Дмитрия Липскерова
      Пальцы для Керолайн



   Веронике Боднарек

   повесть


   Иосиф брал со стола заранее заготовленную пачку  горчицы  и  высыпал  две
трети в ведро, бултыхал ногами,  перемешивая  содержимое...  Мать  доставала
теплый плед, закутывала отца и садилась рядом  с  ведром  на  корточки.  Она
поплескивала на колени Иосифу горячей водой, он потел и от разливающейся  по
телу истомы возбуждался. Глаза его становились меньше,  и  все  тело  как-то
сужалось, он начинал гладить  мокрые  руки  матери,  раздвигал  свои  бедра,
усаживал мать на ручку кресла, запускал пальцы ей под  халат,  находя  самое
нежное женское место, и издавал стон... Мне было интересно смотреть  на  это
из своей детской кровати, но волны горячего воздуха, насыщенного испарениями
горчицы, разъедали мои глаза, и  я  их  закрывал,  прислушиваясь  к  звукам,
издаваемым родителями...
   Лишь много лет спустя я понял, что отец был очень силен как мужчина,  что
природа  щедро  наделила  его  мужскими  соками,   забрав   взамен   внешнюю
привлекательность. И уж если  соки  начинали  бурлить,  то  бурлили  они  до
утра...
   В молодости отец был авантюристом. Когда еще не было  ни  меня,  ни  моих
братьев, когда Иосиф был холост и проживал со своей матерью, в его  кудрявую
голову пришла первая мысль нарождающегося авантюриста. Он выкрал из  тайника
своей родительницы все золото и бриллианты, доставшиеся ей в  наследство,  и
исчез.
   Сел в поезд и через сутки  вышел  в  южном  городе,  где  имелся  большой
международный порт. Ему понадобилась неделя на то, чтобы устроиться  поваром
на судно, отходящее в Индию. Он выправил себе паспорт моряка, „расплатившись
за него золотыми серьгами, подкупил капитана ажурной браслеткой, чтоб тот не
очень замечал изъяны в его кулинарном искусстве, и  уже  через  десять  дней
качался вместе с кораблем на волнах нейтральных вод...
   Отец плохо представлял себе, что будет делать  в  Индии.  Языками  он  не
владел, об Индии знал лишь понаслышке, и каким  делом  можно  там  заняться,
понятия не имел... Попросту  говоря,  при  первом  же  увольнении  он  хотел
скрыться в Бомбее и уже  никогда  не  возвращаться  на  корабль.  Общаясь  с
моряками, Иосиф понял, что ни в каком золоте, ни в каких  бриллиантах  Индия
не нуждается - своих навалом.
   В дефиците только электроприборы, и ничего другого.
   Отец при этом известии не раскис, а принялся разнюхивать, кто из  моряков
и что везет на продажу... Вскоре он вызнал, что помощник капитана нелегально
вывозит сотню электрических чайников и десятка два пылесосов, забив ими один
из трюмных отсеков. Путем грубого шантажа отец  вынудил  помощника  уступить
ему за бесценок всю контрабанду и на  пятнадцатый  день  с  начала  плавания
появился с  кофром  крайнего  дефицита  в  Бомбее,  встретившем  авантюриста
сезоном летних дождей.
   Первую ночь, завывающую штормовым ветром,  ему  пришлось  провести  возле
французского корабля, прикорнув на своем кофре с будущим благосостоянием. Он
вымок до  нитки,  хотел  жрать,  как  тысяча  грязных  индийских  детей,  но
присутствия духа не терял.
   К утру французский моряк подал ему булочку с джемом и французский флажок.
   Иосиф булочку съел, вставил флажок в пупок  бронзовому  будде  и  потащил
свой кофр к выходу из порта, решив к вечеру непременно стать раджой.
   К вечеру раджой он не стал. но  мог  считать  себя  вполне  состоятельным
человеком. За десять процентов от  будущей  выручки  отец  снял  прилавок  в
магазине на окраине города и уже к полудню реализовал весь товар.
   Сидя в рикше и блаженно поглаживая полный карман  денег,  он  высматривал
подобающий своим вкусам дом, в котором можно арендовать квартиру... Впрочем,
с рикшей он попытался расплатиться  советскими  рублями  и  милостиво  сунул
старику трешку. Тот долго рассматривал ее, нюхал, даже  на  вкус  попробовал
бумагу, а потом неожиданно для отца завопил на  всю  улицу  на  санскрите  и
принялся хватать Иосифа за руки, пока  тот  не  выудил  из  кармана  местную
монетку и не бросил ее под ноги старику. Однако советские деньги отец забрал
обратно и напоследок дал рикше хорошего пинка под зад...
   Иосиф снял квартиру в центре Бомбея, арендовал себе  место  на  базаре  и
стал каждую неделю встречать  в  порту  советские  корабли.  Он  скупал  все
электроприборы, которые нелегально вывозили моряки, а  потом  сбывал  их  на
базаре, приобретая взамен дешевое в Индии золото и бриллианты... "Не  век  с
индусами жить!" Вскоре Иосиф мог считать себя  очень  богатым.  Он  роскошно
обставил квартиру, ужинал в изысканных ресторанах, но и  тосковал  отчаянно,
как могут тосковать  только  русские  евреи.  Причин  своей  тоски  отец  не
понимал. Сколько ни анализировал их - никакого путного объяснения  найти  не
мог... Он уже было подумал, что это та самая тоска по родине, о  которой  он
столько наслушался по радио, и вдруг, внезапно  расщедрившись,  стал  больше
платить русским морякам за контрабанду. Он дошел даже до того, что с  верным
человеком переправил своей матери целую кучу золота, гораздо большую, нежели
стащил, и написал ей письмо, в котором, рыдая, просил о прощении... Но тоска
не проходила... Отец худел не радовался бойкой торговле и  уже  подумывал  о
возвращении на родину "блудным сыном", как вдруг солнечным утром, когда жара
еще не убила благоухания цветов, а птицы не  сомлели  в  прохладной  синеве,
Иосиф увидел на базаре женщину... Вот в чем природа его тоски, вот  оно,  то
самое, чего ему не хватало в этой благословенной стране!
   - Даже самый жадный еврей должен любить! -  воскликнул  отец,  пораженный
красотой женщины. - И я люблю!
   Через минуту он уже отдавал женщине за бесценок  электрический  чайник  и
кофемолку, норовя как бы случайно прикоснуться к ее длинным смуглым пальцам,
сплошь унизанным  тонкими  серебряными  колечками,  и  весь  трепетал,  если
прикосновение удавалось. Женщина же  отдергивала  руки,  как  будто  до  нее
дотрагивался прокаженный, и торопилась скорее уйти... Иосиф, наоборот, тянул
резину, тщательно заворачивая части чайника и кофемолки в разные бумажки,  и
все  смотрел  из-под  жидких  бровей  на  ямочку  между  грудей   прекрасной
покупательницы, обнимал взглядом тонкую, словно бутылочное горлышко, талию и
желал целовать коричневое пятнышко на ее высоком и таком прекрасном лбу.
   Незнакомка сложила покупки в корзинку, бросила на прилавок деньги и пошла
с базара прочь, Иосиф,  несчастный,  словно  ребенок,  которому  только  что
подарили и тотчас отобрали чудесную  игрушку,  густо  заплакал.  Не  скрывая
слез,  от  обиды  он  двинул  каблуком  по  новенькому  пылесосу,  и   затем
обессиленный рухнул на прилавок, весь содрогаясь от рыданий...
   Женщина исчезла, словно мечта, и отец затосковал еще сильнее.  Теперь  он
уже понимал природу своей тоски, а оттого проклинал свою мамашу, на  которую
свалилась куча золота, присланная сыном-путешественником, когда тот был не в
себе, спутав тоску по женщине с  тоской  по  родине!  Отец  материл  судьбу,
отнявшую у него любовь, и за это отыгрывался на  моряках,  скупая  за  мизер
контрабанду.  Если  же  они  отказывались  продавать,  Иосиф   грозил,   что
немедленно отправится в посольство, скажет кому надо, и  плавание  для  этих
моряков будет последним...
   Так прошел еще один месяц, полный одиночества и  страдании.  Как-то  отец
сидел за прилавком, жутко злой оттого,  что  люди  шарахаются  от  непомерно
высоких цен на его товар, мечтал о станковом пулемете и о длинной  стене,  к
которой можно поставить всех жадюг покупателей, расстреливая их сотнями.  Он
отчетливо представлял нагромождение трупов, залитых кровью, и вдруг  пугался
своих мыслей. "Наверное, так убивали евреев  в  гетто,  -  размышлял  он.  -
Сотнями...
   Каждый хочет стать палачом того, кого  ненавидит".  После  этого  отец  в
своих фантазиях миловал покупателей, но цену на товар все же не сбавлял...
   Дело двигалось к полудню. Жара разогнала всех мух, и базар почти опустел.
   Отец засыпал, клевал  носом  и  вдруг,  словно  во  сне,  в  раскаленном,
дрожащем мареве увидел любимые черты незнакомки, направлявшейся прямо к  его
прилавку.
   Сон мигом растворился с жарой, отец расплылся в глупой улыбке  и,  словно
приказчик, стал в поклоне, ожидая предмет своего обожания.
   Незнакомка торопливо подошла к прилавку, достала  из  корзинки  чайник  и
плавно опустила его на прилавок...  Отцу  никак  не  удавалось  совладать  с
идиотской улыбкой. Он восторженными глазами смотрел на женщину, а та  что-то
лепетала, взмахивая полными руками и  указывая  на  чайник,  пока  Иосиф  не
уловил смысла ее слов... чайник оказался бракованным  и  сгорел  салютом  на
второй день. Женщина же живет в деревне, далеко  от  города,  и  ей  слишком
накладно так часто ездить в Бомбей, тем  более  из-за  какого-то  чайника...
Отец в душе возблагодарил страну, предприятие, директора  и  всех,  кто  был
причастен к изготовлению  ставшего  столь  милым  сердцу  предмета  быта.  А
незнакомке со всей своей змеиной хитростью сказал, что чайников  теперь  уже
нету (хотя ими был забит весь склад), что ожидает  он  их  лишь  на  будущей
неделе, и если ей дорого еще раз приезжать в  Бомбей,  он  сам  привезет  ей
новый чайник, так как фирма в таких случаях берет  все  расходы  на  себя...
Иосиф выудил листок бумаги и подвинул  его  незнакомке,  чтобы  та  написала
адрес деревни, в которой живет. После этого он еще раз заверил, что никакого
обмана не будет, и чайник будет доставлен ей сразу  же  по  получении  новой
партии.
   Отец плюнул на торговлю, опечатал склад с товарами и в каком-то  животном
исступлении стал готовиться к  поездке...  Первым  делом  он  сбрил  бороду,
клочками  росшую  на  его  остром  подбородке,  помчался  к  парикмахеру   и
подстригся под Раджа Капура. Затем купил роскошный костюм, обошедшийся ему в
треть месячного дохода, и напоследок посетил баню, где в его костлявую спину
втерли доброе ведро всяких благовоний...
   Облаченный во все белое, пахнущий, словно храм после  праздника,  похожий
на нефтяного магната, он зашел в магазин, торгующий  автомобилями,  и  купил
черный, надраенный до блеска "кадиллак" выпуска сорок девятого года...
   Погрузив в машину новенький чайник, забив салон всевозможными подарками и
канистрами с самым дешевым  бензином,  Иосиф  отправился  в  путь,  в  конце
которого сиял свет глаз его возлюбленной...
   Пять дней он ехал, двести литров бензина израсходовал, недоедал  в  пути,
стремясь скорее добраться до предмета своего обожания,  и  на  шестые  сутки
въехал на родину своей любви...
   Гордо сидящий в открытом автомобиле, задрав горбатый нос выше  горизонта,
игнорирующий визги голодранцев, он был похож на Иранского шаха в первый  год
своего изгнания. Его прямой взгляд, сжатые губы -  все  говорило  о  твердом
намерении раздавить каждого, кто встанет на пути его страсти...
   Возлюбленная встретила Иосифа возле своего крохотного дома, в застиранном
сари, и в первый  момент,  конечно,  не  узнала  его,  очень  гордого  своим
перевоплощением... Она держала в руках тяпку и  с  удивлением  рассматривала
незнакомца, подъезжающего на шикарном автомобиле к ее дому...  Когда  же  он
назвался, смущенно пожимая  женщине  руку,  она  с  еще  большим  удивлением
воззрилась на него, словно отец был сборщиком  налогов,  и  оба  они  родили
неловкую паузу...
   Иосиф спохватился и стал вытаскивать из автомобиля подарки. Первым  делом
он, естественно, вручил женщине чайник, приговаривая, что  его  фирма  слово
держит; затем извлек сервиз на двенадцать персон с  гравюрами  любовных  поз
XVII века, а на категорический отказ женщины сказал: "Это еще не все.  Лучше
отказываться  от  последнего!.."  И  стал  доставать  из  машины   всякое...
Кастрюльки,  кашемировые   платки,   ложки,   вилки,   вентилятор   и   даже
двадцатикратный бинокль - он складывал все у ног женщины, приговаривая,  что
это за  причиненные  ей  неприятности  с  чайником.  Что  у  него  уж  такая
прехорошая фирма, которая марку держит и дорожит клиентами... Напоследок  он
вытащил  из  кармана   жемчужное   ожерелье   и,   робея,   протянул   своей
возлюбленной... Женщина улыбнулась и сказала:
   - Вы говорили, что я могу отказаться от последнего...
   - Это не последнее, - смущенно ответил Иосиф.
   - Что же, есть еще что-то?
   - Последнее - это я сам, - скромно сказал "иранский  шах"  и,  покраснев,
развел руками...
   Женщина с минуту смотрела на Иосифа, потом вдруг фыркнула  и  засмеялась,
да так звонко и заразительно, что отец понял: за обладание ею он отдаст  все
государство Израилево вместе с Палестинами в придачу, а заодно  и  все  свои
чайники...
   Он был приглашен в дом и посажен на стул, накормлен и развлечен беседой.
   Женщину звали Индирой. Ей исполнилось двадцать  пять  лет,  она  не  была
замужем и имела трех братьев, которые уже целую неделю находились в лесу и с
помощью слонов валили деревья. Родители ее давно умерли, она  привыкла  жить
одна, так как братья, хоть и живут в этой же деревне, но уже переженились.
   Иосиф тоже рассказывал о себе. Врал, конечно, много,  подогретый  терпким
вином, но и правду не обходил стороной... После, совсем уже размягченный, он
вдруг завыл еврейскую песню, петую ему когда-то бабкой, и обнаружил  в  себе
голос - не сильный, но очень приятный душе...
   Индира слушала, и в глазах ее  была  мягкость,  в  пальцах,  перебирающих
жемчужное ожерелье, - нежность, а в бедрах - сладость...
   Иосиф закончил песню, хотел было еще спеть, но  понял,  что  слов  больше
никаких не знает, да и в глазах Индиры было что-то такое новое, отчего свело
икры, обдало жаром низ живота  и  напряглось  стыдное...  Он  задрожал  всем
телом, стараясь прикрыть руками свой камень, но легче  было  закрыть  солнце
монетой, чем мужественность Иосифа - ладонью...
   И тогда Индира сказала:
   - Не борись с телом. Ты борешься с собой... Познай тело - и  ты  познаешь
себя...
   После этих слов все завертелось перед глазами Иосифа. Миг  стал  раем,  и
рай был долог... Он ласкал эти длинные, смуглые пальцы; как  птица,  пытался
склюнуть с груди соски, как будто это были ягоды рябины,  и  пил  из  самого
нежного, боясь, что кончится  этот  сок  и  останется  он,  мучимый  жаждой,
останется навсегда один.
   Через месяц Иосиф был женатым человеком. Он съездил в Бомбей, перевел все
свое имущество в наличность и перебрался в дом  Индиры.  Днем  он  занимался
постройкой достойного жилища для своей  богини,  а  ночью  черпал  бездонным
ковшом всю сладость "стхиты"*, всю остроту "переплетенного узла"*, и  плакал
в наслаждении, как ребенок, и выл в экстазе, как  шакал...В  одну  из  таких
"камасутровских"  ночей  затяжелела  Индира  моим  старшим  братом,  который
родился поздним вечером в конце жаркой зимы и был назван в честь Бога Шивы.
   И  распустилось  счастье  Иосифа  полным  цветом.  Стал  он  полнокровным
мужчиной и мог строить планы дольше своей жизни, надеясь, что его семя будет
брошено через века и даст всходы правнуками и праправнуками.
   - Живуче племя Израилево!  -  приговаривал  он.  -  Хоть  и  смешанное  с
кришнаитами, но все равно поступь видна!..
   Иосиф разглядывал маленького Шиву и в крошечном носике  ребенка  угадывал
свой будущий горбатый клюв... Как он радовался тогда... Бежал  вприпрыжку  в
поле и кричал Индире во весь голос: "Мой ребенок, мой!"
   Жена  улыбалась,  гладила  его  влажной  рукой  по  щеке,   потом   вдруг
спохватывалась, вспомнив, что Шива остался один, и гнала  Иосифа  обратно  в
дом.
   Прошел год... Днем Иосиф обычно что-то делал по дому, а Индира работала в
поле, на чайных плантациях... В один из таких  дней,  когда  маленький  Шива
спал в своей кроватке, а Иосиф  строгал  какую-то  деревяшку,  до  его  ушей
донеслись тревожные крики. Он  выглянул  с  террасы  и  увидел  сквозь  пыль
бегущих с поля женщин.
   - Бешеный тигр!.. - донеслось до его ушей. - Бешеный тигр!
   И тут Иосиф почувствовал неладное. Так защемило в его сердце,  так  вдруг
стало плохо всему телу, что ноги подломились у  него  и  прядь  волос  стала
седая... Он заскулил, как убиваемая собака, закрутился на одном месте и, уже
чувствуя, уже зная, что нет его Индиры, упал на землю и почти умер...
   Хоронил отец Индиру сам. Сам прибирал изувеченное  тело,  целуя  поникшие
ягоды рябины, сам одевал ее в свадебное сари, сам  закапывал  гроб...  Отдав
Шиву шурину, запершись один в пустом доме, он плакал семь дней.  На  восьмой
уехал на "кадиллаке" в Бомбей, а на пятнадцатый вернулся  весь  осунувшийся,
но с великолепным крупнокалиберным ружьем за плечами.
   Ранним утром, когда деревня еще спала,  с  мешком  провизии  и  с  ружьем
наперевес Иосиф ушел в джунгли... Две недели о нем  не  было  ни  слуху,  ни
духу, и когда все подумали, что он СГИНУЛ бесследно  в  непроходимых  чащах,
разодранный дикими  зверями,  отец  вдруг  появился...  Отощавший,  заросший
наполовину седыми космами, с запекшимися на лице  и  руках  ранами,  он  шел
через деревню, неся на плечах шкуру убитого тигра, и не было  в  его  облике
ничего от героя...
   Еще с  месяц  пожил  Иосиф  в  доме  сгинувшей  жены,  затем  собрал  все
необходимое, взял под мышку Шиву, передал ключи от  дома  братьям  Индиры  и
укатил в Бомбей.
   Там, не мешкая, пришел в советское  посольство  и,  покаявшись,  попросил
въездную визу на себя и ребенка...
   Люди не звери... Когда проклевывались почки  на  деревьях  и  вата  между
оконных рам пожухла, Иосиф с сыном вернулись на родину...
   Мать Иосифа, истосковавшаяся в одиночестве, в тот же миг простила  своего
непутевого сына и принялась холить и  лелеять  индийского  внука,  солнечным
лучиком посланного на вечер ее жизни.
   Она учила Шиву русским словам, пела еврейские колыбельные и гуляла с  ним
утром и вечером„ чтобы легкие внука привыкали к российскому климату.
   Вот в одну из таких прогулок мой брат Шива, катаясь на карусели, визжа от
восторга, сунул палец в маленькую дырочку и оставил его там навсегда.

      ШИВА

   Маленького Шиву отдали в детский сад. Он еще носил длинную,  до  середины
спины  косу,  был  весь  смугленький  и  этим   привлекал   внимание   своих
сверстников-карапузов. Те с удовольствием драли его  за  косичку  и  просили
показать то, что у него спрятано в штанах.
   Шива не обижался, с простодушием снимал брючки, обнаруживая, к  всеобщему
неудовольствию, то отличие, которое причисляло его к мальчикам.
   Воспитательницы частенько заставляли рассказывать о  плоде  манго.  Шива,
словарный запас которого  не  превышал  и  трехсот  слов,  добрый  по  своей
природе, все  же  пытался  дать  приблизительное  определение,  указывая  на
небольшой кабачок и говоря, что манго зеленее и слаще, чем сахар.
   Когда Шиве пошел третий год, Иосиф, воспользовавшись дружбой с Китаем,  в
светлый праздник пересек советско-китайскую границу и смешался с  миллиардом
узкоглазых жителей.
   Шива остался жить с бабушкой, постепенно забывая отца. А о матери у  него
осталось лишь какое-то  туманное  ощущение,  словно  от  растаявшей  во  рту
конфеты... Через пять лет и Индия стала  для  него  той  сказочной  страной,
какой воспринимают ее его сверстники.
   Бабушка определила Шиву в школу и  с  этого  момента  стала  стареть  еще
быстрее... Когда-то, лет пятнадцать назад, она выгнала из дома  дедушку,  не
простив ему измены, а  теперь  попросила  его  вернуться  обратно,  чтобы  в
крайнем случае внук не остался  сиротой.  И  дедушка  вернулся,  еще  совсем
крепкий и счастливый, что вновь обрел семью...
   Шива ходил в школу,  с  удовольствием  постигая  необходимые  науки,  был
отличником,  не  прикладывая  к  этому  особых  усилий.   Он   был   слишком
хорошеньким, хоть и чернявеньким, поэтому одноклассники невзлюбили  мальчика
и часто бивали его в школьных туалетах, но он  никогда  не  плакал,  как  бы
больно ему ни было, никогда