Эдуард Лимонов.
    Это я - Эдичка

1. ОТЕЛЬ "ВИНСЛОУ" И ЕГО ОБИТАТЕЛИ
     Проходя между часом дня и тремя по Мэдисон-авеню, там где ее пересекает
55-я улица, не поленитесь, задерните голову  и взгляните вверх -- на немытые
окна  черного  здания  отеля "Винслоу". Там,  на последнем,  16-ом этаже, на
среднем, одном из трех балконов гостиницы сижу полуголый я. Обычно я ем щи и
одновременно  меня  обжигает  солнце, до которого  я  большой  охотник. Щи с
кислой капустой  моя  обычная пища, я ем их кастрюлю за кастрюлей, изо дня в
день, и кроме щей почти ничего не ем. Ложка, которой я ем щи -- деревянная и
привезена из России. Она разукрашена золотыми, алыми и черными цветами.
     Окружающие  оффисы своими  дымчатыми стеклами-стенами  -- тысячью  глаз
клерков, секретарш и менеджеров глазеют на меня. Почти, а иногда вовсе голый
человек,  едящий щи из кастрюли. Они, впрочем, не знают,  что это щи. Видят,
что раз  в два дня человек готовит тут же на балконе в огромной кастрюле, на
электрической плитке что-то варварское, испускающее дым. Когда-то я жрал еще
курицу, но  потом жрать курицу перестал. Преимущества щей такие, их пять: 1.
Стоят очень дешево,  два-три доллара обходится  кастрюля, а кастрюли хватает
на два дня! 2. Не скисают вне холодильника даже в большую жару. 3. Готовятся
быстро -- всего полтора  часа. 4.  Можно и нужно  жрать их холодными. 5. Нет
лучше пищи для лета, потому как кислые.
     Я, задыхаясь, жру голый на балконе. Я не стесняюсь этих неизвестных мне
людей в оффисах и их глаз. Иногда я еще вешаю на гвоздь, вбитый в раму окна,
маленький зеленый батарейный транзистор, подаренный мне Алешкой Славковым --
поэтом,  собирающимся  стать  иезуитом.  Увеселяю   принятие  пищи  музыкой.
Предпочитаю  испанскую станцию. Я  не стеснительный. Я часто вожусь  с голой
жопой  и бледным на фоне всего остального тела  членом  в  своей  неглубокой
комнатке, и  мне плевать,  видят они меня или не видят, клерки, секретарши и
менеджеры.  Скорее я  хотел  бы,  чтобы видели.  Они,  наверное, ко мне  уже
привыкли  и,  может  быть, скучают в  те дни, когда  я  не выползаю на  свой
балкон. Я думаю, они называют меня -- "этот крейзи напротив".
     Комнатка моя имеет 4 шага в  длину  и 3 в ширину.  На стенах, прикрывая
пятна, оставшиеся от прежних жильцов, висят: большой портрет Мао Цзэ Дуна --
предмет  ужаса  для  всех людей, которые  заходят ко  мне;  портрет Патриции
Херст; моя  собственная  фотография на  фоне икон и кирпичной  стены,  а я с
толстым томом --  может быть словарь или библия  --  в руках, и в пиджаке из
114 кусочков, который сшил сам -- Лимонов, монстр из прошлого; портрет Андре
Бретона, основателя  сюрреалистической  школы, который я  вожу с  собой  уже
много лет,  и которого Андре Бретона  обычно никто  их приходящих ко мне  не
знает; призыв защищать гражданские права педерастов; еще какие-то призывы, в
том  числе  плакат, призывающий  голосовать за  Рабочей  партии  кандидатов;
картины  моего  друга  художника  Хачатуряна;  множество мелких  бумажек.  В
изголовье кровати  у меня  плакат -- "За Вашу и Нашу свободу", оставшийся от
демонстрации  у здания "Нью Йорк  Таймз".  Дополняют декоративное  убранство
стен две полки с книгами. В основном -- поэзия.
     Я думаю, вам  уже ясно, что я  за тип,  хотя я и забыл представиться. Я
начал  трепаться, но не объявил  вам,  кто я  такой,  я забыл,  заговорился,
обрадовался возможности, наконец,  обрушить на  вас  свой голос, а  кому  он
принадлежит -- не объявил. Простите, виноват, сейчас все исправим.
     Я получаю Вэлфер. Я живу на вашем иждивении,  вы платите налоги, а я ни
хуя не делаю, хожу  два раза в месяц в просторный и чистый  оффис на Бродвее
1515, и  получаю свои чеки. Я считаю, что я подонок, отброс общества, нет во
мне стыда  и совести, потому она  меня и  не мучит,  и  работу  я искать  не
собираюсь,  я хочу получать  ваши деньги до конца  дней своих. И зовут  меня
Эдичка. И  считайте, что вы  еще дешево отделались, господа.  Рано  утром вы
вылезаете из своих теплых  постелей  и, кто в  автомобилях, кто  в сабвее  и
автобусе спешите  на службу. Я службу  ненавижу, -- жру свои щи, пью, иногда
напиваюсь  до  беспамятства,  ищу  приключений   в  темных  кварталах,  имею
блестящий и дорогой белый костюм, утонченную нервную систему,  я  вздрагиваю
от вашего утробного хохота в кинотеатрах, и морщу нос.
     Я вам  не  нравлюсь?  Вы не хотите  платить? Это  еще очень мало -- 278
долларов в месяц. Не хотите платить. А на хуя Вы меня вызвали, выманили сюда
из  России,  вместе  с  толпой   евреев?  Предъявляйте  претензии   к  вашей
пропаганде, она  у вас  слишком сильная.  Это  она, а не  я  опустошает ваши
карманы.
     Кто я  там был?  Какая разница,  что от  этого меняется. Я  как  всегда
ненавижу прошлое во имя настоящего. Ну я был поэт,  поэт  я был, раз уж  вам
хочется  знать  кто,  неофициальный  поэт был, подпольный, было да сплыло, а
теперь я один из ваших, я подонок, я тот кого вы кормите щами, кого вы поите
дешевым и дрянным калифорнийским вином  --  3.59 галлоновая бутыль, а я  все
равно вас презираю. Не всех, но многих. За то, что живете вы скушно, продали
себя в рабство службе,  за ваши  вульгарные  клетчатые штаны, за то,  что вы
делаете деньги и никогда не видели света. Дерьмо!
     Я немного разошелся, чуть вышел из себя, простите. Но объективность мне
не свойственна, к тому же  сегодня хуевая погода, моросит мелкий дождь, серо
и скушно в Нью-Йорке  -- пустые уикэндные дни, мне некуда идти,  может  быть
поэтому я  и соскочил со своего  обычного  настроения  и стал вас уж слишком
обзывать. Извиняюсь. Живите пока, и молите Бога, чтобы я как можно дольше не
овладел правильным английским языком.
     Отель  "Винслоу" -- это мрачное,  черное  16-этажное здание,  наверное,
самое черное  на Мэдисон-авеню. Надпись сверху вниз  по всему  фасаду гласит
"ВИНСЛ У" -- выпала  буква "О". Когда? Может быть, 50 лет назад. Я поселился
в  отеле  случайно,  в  марте, после  моей трагедии,  меня оставила моя жена
Елена. Измученный шатаниями по Нью-Йорку, со стоптанными и разбитыми в кровь
ногами,  ночуя каждый раз  на  новом месте, порой  на улице, я был, наконец,
подобран бывшим диссидентом  и бывшим  конюхом московского ипподрома,  самым
первым стипендиатом Вэлфэровской премии (он гордится,  что первым из русских
освоил  Вэлфэр)  --   толстым,  неопрятным  и  сопящим   Алешкой  Шнеерзоном
"Спасителем"  отведен  в Вэлфэр-центр  на 31  улице  за  руку и в один  день
экстренно  получил  пособие,  которое хотя и  опустило  меня  на дно  жизни,
сделало бесправным и презираемым, но  я  ебал  ваши права, зато мне не нужно
добывать себе  на  хлеб и комнатенку, и я могу спокойно  писать  свои стихи,
которые ни здесь, в вашей Америке, ни там в СССР на хуй не нужны.
     Так как же все-таки я попал в "Винслоу"?
     Друг Шнеерзона --  Эдик Брутт жил в "Винслоу", там же,  через три двери
от него стал жить  и я. 16-ый  этаж  весь состоит  из клеток, как  впрочем и
многие другие  этажи. Когда я, знакомясь, называю место где я живу,  на меня
смотрят с уважением. Мало кто знает, что в таком месте еще сохранился старый
грязный отелишко,  населенный  бедными  стариками  и старушками и  одинокими
евреями из России, где едва ли в половине номеров есть душ и туалет.
     Несчастье и неудача незримо витают над нашим отелем. За то время, как я
живу в  отеле,  две пожилые  женщины  выбросились из  окна,  одна  из них --
француженка, как  мне говорили, с еще  сохранявшим следы красоты лицом,  все
безутешно расхаживала по коридору -- она  выбросилась  со своего 14-го этажа
во  двор, в  колодец. Кроме этих двух  жертв,  совсем  недавно  Бог  прибрал
хозяйку, вернее, мать хозяина, огромного слоноподобного еврея в тюбетейке, с
ним  я познакомился как-то на парти  у моей американской подруги Розан. Мать
хозяина, как все старые женщины, любила распоряжаться в отеле,  хотя хозяину
нашего грязненького заведения принадлежат еще 45 домов  в  Нью-Йорке. Почему
ей доставляло удовольствие торчать тут целый день и указывать рабочим отеля,
что им делать, не знаю. Может быть, она была садисткой. Недавно она исчезла.
Ее нашли только  под вечер, в  шахте лифта,  измятый и  изуродованный  труп.
Дьявол живет рядом с  нами. Насмотревшись  фильмов про экзорсистов я начинаю
думать, что это дьявол. Из моего окна виден  отель "Сан-Реджис Шератон". Я с
завистью думаю об этом  отеле. И безосновательно  мечтаю  переселиться туда,
если разбогатею.
     К нам, людям из России, в отеле относятся так, как некогда относились к
черным до отмены рабства. Белье нам меняют куда реже, чем американцам, ковер
на  нашем  этаже не чистили ни разу  за все  время,  пока я здесь  живу,  он
ужасающе грязный  и  пыльный, иногда  старый  графоман  американец из номера
напротив, тот что все  стучит на  машинке, выходит в трусах, берет метлу и в
качестве зарядки бодро выметает  ковер. Я все хочу ему сказать, чтобы  он не
делал этого, так  как он  только подымает  в  воздух пыль, а ковер все равно
остается  грязным, но  мне жаль  лишать  его физического  упражнения. Иногда
когда  я  напиваюсь,  он,  американец  этот,  кажется  мне  агентом  ЭфБиАй,
приставленным, чтобы следить за мной.
     Простыни и  полотенца нам дают самые  старые,  свой туалет  я  мою сам.
Короче -- мы люди последнего сорта.
     Персонал отеля  считает  нас, я думаю, никчемными лодырями, приехавшими
объедать  Америку  -- страну  честных тружеников, остриженных под полу-бокс.
Это  мне  знакомо. В  СССР тоже все пиздели о  тунеядцах,  о том  что  нужно
приносить пользу обществу. В России пиздели те,  кто  меньше всех работал. Я
писатель уже десять лет. Я не виноват, что обоим  государствам  мой труд  не
нужен. Я делаю мою работу -- где мои деньги? Оба государства пиздят, что они
устроены справедливо, но где мои деньги?
     Менеджер  отеля  -- темная  дама в очках, с польско-русской фамилией --
миссис Рогофф,  которая когда-то приняла меня  в отель,  по  протекции Эдика
Брутта,  терпеть меня не может.  На хуя была нужна протекция,  когда в отеле
полно  пустых   номеров,  кто  станет  жить  в  таких  клетках,  неизвестно.
Придраться миссис ко мне трудно, но  ей очень  хочется.  Иногда она  находит
случай. Так, если первые  месяцы я платил за свой номер два раза в месяц, то
через некоторое время она вдруг потребовала, чтобы я платил за месяц вперед.
Формально она была права, но мне было куда удобнее платить два раза в месяц,
в те дни, когда я получаю свой Вэлфэр. Я ей сказал об этом. А покупать белые
костюмы и пить шампанское ты можешь,  у тебя на это есть деньги? --  сказала
она.
     Я  все думал, какое  шампанское,  что за шампанское  она имеет в  виду.
Иногда я пил калифорнийское шампанское, чаще всего  я делал  это совместно с
Кириллом, моим приятелем --  молодым парнем  из  Ленинграда,  но  откуда она
могла это знать? Мы обычно пили  шампанское  в Централ-парке.  Только спустя
некоторое время я вспомнил, что собираясь на день  рождения к своему старому
приятелю художнику  Хачатуряну, это  тот,  чьи картины  висят у меня  в моей
клетке, -- я купил, действительно, бутылку Советского  шампанского за десять
долларов  и  положил  ее в холодильник,  чтобы  вечером отправиться с ней на
торжество.  Миссис  Рогофф,  очевидно,  лично  каждый   день  проверяла  мой
холодильник,   или  это  делала   по   ее  поручению  горничная,   убирающая
(неубирающая) мой номер.  "Вы получаете  Вэлфэр,  --  сказала  тогда  миссис
Рогофф. -- Бедная Америка!" -- воскликнула она патетически. "Это я бедный, а
не Америка", -- ответил я ей тогда.
     Причины ее неприязни ко мне  позже  выяснились окончательно. Когда  она
брала меня  в отель, она думала, что я еврей. Потом, вдоволь наглядевшись на
мой  синий,  с  облупленной  эмалью  крестик,  мое единственное достояние  и
украшение, она поняла, что я не еврей. Некто  Марат Багров, бывший  работник
московского телевидения,  тогда еще  живший  в  "Винслоу",  сказал  мне, что
миссис Рогофф жаловалась ему  на Эдика Брутта,  обманувшего  ее и приведшего
русского.  Так,  господа,   я  на  собственной  шкуре  испытал,   что  такое
дискриминация. Я шучу -- евреи живут в нашем отеле не лучше, чем я. Я думаю,
куда  больше того, что  я  не еврей, миссис Рогофф не  нравится то, что я не
выгляжу несчастным. От  меня требовалось одно -- выглядеть несчастным, знать
свое  место,  а не расхаживать то в  одном,  то в другом  костюме  на глазах
изумленных зрителей. Я думаю, что она с большим удовольствием смотрела бы на
меня, если  бы я  был грязным, сгорбленным и старым. Это  успокаивает. А  то
вэлфэрист  в кружевных рубашках и белых  жилетах.  Летом я,  впрочем,  носил
белые брюки, деревянные босоножки на платформе и маленькую обтягивающую меня
рубашку  --  минимум  на  себе  имел.  Миссис  Рогофф  и   это   раздражало.
Встретившись как-то со мной в лифте, она сказала мне, с подозрением глядя на
мои босоножки и загорелые босые ноги:
     -- Ю лайк хиппи. Рашен хиппи, -- добавила она без улыбки.
     -- Нет, сказал я.
     -- Да, да, -- убежденно сказала она.
     Остальной персонал отеля относится ко  мне так-сяк. Хорошие отношения у
меня только с  японцем, или,  может, он китаец, я не очень разбираюсь, но он
всегда мне улыбается. Еще я здороваюсь с индийцем в тюрбане, он тоже приятен
для моих глаз. Все остальные в разной степени провинились передо мной, и я с
ними разговариваю, только если плачу  деньги, или прошу дать мне письмо либо
телефонный мэсидж.
     Так  я  живу. Дни катятся за днями, напротив отеля на Мэдисон уже почти
совсем разрушили целый блок  домов, и будут строить американский  небоскреб.
Кое-кто  из  евреев, и  полуевреев, и выдающих себя за евреев, уже съехал из
отеля,  на  их место поселились  другие. Держатся  они  как  черные  в своем
Гарлеме, коммуной, по  вечерам вываливаются на  улицу и сидят возле  отеля в
оконных  нишах,  кое-кто  потягивает  из  пакетиков напитки, разговаривают о
жизни.  Если холодно, они собираются в  холле, занимая все скамейки и  тогда
стоит  в холле  шум и говор.  Администрация  отеля борется  с  коммунальными
привычками выходцев из СССР,  с их  пристрастием к цыганщине, но безуспешно.
Заставить их не  собираться и  не сидеть  перед отелем  невозможно. И  хотя,
очевидно, такое  деревенское  сидение отпугивает  от  отеля возможных жертв,
которые вдруг да и забредут сюда, теперь,  кажется, администрация махнула на
них рукой, -- что с ними сделаешь.
     Я не  очень-то имею с ними  отношения.  Я  никогда  не  останавливаюсь,
ограничиваясь  словами "Добрый вечер!" или  "Общий  привет!". Это не значит,
что я отношусь к ним плохо. Но  на своем веку, в моей бродячей жизни я видел
так  много  разнообразных русских и русско-еврейских  людей,  а  это на  мой
взгляд  одно и  то  же, что  они мне неинтересны.  Порой в евреях  "русское"
проступает куда более явно, чем в настоящих русских.
     Тут уместно будет  рассказать о Семене. Он был  седой еврейский парень,
которого я  и моя бывшая жена Елена  встретили в Вене. Семен этот  предложил
Елене  работу.  Она должна  была  трудиться по ночам в  принадлежащем Семену
ночном баре  "Тройка",  расположенном  рядом  с  собором  Святого Стефана  и
борделем,  подавать  богатым  полуночникам  алкоголь и  икру.  Зарплата была
обещана  столь   высокая,  что  я  сразу  подумал:  "Семену  нужна  была  не
барменша-Елена -- он метил выше -- он явно хотел выспаться с ней".  Впрочем,
я  не  обиделся, тогда я верил своей жене,  а она еще любила  меня,  и я был
совершенно спокоен.
     Я, конечно, не позволил Елене работать ночью, я вообще не хотел,  чтобы
она работала, но, познакомившись с Семеном, мы нашли, что он приятный парень
и несколько раз встречались  с ним в  его "Тройке",  а  потом  в  ресторане,
который он купил на паях с еще двумя дельцами.
     Семен был из Москвы, потом жил в Израиле, он  умел делать деньги, сумел
и  из  СССР вывезти  деньги, он процветал. И только в последний  наш вечер в
Вене, который  мы провели в  его ресторане, он  открылся  нам по-настоящему,
когда напился и, полупьяный, заговорил:
     -- У меня здесь  было  много женщин,  но ни одна не была мне интересна,
они холоднокровные,  они ужасны, я  их боюсь, все в них меня отталкивает.  Я
боюсь их, ей-Богу.
     Потом Семен заговорил  о русских  женщинах,  о Москве. Мне  тогда  было
странно слушать его. Впоследствии я наслушался ностальгических монологов и в
Италии и в  Америке,  но  произносящие  их были  неудачливые  эмигранты,  не
имеющие работы,  не знающие, куда ступить, и  с чего начать. Семен знал, его
дорогой  ресторан, в  котором  мы сидели,  --  был  тому свидетельством.  Он
подарил тогда  Елене розы,  их смешно  и  трогательно  разносила  женщина  в
платке, это была маленькая, уютная и сентиментальная Европа, а  не  огромная
металличеcкая Америка, там ходили женщины и разносили  розы. Мы пили  водку,
Семен заказал  оркестру  "Полюшко-поле", и  я увидел, что он плачет, и слезы
его капают  в бокал с водкой. "Мы  смеялись  над понятием Родина, --  сказал
Семен, -- и вот я сижу,  и играют  эту песню, и у меня болит душа, какой я к
черту еврей -- я русский".
     Потом  он в своем синем мощном  автомобиле вез нас над Веной,  где были
какие-то увеселительные заведения,  мы выходили и смотрели сверху  на город.
Он очень быстро ездил и много пил. Уже в Америке я узнал, что он разбился на
машине. Насмерть.
     Это, конечно, частная судьба, господа, я рассказал о ней только потому,
что не делю выходцев из СССР на русских  и евреев. Все мы русские. Привычки,
всеразъедающие  привычки  моего  народа  въелись   в  них,  и,  может  быть,
разрушили. Во  всяком случае, по  себе грустно знаю, что русские привычки не
приносят счастья.
     Так я  не останавливаюсь с  ними у отеля, а  иду в  свой номер. О чем с
ними говорить -- об их несчастьях,  о том, как они устают, работая на такси,
или  еще  где.  Недавно выдав  им "Общий  привет!"  я  проходил мимо  них  в
Нью-Йорк.  Какой-то новый  парень,  по  виду грузинский  еврей, или,  скорее
всего,  натуральный  грузин,  замаскировавшийся  под  еврея,  чтобы  уехать,
крикнул мне вдогонку: "А ты что, тоже русский?"
     -- Я уже забыл, кто я на самом деле, -- не останавливаясь, сказал я.
     Возвращаясь  часа через два обратно,  я опять проходил мимо  них уже из
Нью-Йорка. Тот же усатый и чернявый сказал обиженно, увидев меня: "А ты что,
разбогател, что  не хочешь остановиться, поговорить". Это меня рассмешило, я
засмеялся, но все же не остановился, чтобы  не давать повода для знакомства.
У  меня и без того слишком  много  русских  знакомых. Когда сам находишься в
хуевом состоянии, то не очень хочется иметь несчастных друзей и  знакомых. А
почти все русские несут на себе печать несчастья.
     По какой-то подавленной тоске во всей фигуре их можно узнать  со спины.
Почти  не  общаясь  с ними,  я всегда  узнаю их  в  лифте.  Подавленность --
основная  их примета. Между первым и 16-ым этажом они успевают  заговорить с
вами,  узнать,  не  будут  ли  давать  к  двухсотлетию Америки  .всем  новым
эмигрантам поголовно американское гражданство, может быть, попросят сочинить
петицию президенту по этому  поводу. На хуй  им гражданство, -- они  сами не
знают.
     Или разговор может принять противоположное направление:
     -- Слыхал, в октябре впускать будут?
     -- Куда впускать? -- спрашиваю я.
     -- Ну как куда, в Россию. Пилот-то удрал из СССР на истребителе, теперь
нас  обратно запустят,  чтобы уравновесить,  понимаешь? Один  удрал,  а  две
тысячи  пустят  обратно. Две  тысячи  хотят обратно.  А  половина  заявлений
начинается с того, что  люди просят прямо с самолета отправить их  в лагерь,
что они хотят отсидеть за свое преступление, за то, что они уехали с Родины.
А  ты не собираешься назад? Тебя еще как возьмут,  я слышал, тебя опять  и в
"Правде" и в "Известиях" пропечатали?
     --  Да у