Мартти Ларни
   Прекрасная свинарка





                 или Неподдельные и нелицеприятные воспоминания
              экономической советницы Минны Карлссон-Кананен,
                            ею самой написанные


     -----------------------------------------------------------------------
     Ларни М. Четвертый позвонок. Прекрасная свинарка
     Перевод с финского В.Н.Богачева. - М.: Правда, 1986. - 528 с.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 января 2004 года
     -----------------------------------------------------------------------

     Имя Мартти Ларни хорошо известно советскому  читателю.  В  сатирических
романах "Четвертый  позвонок"  и  "Прекрасная  свинарка"  автор  разоблачает
многие  характерные  черты  современною   капиталистического   общества,   в
частности преклонение перед американским образом  жизни,  жестокость  людей,
подверженных жажде обогащения.


ПРЕДИСЛОВИЕ, КОТОРОЕ СЛЕДУЕТ ПРОЧЕСТЬ

     Однажды  в  декабре  1958  года,  вечером  -  едва  кончили  передавать
последние известия - у меня зазвонил телефон,  и  незнакомый  женский  голос
назвал мое имя.
     - Говорит  экономическая  советница  Минна  Карлссон-Кананен.  Я   хочу
побеседовать с вами о деле, весьма для меня важном. Не могли  бы  вы  сейчас
приехать ко мне? Через десять минут моя машина будет у вашего подъезда.
     Двадцатью минутами позже я был на Кулосаари в роскошном особняке видной
предпринимательницы, известной также своей благотворительной  деятельностью.
Я тут же узнал хозяйку дома, ибо в течение многих лет видел ее  бесчисленные
портреты на страницах газет и журналов. Это была высокая,  статная  женщина,
виски которой слегка тронула седина. Красивое лицо ее выражало  усталость  и
было  почти  сурово.  Она  говорила  по-фински  без  ошибок,  но  с   легким
иностранным акцентом.
     - Прошу прощения за то, что я осмелилась побеспокоить вас. Вы  один  из
тех одиннадцати финских писателей, которые ни разу не обращались в мой  Фонд
за ссудами и пособиями для продолжения своей  литературной  деятельности,  и
единственный, кого мне удалось поймать по  телефону.  Пожалуйста,  садитесь!
Виски, коньяк, шерри?
     - Спасибо, не надо ничего.
     - Отлично, я и сама не употребляю алкоголя. Но ведь я не  писательница,
а деловая женщина, что дает мне право на  некоторые  вольности.  Не  в  моем
обычае долго толочь воду в ступе, а потому перехожу прямо к делу.  Я  завтра
уезжаю из Финляндии и больше, по-видимому, не вернусь в  эту  страну;  разве
что наведаюсь как-нибудь проездом. Последние два года я жила тихо, уединенно
и за это время, используя личные дневники, написала воспоминания о некоторых
событиях моей жизни. Мне хочется  опубликовать  эти  воспоминания  отдельной
книгой, для чего нужна ваша помощь.  Поскольку  финский  язык  для  меня  не
родной, в рукописи, естественно,  имеются  ошибки.  Я  прошу  вас  устранить
грамматические погрешности, а затем направить мой труд  издателю.  Потом  вы
подадите счет в  кассу  Фонда,  носящего  мое  имя,  и  ваше  усердие  будет
оплачено. Я распоряжусь, чтобы приготовили деньги для вас. Вот и все, что  я
хотела сказать.
     Она  передала  мне  рукопись  и  встала,  собираясь  проводить  меня  в
переднюю. Я осмелился полюбопытствовать относительно ее дорожных планов. Она
ответила в своей спокойной манере:
     - Сначала я думала переселиться на Канарские острова, но, съездив  туда
для ознакомления, тотчас отказалась от этой идеи. Поселиться там - все равно
что переехать на Коркеасаари! Моя секретарша  целый  год  искала  подходящее
место и в конце концов нашла. Итак, я уезжаю на острова Галапагос,  где  мне
удалось купить пять тысяч гектаров земли. Там уже готова пристань  для  моих
яхт и аэродром. Идеальное место для человека, которому надоело общество себе
подобных. Ни  радио,  ни  телевидения,  ни  электричества,  ни  полиции,  ни
любопытных соседей. Этот особняк со всей движимостью я  сегодня  передала  в
ведение моего Фонда. Ну вот и все. Я надеюсь, вы  исполните  мою  просьбу  и
позаботитесь о том, чтобы эти скромные воспоминания стали книгой.
     Аудиенция продолжалась пятнадцать минут.
     И вот теперь я наконец исполнил просьбу экономической  советницы  Минны
Карлссон-Кананен: ее мемуары выходят в свет. Я не стал ничего менять в  них,
хотя  трудно  было  удержаться;  лишь  некоторым  известным  лицам   я   дал
вымышленные имена - в силу пиетета. Однако  могу  заверить,  что  персонажи,
фигурирующие в воспоминаниях, не являются плодом воображения.

     Хельсинки, май 1959 г.                                             М.Л.


ГЛАВА ПЕРВАЯ

КТО Я ТАКАЯ?

     Близких друзей у меня  не  было  никогда.  Что  касается  моих  близких
знакомых, которым я в течение ряда лет оказывала  значительную  материальную
помощь, то  многие  из  них,  как  бы  желая  выказать  свою  благодарность,
настойчиво убеждали меня написать мемуары.  Я  всегда  решительно  отвергала
такого рода заигрывание, в искренности которого  позволительно  сомневаться.
Лесть подобна духам: можно упиваться их ароматом, но пить их нельзя. По этой
причине мною овладевает чувство отвращения, когда знакомые восторгаются моей
необычайно хорошо сохранившейся  внешностью,  коллекциями  драгоценностей  и
крупными суммами, которые я отпускаю на благотворительные цели, и восклицают
чуть ли не со слезами на глазах:
     - Ах, милая Минна! Ты непременно должна написать мемуары, у тебя  такой
опыт, ты так много видела и столько пережила... всему миру ты  известна  как
элегантная и образованная женщина - настоящая леди!
     После таких излияний я обычно изображала глубокую  растроганность  -  в
жизни постоянно приходится играть всевозможные роли  -  и  благодарила  моих
знакомых за внимание, хотя мне следовало быть честной перед  самой  собою  и
сказать им: "Тю-тю-тю! Вы столько  накурили  фимиама,  что  моя  душа  скоро
покроется сажей. Но ваше рвение совершенно напрасно, ибо в погребке  у  меня
почти неограниченное количество виски и доброго коньяку и мой шофер  тут  же
отвезет вас домой, как только вы начнете спотыкаться и сбиваться с мысли..."
     Я очень хорошо понимаю людей, которые в  скучном  обществе  тоскуют  по
одиночеству и удаляются на минуточку в  туалет.  Скука  общественной  жизни,
или, лучше сказать, светской жизни, стала тяготить меня уже три года  назад.
И я своевременно устранилась. Я чувствовала себя настоящей леди,  но  всегда
боялась, как бы в один прекрасный день меня  не  стали  называть  Grand  Old
Lady - почтенной старой леди, что было бы ужасно.
     Итак, я уже упомянула, мои знакомые убеждали меня писать  мемуары.  Они
настаивали на этом, очевидно полагая, что  я  все  равно  ничего  писать  не
стану, так как не посмею рассказывать о своем прошлом, не посоветовавшись  с
адвокатом, или что я вообще не  способна  рассказывать  интересно  о  делах,
которые на самом деле весьма неинтересны. Так они думали, но  это  указывает
лишь на то, что их мозги безнадежно заскорузли  и  заплесневели.  Они  плохо
знают меня и не понимают, что моя добрая слава покоится не на тех поступках,
от которых я воздержалась. Если я теперь вопреки  своим  прежним  убеждениям
сажусь за пишущую машинку и собираюсь писать всякое слово в  строку  (строка
получится длинная,  в  ней  найдут  свое  место  и  неприятные  слова),  это
происходит по следующим причинам: орава моих эмоций с  некоторых  пор  стала
поднимать безумный крик, точно банда наемных подстрекателей, и  мне  хочется
заявить во всеуслышание, что я отнюдь не ушла в  свою  скорлупу  ради  того,
чтобы наедине беседовать со своей нечистой совестью, а просто  я  убегаю  от
зависти женщин и от глупости мужчин; я хочу показать, что  и  женщина  может
быть  социально  талантливой,  например,  отличной   характерной   актрисой,
играющей все роли так, что ей верят и награждают аплодисментами.
     В последние годы я прочла целую груду различных мемуаров  и  с  грустью
пришла к выводу, что для  подобной  стряпни  не  требуется  особенно  ценных
продуктов. Авторы  названных  сочинений  раскрывают  кладовые  своей  памяти
прежде всего  потому,  что  это  модно;  к  тому  же  иные  из  них  считают
непоправимым бедствием свой уход со  сцены  и  то,  что  грядущие  поколения
ничего не будут знать о столь незаменимых личностях, которые  жили  в  нашем
передовом  культурном  государстве.  Они  упускают  из  виду,  что  кладбища
Финляндии заполнены могилами людей, тоже когда-то веривших, что мир без  них
не устоит.
     Те полтораста томов воспоминаний, на чтение  которых  я  убила  пятьсот
дней, благоразумная хранительница моей библиотеки деликатно  переправила  на
чердак или сплавила букинистам. Эти книги до того походили  друг  на  друга,
что вполне могли оказаться  произведениями  одного  автора.  Во-первых,  они
целомудренны, как поэзия Эркко, а их творцы... ах,  и  могло  же  найтись  в
нашей  маленькой  стране  столько  бескорыстных,  благородных,   неутомимых,
одаренных,  образованных,  мудрых,  человеколюбивых,  скромных,  незаметных,
самоотверженных,  патриотичных  и  конструктивных  характеров!  Если  на  их
репутации раньше и  было  случайное  некрасивое  пятнышко  или  раздражающая
ценителей красоты бородавка, то широкие мазки воспоминаний под конец надежно
прикрыли их слоем краски, радующей глаз. И хотя известно, скажем, что  автор
в  свое  время  сидел  в   тюрьме   за   государственную   измену   или   за
подстрекательство к мятежу, за неуплату налогов или за  гомосексуализм,  тем
не менее в воспоминаниях эти  маленькие  грешки  оборачиваются  гражданскими
добродетелями, на которые призывается читательское благословение.
     Многие мемуары напоминают адвокатскую речь или ванную комнату: и  то  и
другое специально создано для очищения. Мемуаристы представляют себя белыми,
как сахар, ангелочками, чьи неземные мысли и  радужные  помыслы  недосягаемы
для всяких внешних раздражений. Их моральные  цели  возвышенны;  они  всегда
поступают правильно не в надежде на вечное блаженство, а просто от  сознания
того, что это правильно.
     Признаюсь честно, я не поднимаюсь до таких  высот.  Я  эгоистична;  мой
эгоизм повсюду находит для себя пищу. Я  не  перестаю  ухаживать  за  своими
ногами ради того, чтобы носить тесные туфли. Я не замечаю в себе ни малейших
признаков старости и всегда больше думаю о своей внешности, чем о  здоровье.
У меня также имеются свои непоколебимые принципы: например, я охотнее  дарю,
чем даю в долг, поскольку и то и другое обходится  одинаково  дорого.  Я  не
считаю себя порочной, хотя моя нравственность и не укладывается в  катехизис
Лютера. У  меня  нет  литературных  склонностей,  как  у  некоторых  авторов
воспоминаний. В продолжение более чем двадцати лет моей  любимейшей  книжкой
была чековая, - в ней я находила священную поэзию деловой женщины для себя и
для своих  хороших  знакомых.  Моя  литературная  деятельность  ограничилась
подписыванием деловых писем, торговых соглашений  и  чеков,  а  также  двумя
любовными письмами, которые остались неотосланными. Я не понимаю современной
поэзии и картин Пикассо, поскольку их значение надо разгадывать.
     Стоит мне появиться где-нибудь в обществе, газеты помещают мой  портрет
с  подписью,  начинающейся,  почти  неизменно,  словами:  "Известная  своими
благотворительными пожертвованиями деятельница культурного фронта..."
     Портретом я  обычно  бываю  довольна,  но  от  текста  меня  тошнит,  а
поскольку у меня скверная привычка браниться, я со  вздохом  восклицаю:  "О,
ч-черт, какое свинство!.."
     "Известная..." Вот уж действительно! "Всем известная", которую, однако,
никто не знает! Меня знают лишь потому, что я сорю деньгами у всех на  виду.
Случай наградил  меня  богатством,  окружение  -  предрассудками.  Поскольку
весьма вероятно, что после моей смерти какой-нибудь худосочный  рыцарь  пера
или простодушный новобранец гуманитарных  наук  примется  стряпать  описание
моей жизни, я хочу теперь добровольно  и  без  малейшей  корысти  предложить
сухих дров будущему повару моей биографии. Ибо что же он иначе сможет узнать
обо мне? Только то, что написано в книге "Кто  есть  кто?"  да  в  двух-трех
матрикулах. Но на этом супа не сваришь. Что вы скажете, читатель?  Откройте,
пожалуйста, "Кто есть кто?" на букве "К" и вы найдете там следующее:

       Карлссон-Кананен    Минна    Эрмина    Эрнестина,    экономическая
       советница,  Хельсинки. Род. в Виргинии (Миннесота, США) 19. IX.04.
       Родители:   полковник,   ресторатор  Борис  Баранаускас  и  Натали
       Густайтис.  Супр.: 1) фабрикант Армас Карлссон, 34 - 36; 2) горный
       советник  Калле  Кананен,  39,  разв.  -  40. Изучала языки. Экон.
       советница 46. Увл.: путешеств. и коллекц. драгоц. украшений.

     У меня сотни знакомых, сгорающих от любопытства.  Они  желают  знать  о
моем прошлом якобы для того, чтобы лучше понять мою теперешнюю жизнь.  То  и
дело вокруг меня возникают слухи, за которыми следуют противные  жандармские
отряды подозрений. Злейшие распространители слухов - это мужчины,  их  мысли
так и вертятся вокруг спекуляций, хищений  и  уголовных  преступлений.  Зато
женщины чувствуют себя гораздо увереннее в сфере супружеских измен, любовных
приключений, вымогательств и абортов. Единственный  человек  из  числа  моих
знакомых,  выработавший  своего  рода   иммунитет   против   ветряной   оспы
любопытства, - это моя старая кухарка Ловийса, большая  специалистка  своего
дела и очаровательно наивная женщина. Все, что ей в  жизни  хочется  узнать,
она находит в поваренной книге.
     Однако мне ведь почти нечего скрывать. Все знают,  что  по  возрасту  я
пока  еще  ближе  к  пятидесяти,  чем  к  шестидесяти  годам.  Не  впадая  в
самолюбование, осмелюсь утверждать, что я  хорошо  "сохранилась".  Благодаря
высокому росту - сто семьдесят три сантиметра - я  выгляжу  очень  стройной,
хотя вес мой достигает семидесяти килограммов. Грудь у меня кругла и упруга,
руки гибки, шея гладкая, красивых  очертаний.  На  лице  нет  еще  ни  одной
морщинки,  никаких  признаков  дряблости.  Я  глубоко  благодарна  Елизавете
Арденн,  Елене  Рубинштейн  и  Максу  Фактору,  чьими  неустанными  заботами
поддерживается привлекательность женщины даже в ту пору,  когда  страсти  ее
начинают понемногу успокаиваться.
     Я вовсе не скрываю своего происхождения.  Мои  родители  были  литовцы.
Отец служил в старой русской армии, дослужился до полковника, был замешан  в
каком-то деле со взятками и уволен в отставку. Тогда, еще в  самом  расцвете
сил, он эмигрировал в Америку. Благодаря  знанию  языков  он  получил  место
официанта в кабачке американского литовца  мистера  Густайтиса,  влюбился  в
дочь хозяина, которая и стала его законной супругой за два месяца  до  моего
рождения. Следовательно, я появилась на свет как стопроцентная американка.
     Отец моей матери был человеком  болезненным:  долгие  годы  его  мучила
заработанная в угольных шахтах астма и, кроме того, профессиональная болезнь
кабатчиков - тихо подкрадывающийся  алкоголизм.  Как  мне  рассказывали,  он
питал особое пристрастие к мексиканскому рому,  который  частенько  вызывает
тяжелые помешательства. Дедушка воображал себя не то Авраамом Линкольном, не
то Иваном  Грозным.  По  счастью,  маленький  придворный  шут  господа  бога
закончил свое земное странствие уже к рождеству  1904  года,  и  с  тех  пор
кабачок перешел в собственность моей матери и в распоряжение моего отца. Два
года  спустя  отец  получил  американское  гражданство  вместе   с   первыми
неудобствами критического возраста: он не мог больше оставаться верным своей
жене. Бракоразводный процесс родителей закончился просто идеально: я и кабак
остались мамочке, а папаша получил горничную и чемоданы.
     Борис Баранаускас, мой отец, внешность которого я и теперь помню  очень
живо, упаковал чемоданы и уехал с новой женой в Калифорнию. Больше я  о  нем
ничего  не  слышала.  Возможно,  он  провалился  сквозь   землю   во   время
грандиозного  землетрясения  в  Сан-Франциско  или  сгорел  дотла  во  время
последовавшего затем пожара. Как это ни странно, я  никогда  не  скучала  по
отцу, хотя мать нередко рассказывала мне о нем упоительные истории, доставая
из заветных недр своего сундука  старую  фотографию,  на  которой  полковник
Баранаускас походил на бубнового короля. По ее рассказам, этот светловолосый
красавец ростом был с Петра Великого, и при этом живой - точно ртуть.
     Едва мне исполнилось пять лет, я получила нового отца. На этот раз мама
выбрала - как бы для пробы - финна да еще сугубо серьезного  и  молчаливого,
коренного уроженца Хяме. Он был старше мамы лет на тридцать и, видимо,  знал
счастье в любви, потому что остался старым холостяком. Звали его Виктор Кэйн
(некогда Вихтори  Кейнанен  из  Туулоса).  Он  лет  двадцать  проработал  на
рудниках в Миннесоте. Это был превосходный муж: добрый, послушный, огромный,
как слон, и почти такой же неразговорчивый. Надежда разбогатеть завлекла его
в  Америку,  однако  его  надежды  сбывались  только  во  сне.  Так  как  он
по-английски  за  многие  годы   сумел   усвоить   лишь   некоторые,   особо
употребительные слова, нам с мамой пришлось учиться говорить по-фински. Я же
поневоле  совсем  превратилась  в  американскую  финку,  потому  что  Виктор
определил меня в финскую воскресную школу.
     Их брак, видимо, оказался удачным, поскольку мама уже  имела  некоторый
опыт супружеской жизни, а отчим - кое-какие сбережения.  Благодаря  различию
языков потребовался  не  один  год,  прежде  чем  они  смогли  по-настоящему
ссориться. Разногласия  между  ними  возникали  в  основном  из-за  названия
кабачка: шестнадцать лет он назывался "Кристалл-бар", но теперь Виктор хотел
переименовать его в "Вик-бар". И переименовал.  В  последний  день  сентября
1922 года  витрина  кабачка  украсилась  новой  вывеской  и  в  честь  этого
торжества  каждому  посетителю  выдавали  один  стаканчик  виски  бесплатно.
Шахтеры-финны из Виргинии  толпою  повалили  в  храм  веселья  и,  пропустив
рекламный стаканчик, напились допьяна за свои деньги. А чтобы  добрый  хмель
не пропадал зря, они вечером  устроили  массовую  драку,  во  время  которой
избили всех клиентов, не говоривших по-фински. Два дня спустя  шериф  города
повесил на  дверях  "Вик-бара"  следующее  объявление:  "Индейцам  и  финнам
спиртных напитков не подают".
     Мне было до боли стыдно, хотя я не была  ни  индианкой,  ни  финкой.  Я
стала избегать общества финнов и наотрез отказалась петь их  нагоняющие  сон
монотонные народные песни на торжественных вечерах в  "Финском  холле".  Мне
только что исполнилось  семнадцать  лет;  я  училась  в  колледже  языкам  и
коммерческой переписке и по натуре была типичной стопроцентной  американкой,
которые обычно умалчивают о своей родословной и о национальности родителей.
     "Вик-бар" был уютным местечком, где по традиции вечерами и в воскресные
дни собирались финны. Но как только им запретили подавать спиртное, бар стал
пустовать. Порою казалось, будто судьба уехала в отпуск, а нас бросила. Мама
видела будущее  в  тревожном  свете,  но  отчим  продолжал  питать  надежды,
которые, правда, ничего не стоили. В его сновидениях все доставалось ему,  а
возможные излишки он делил между матерью и мною. В один прекрасный вечер  на
его красном, как примула, лице появилось выражение одержимости. Он сунул  за
щеку порцию жевательного табаку и откашлялся  с  таким  значительным  видом,
точно решился на великий подвиг. Обычно он говорил редко, да метко.  На  сей
раз он, однако, отступил от этого правила и начал распространяться длинно  и
тягуче.
     - До того уж плохо идет этот бизнес, ну просто из рук вон.  Люди  бы  и
рады выпить, но раз нельзя... Все этот шериф, чтоб ему, -  такой  сановабич.
Невозможно больше вести дело, носсэр. А доллары тают как весенний снег.  Иди
в шахты -