчины, делавшего ей знаки.
     Ну наконец-то! Она обернулась в его сторону, вроде бы заметила его; сам
не  свой от  счастья, он  еще  раз поднял  руку. Но она не обратила на  него
внимания,  не  двигаясь,  следила  взглядом  за  удлиненной  полоской  моря,
ласкающего песок. Теперь  она  стояла к нему в  профиль;  то, что он сначала
принял  за шиньон,  оказалось  платком вокруг  головы. По  мере  того как он
подходил к ней все ближе и ближе (торопливым, но не таким уж быстрым шагом),
эта   женщина,  которую  он  принял  за  Шанталь,  превращалась  в  старуху,
безобразную и совершенно чужую.

7
     Шанталь  скоро  надоело вглядываться  в пляж с  набережной и она решила
подождать  Жана-Марка в  номере. И тут на нее навалилась  жуткая сонливость.
Чтобы не  испортить  себе  удовольствие  от встречи,  она решила, что ей  не
мешало бы  выпить кофе, да побыстрей. Она свернула в сторону и направилась к
громоздкому сооружению  из бетона и стекла,  в котором размещались ресторан,
кафе, игровой зал и несколько торговых киосков.
     Вошла  в  кафе;  в  уши  ударила оглушительная  музыка. Скривившись  от
досады,  она двинулась  вперед  между  двумя рядами  столиков.  В просторном
пустующем зале на нее уставились двое мужчин: один, помоложе, в черной форме
официанта, облокотился на стойку;  другой,  постарше,  здоровенный  детина в
тенниске, торчал в глубине зала.
     Собираясь  присесть,  она  обратилась  к здоровяку: --  Вы  не могли бы
выключить музыку? Он двинулся к ней:
     -- Простите, я не расслышал.
     Шанталь  взглянула  на его лапищи,  украшенные наколкой: голая баба  со
здоровенными грудями, а вокруг нее обвивается змей.
     Она повторила чуть настойчивей:
     -- Я о музыке, сделайте ее потише.
     -- О музыке? -- удивился тот. -- Неужели она вам не нравится?
     Шанталь заметила, что  официант,  пройдя  за стойку, врубил рок  на всю
катушку.
     Тип  с наколкой был теперь совсем рядом. Его ухмылка не  сулила  ничего
хороше