Пер Лагерквист
Рассказы

Блошиный рынок
Брат ищет брата
В подвале
Злой ангел
Летописец
Любовь и смерть
Мариамна
Морис Флери
Освобожденный человек
Отец и я
Палач
Приключение
Принцесса и королевство впридачу
Рай
Свадьба
Священные кости
Смерть героя
Требовательный гость
Юхан Спаситель



    Пер Лагерквист.
    Приключение

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. со шведск. - К.Мурадян.
   В кн.: "Пер Лагерквист. Избранное". М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2 October 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Пришел корабль под черным парусом, чтобы увезти меня.  И  я  взошел  на
борт без особых колебаний, я был не прочь совершить небольшое путешествие,
я был юн и беззаботен и тосковал по морю.  Мы  отчалили,  берег  исчез  за
кормой, и вот судно уверенно погнал свежий ветер. Команда попалась угрюмая
и неразговорчивая. Мы плыли и плыли день и ночь, вперед  и  вперед.  Земли
все не было видно. Мы плыли и плыли с попутным ветром в открытом море, год
за годом. А земли все не было видно. В конце  концов  мне  это  показалось
странным, и я спросил у одного из матросов, в чем же дело. Он ответил, что
земли больше нет. Она уничтожена,  погрузилась  на  дно  океана.  Остались
только мы.
   Это известие поразило меня. Еще долго мы плыли  по  морскому  простору.
Ветер вздувал черный парус. Все было пустынно, только бездна под нами.
   Вдруг поднялась ужасная буря. Море гремело и бушевало. Мы сражались  со
стихией во тьме. Буря не утихала, не отступала тьма. Так шел год за годом.
Над черным парусом густели облака, кругом чернота, пустыня, бесприютность.
Истерзанные, отчаявшиеся, мы боролись со страхом, тьмою и  голодом,  почти
потеряв надежду.
   И вот мы услышали оглушительный шум прибоя. Могучий вал бросил  нас  на
шхеру, выступающую из моря. Судно разбилось,  а  мы  ухватились  за  уступ
скалы. Вокруг плавали обломки судна, лохмотья паруса, а  мы  цеплялись  за
камни. Потом наконец рассвело, и мы смогли осмотреться. Утес,  на  который
нас бросило, был шероховатый, темный. На нем стояло  одинокое  сгорбленное
дерево и не росло ни травы, ни цветов. Мы крепко цеплялись за  этот  утес.
Мы были счастливы. Припав лицом к земле, мы плакали от счастья.  Ведь  это
земля снова начала подниматься со дна океана.



    Пер Лагерквист.
    Летописец

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. со шведск. - С.Тарханова.
   В кн.: "Пер Лагерквист. Избранное". М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2 October 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   В захолустном городке - о нем почти никогда не вспоминали, хорошо  еще,
если знали о его существовании, - поселился в  свое  время  старый  чудак,
человек с виду лет семидесяти, который, хоть и жил в полном уединении, все
же пользовался определенной известностью  и  по-своему  привлекал  к  себе
людское внимание. Внешне он походил на учителя, только уж в том городке не
учительствовал; может быть, он переехал туда, выйдя на  пенсию.  А  может,
как знать, он вовсе и не был учителем. Он ни с кем не общался, и никому не
довелось свести с ним знакомство. Но при всем том он, можно  сказать,  был
знаком со всеми. Он любил беседовать с людьми и был одинаково приветлив со
всяким. С любопытством прислушивался он к  словам  собеседника,  глядя  на
него своими старыми, умными глазами.  Однако  о  себе  никогда  никому  не
рассказывал. Хоть все и знали его, он оставался для людей чужаком, и, даже
изо дня в день появляясь на улице, все же никогда не расставался со  своим
одиночеством.
   Длинную,  тощую  фигуру  его  примечали  издалека.  Лицо   его,   почти
аскетическое, всегда светилось внутренним восторгом, когда он одиноко  шел
своим путем. Нередко его встречали в окрестностях городка,  где  он  любил
бродить, но подчас он даже не замечал прохожих; неизменный просторный плащ
внакидку придавал ему вид романтический, если не  странный.  Но  никто  не
нашел бы в нем ничего смешного, и если он  прослыл  чудаком,  то  лишь  по
причине своего отшельничества. У него не было недругов, напротив,  к  нему
относились с известным почтением, ведь, судя по внешности, он, как принято
говорить, принадлежал к хорошему обществу.
   В любом маленьком городе жителям непременно надо знать всю  подноготную
о том или ином земляке (иначе они не успокоятся). И многие  ломали  голову
над тем, кто же, в сущности, этот отшельник. Но больше всего  недоумевали,
почему в его комнате ночами напролет горит свет и чем он там занимается  -
ведь чем-то он наверняка занят. Прознали каким-то образом,  что  он  сидит
там и пишет. Это показалось народу правдоподобным, и молва тотчас наделила
старика ученостью.
   Как бы то ни было, с тех пор  прошел  слух  -  откуда  он  взялся,  мне
неизвестно, - будто он пишет какой-то  исторический  труд.  И  отныне  его
стали звать не иначе как Летописцем.
   И он заслужил это прозвище.
   Однако он не был обыкновенным летописцем: он писал о  будущем.  Положив
перед собой большую книгу в пожелтевшем пергаментном переплете, вследствие
чего она уже сейчас казалась древней, он записывал в ней самым  изысканным
слогом все то чудесное, что  предстоит  пережить  людям,  вел  рассказ  об
удивительных судьбах, которые  ждут  их  в  далеком  будущем,  о  великих,
замечательных явлениях грядущего.
   Он писал историю великолепного, бесконечного,  ныне  почти  еще  совсем
неведомого будущего.
   Он не был дилетантом в этом деле.  Он  хорошо  знал  минувшие  времена,
долгие годы отдал он их изучению. Все знал он, что  надо  было  знать.  Но
прошлое всегда оставляло  у  него  ощущение  неудовлетворенности.  Слишком
многое угнетало человека, исследующего прошлое, не  давало  воспарить  его
духу. Посвяти он себя прошлому, он не получил бы никакого удовольствия  от
своего труда.
   Вот он и стал летописцем будущего.
   Великую цель поставил он перед собой. И решил  всецело  посвятить  себя
ей. Отныне ему уже нельзя было разбрасываться по мелочам,  он  нуждался  в
полном  покое.   Потому   и   жил   отшельником:   надо   было   полностью
сосредоточиться на своем труде.
   Тому,  кто  вздумал  писать  историю,  часто  мешает  современная   ему
действительность, порой она способна совершенно сбить  его  с  толку.  Что
только не происходит в мире, что только не вызывает тревогу! Иным событиям
человек склонен придавать чрезмерное значение, порой он  отводит  им  роль
столь важную, столь решающую, что его представление о мире  искажается,  а
описание грешит против истины. Он может стать жертвой влияний неуместных и
ненаучных. А  бывает  и  так:  слабеет  мужество,  вдохновение,  пропадает
радость труда, а ведь они в конечном счете всего важнее.
   Вот почему он отошел от мира, вот для  чего  отыскал  этот  захолустный
городок, - чтобы написать великий свой труд. Он должен был сберечь  верный
взгляд на бытие. А писать историю лучше всего в тиши.
   Он следил, однако, за тем, что  происходило  в  мире,  он  и  не  думал
отгораживаться от него, как, впрочем, и  прятаться  от  людей.  Просто  не
хотел допустить, чтобы его смущали ежечасные события, и не  позволял  себе
огорчаться из-за того, что свершалось или свершится, храня  в  своей  душе
свет  надежды.  Сколько  раз,  задумываясь  о  настоящем,  обо  всем,  что
происходило вокруг, он говорил себе: все это ничтожно в сравнении  с  тем,
что я написал в своей книге.
   Нет, прошлому и настоящему не пригнуть  его  к  земле.  Он  может  лишь
ненадолго огорчиться, но не  больше.  Он  слишком  увлечен  своей  великой
задачей, так велика она, что просто не оставляет места для  тоски.  Далеко
вперед смотрит он, уносясь в будущее на могучих  крыльях  вдохновения,  на
крыльях мысли.
   Сколь ничтожно пережитое человечеством в минувшие времена в сравнении с
тем, что ожидает его в грядущем! Ведь то было  просто  младенчество  мира,
время шумных, необузданных отроческих игр.
   Отшельник же писал о деяниях зрелых мужей.
   Как далеко продвинулся он в своей летописи? О, совсем немного  -  всего
лишь на несколько сот тысяч лет вперед.
   Окончит ли он вообще когда-нибудь свой труд?
   Временами он поднимал голову  от  книги,  испещренной  тонкими  четкими
строчками, и сидел задумавшись, с пером  в  руке.  Мягкий,  пытливый  взор
всматривался в ночь. Весь город спал, лишь он  один  бодрствовал  у  своей
лампы.
   Никто не ведал, о чем думал он в такие минуты.


   Хотел бы я знать, что сталось с тем стариком. Жив ли он поныне? Давно я
ничего не слышал о нем. А ведь в ту пору часто  видел  его  и  хорошо  его
помню. Да, раз я даже проник в его жилище. Он снимал квартиру у столяра, а
с тем мы были знакомы семьями, и, случалось, я заходил в  тот  дом,  когда
меня посылали за сливками: молочник жил там же. Ясное дело, старик вызывал
у меня острое любопытство, как  и  труд,  которому  он  себя  посвятил.  И
однажды, когда Летописца не было дома - быть может, он предпринял одну  из
своих долгих прогулок, - я не выдержал и прокрался к нему в комнату,  горя
желанием заглянуть в его огромную книгу.
   Вся комната от пола до потолка была забита книгами. Но та,  что  лежала
на столе, была много, много  больше  всех  других,  какие  мне  когда-либо
доводилось видеть, я и не думал, что бывают такие огромные книги. Это была
та самая книга. Я приблизился к ней  с  благоговением.  Помнится,  она  не
показалась мне особенно привлекательной: всюду следы пальцев,  потертости,
а переплет выглядел так, будто побывал в огне. Да, судя по всему, переплет
видал виды.
   И все же это была прекрасная книга.
   Я с великим трудом раскрыл  ее.  Только  тщетно  старался  я  разобрать
написанное, ничего у меня не получилось. Летописец  изъяснялся  совершенно
необычным слогом, и я ничего не понимал. Я знал лишь те слова, которые  мы
читали и писали в школе. Но было приятно даже просто сидеть и  смотреть  в
эту книгу. Он не дописал ее до конца, это я точно понял.
   Я сидел, глядя в книгу, и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за  моей
спиной. Обернувшись, я увидел старика;  я  не  заметил,  как  он  вошел  в
комнату, - ведь я забыл притворить за  собой  дверь.  В  своем  просторном
плаще, совсем вымокшем от дождя, он стоял и  разглядывал  меня.  Я  сильно
перепугался, ожидая, что он сейчас рассердится не на шутку. Но к удивлению
моему, он и не думал сердиться. Он положил мне на голову ладонь и кротко и
приветливо взглянул на меня своими странными, чуть влажными глазами. Потом
кивнул мне, но ничего не сказал.
   Да, я не раз потом думал об этом. И часто вспоминал,  как  он  стоял  у
меня за спиной, вспоминал его старые, но все еще лучистые глаза и  длинную
фигуру в романтическом старомодном плаще.
   Жив ли он сейчас? Не знаю. Я давно покинул тот тихий городок.  Все  это
было так давно. И может статься, старика там уже и нет.
   И все же я надеюсь, что он по-прежнему где-то сидит по ночам над  своим
трудом. И как знать, быть может, не зря.
   Может, он вправду был чудаковат, а может, просто мечтатель. И возможно,
он не снискал бы одобрения своих коллег - профессиональных историков.
   Но все же... Что, если никто больше не сидит над огромной книгой  и  не
пишет историю будущего?



    Пер Лагерквист.
    Брат ищет брата

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. со шведск. - Н.Мамонтова.
   В кн.: "Пер Лагерквист. Избранное". М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2 October 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   В одном городе жили два брата: старший, Микаэль, и Стефан, на несколько
лет моложе. У них была кузница, которая досталась им в наследство от отца,
человека строгого и сурового нрава. Кузница находилась на окраине городка,
у самой дороги, что вела в деревню. Беленые  стены  кузницы  были  покрыты
сажей, а крохотные  оконца  затянуты  паутиной.  Тесно  и  темно  казалось
внутри. Там стояла наковальня, в горне жарко  пылали  угли,  со  стоном  и
шумом вздымался и опадал кузнечный мех. Кузница была старая, и окружала ее
потемневшая, вытоптанная земля. А жили братья на другой стороне дороги,  в
старинном домишке. С ними вместе жила  их  мать.  Она  готовила  им  обед,
варила мясо, которое покупала у крестьян,  проезжавших  мимо  и  везших  с
собой освежеванные туши. И она стелила им белоснежное  белье  на  кровати,
где по ночам они вкушали покой.
   Когда братья работали в полутемной кузнице, казалось,  будто  это  один
человек, только в двух разных  обличьях.  Но  стоило  им  выйти  на  яркий
дневной свет, как сразу делалось заметно, сколь несхожи они друг с другом.
Оба носили бороду, но редкая бородка эта не могла скрыть глубоких различий
в облике братьев. У старшего были твердые, резкие черты лица, жесткий рот,
суровый,  пронзительный  взгляд.  Лицо  младшего   выражало   мечтательную
нежность, и рот у него был нежный и мягкий,  а  в  темных  глазах  таилась
смутная тоска.
   Пока был жив их отец, различия в облике и характере братьев не столь уж
сильно бросались в глаза. Он подчинял всю семью своей воле,  и  слово  его
было закон. Он был здоровый, могучий мужчина. Но как-то раз вечером, когда
он стоял у наковальни и на окнах лежал кроваво-красный  отсвет  горна,  он
вдруг рухнул замертво, еще даже не  успел  отзвенеть  последний  удар  его
молота о наковальню. Братья вынесли его из  низкой,  темной  кузницы,  где
прошла его жизнь, и перенесли в дом на другой стороне широкой дороги.  Они
сняли с него рабочее платье и омыли  тело,  очистив  его  от  сажи.  Затем
надели на него белоснежный саван и предали прах отца земле.
   После того как старик ушел из  жизни,  различия  между  братьями  стали
проявляться все явственней: Микаэль хотел снести старую тесную  кузницу  и
на месте ее построить просторную современную мастерскую.  Ведь  теперь  от
кузнеца требовалось не одно только умение подковать  лошадь  или  накрепко
спаять лопнувший колесный обод. Работы нашлось бы немало, надо лишь  уметь
пользоваться случаем, город год от года бурно разрастался; надо бы  нанять
нескольких рабочих, да и вообще - ретивее взяться за дело. Но и Стефан,  и
мать неодобрительно отнеслись к этой затее. Уже одна мысль  о  том,  чтобы
сровнять с землей кузницу, где испокон веку  день  за  днем  трудились  их
предки и  где  рухнул  замертво  отец,  приводила  их  в  негодование:  им
казалось, что вместе  с  кузницей  исчезнет  и  память  о  предках.  Слезы
выступили на глазах старой женщины, а Стефан сказал  брату:  кузница  была
хороша для дедов, а коли так, грех говорить, будто постройка  эта  слишком
низка и тесна. Микаэль  возразил:  если  оба  они  женятся  и  обзаведутся
детьми, той же кузнице придется кормить уже две семьи. Что ж, должно быть,
она и прокормит всех, отвечал Стефан.  Но  Микаэль  настаивал:  нелепо  из
поколения в поколение сохранять ее такой, какой  она  была  испокон  веку,
надо построить другую - больше, просторней и светлее прежней.
   Стефан изумленно молчал:  его  глубоко  ранило,  что  Микаэль  мог  так
говорить о том, что надлежало почитать и любить. Он понял:  брат  -  чужой
ему, он совсем не знает его. И он отдалился от него,  с  каждым  днем  все
больше замыкаясь в себе.
   Теперь, когда до утрам, перейдя влажную от росы  дорогу,  он  входил  в
родную кузницу, он сильнее, чем когда-либо, ощущал, как  прекрасна  старая
постройка и как покойно ему самому в ее стенах. Больше прежнего он  теперь
дорожил всем, что окружало его: старые, изношенные наковальни поблескивали
в полумраке под глухой шум  кузнечного  меха.  По  вечерам,  когда  вокруг
сгущались сумерки, стоит он, бывало, подле кузницы на темной,  вытоптанной
земле и подковывает крестьянскую лошадь: сперва срежет с копыта омертвелый
рог, потом забьет в подкову гвозди  и  все  это  время  прижимает  к  себе
сильную, вздрагивающую ногу лошади, а ее  влажная  морда  свешивается  ему
через плечо, - стоит и думает, что вот так просто, смиренно  желал  бы  он
скоротать свой век.
   Но Микаэль все сильнее тяготился теснотой кузницы,  скудостью  трудовых
будней. Его замыслы обновления дела обретали все более четкие очертания  и
с каждым  днем  становились  все  дерзновенней.  Следовало  купить  новые,
современные машины. Само помещение должно быть  просторным  и  светлым,  и
кузницу надо переоборудовать в мастерскую,  выполняющую  любые  работы  по
металлу. В  его  воображении  уже  вставал  дом  -  выбеленный,  чистый  и
обновленный, с широкими окнами и  обшитой  железом  крышей,  дом,  залитый
ярким дневным светом. И он уже видел самого себя рядом с другими  рабочими
у могучих токарных и сверлильных станков. Но когда он заговаривал об  этом
с братом или старухой матерью, те лишь отворачивались от  него.  Тогда  он
начинал бушевать и осыпал их  градом  попреков.  И  не  стало  в  их  доме
согласия.
   Прошло два года, а взаимное озлобление лишь нарастало. Но  вот  Микаэль
женился, покинул  родной  дом  и  принялся  своими  силами  строить  новую
мастерскую неподалеку от старой кузницы. Получилась завидная постройка  из
ярко-красного кирпича, которую затем  покрыли  толстым  слоем  штукатурки,
белой  как  снег.  Внутри  были  установлены  громадные  черные  машины  с
блестящими стальными частями. Войдешь туда, и правда душа радуется - таким
великолепием и мощью сияли металл и сталь.
   В новой мастерской тотчас набралось много работы, и скоро  уже  Микаэль
начал выплачивать деньги, взятые им взаймы, чтобы завести  свое  дело.  Со
временем он стал зажиточным человеком.
   А в старую кузницу почти все позабыли дорогу, и Стефану, с тех пор  как
он тоже женился и обзавелся детьми, пришлось влачить свои  дни  в  нищете.
Тогда он преисполнился злобы к брату, который отнял у него хлеб и обрек на
нужду. Он осудил брата сурово и непреклонно,  хотя  по-прежнему  оставался
человеком кротким и добрым.
   Но и Микаэля, при всем его благоденствии, не покидали горечь  и  тоска.
Ни разу старая мать не переступила порог его дома, ни  разу  не  привелось
его детям посидеть у нее на коленях и ощутить ласку ее загрубелых  рук;  и
когда он думал об этом, ему казалось, будто жизнь утратила всякий смысл  и
род его отныне лишен корней.  Так  один  брат  взвалил  на  другого  бремя
страданий. Братья избегали друг друга и ни разу не обменялись и словом.
   К тому времени, как разразилась война, этим братьям,  столь  разным  по
натуре, было около сорока лет. И призвали их обоих на тяжкий ратный труд.
   То было время, когда между людьми легко возникала близость.  Израненные
души страждущих открывались друг другу.
   Рано утром поезд с солдатами покинул город, чтобы  отправиться  в  путь
через всю страну. А страна была  большая  и  плодородная,  дым  из  низкой
паровозной трубы длинным облаком сажи стелился над ее полями и  лугами.  В
темных, битком набитых вагонах сидели  солдаты.  Они  сидели  молча,  один
вплотную к другому. Под ними постукивали колеса вагонов, сверкали  могучие
рельсы.  Меж  их  колен  стояли  винтовки  из  стали  и  дерева,  ремни  с
патронташами опоясывали тела солдат,  вдоль  бедер  свисали  узкие  лезвия
штыков. Лица солдат тонули в вагонном сумраке. Казалось, в нем многократно
повторен один и тот же человек.
   Но солдаты были люди разного склада - и сильные, и слабые. Сидели  друг
подле друга и оба брата. Они прислушивались к грохоту и шуму  паровоза,  а
тот, разгоряченный огнем, стремительно уносил их  к  цели.  Они  закрывали
глаза, и у них захватывало дух уже от одной смутной  мысли  о  том,  сколь
необъятна страна, по которой мчит их поезд; лишь  где-то  в  дальней  дали
тянутся  границы,  отделяющие  их  народ  от  других  народов.  Оба  брата
чувствовали: их увозят прочь, чтобы принести в жертву, бросить  в  объятия
смерти. Но вс