Михаил Липскеров.
   Элохим, о Элохим...


     © Copyright Михаил Липскеров
     From: alexei@lipskerov.ru


     Итак, господа, имеем честь  сообщить вам об открытии, сделанном нами на
основании рассказа  Григория  Мовшовича. Человека и еврея, рожденного 1 июля
1939  года в  городе  Москве,  роддом  имени  Грауэрмана.  Формулу  открытия
записываем  прописными   буквами:  дабы  она  врезалась  в  умы  российского
человечества   и  смогла   поколебать   ранее   сложившиеся  и   устоявшиеся
представления об одной весьма существенной составляющей нашего с вами бытия.
Итак,  "БЕЛАЯ ГОРЯЧКА БЫВАЕТ  БЕЛОЙ И  ЧЕРНОЙ". Черная  белая горячка нас не
интересует, а вот белая!..  Во всяком  случае,  до  Мовшовича  мы о  ней  не
подозревали.  Но она  существует.  И  в доказательство  этого приводим  выше
обещанный рассказ Григория Мовшовича.
     Рассказ  строго  документален.  За  исключением  некоторых  имен,  мест
действия некоторых событий, а также и самих событий.
     Мовшович  был  болен алкоголизмом, болезнью  не шибко  распространенной
среди   людей   его   национальности,   но  понимаемой   в   кругах  русской
интеллигенции, к которой Мовшович не без некоторых оснований себя причислял.
     Корни  болезни  выползали  из  начала  пятидесятых  годов,  когда  юным
Мовшовичам, чтобы выжить, нужно было быть более русскими, чем сами  русские.
А  самый  достойный  путь  к  этому  пролегал  через  пьянство, курянство  и
сексанство. И это все о корнях. Не будем прослеживать  их рост и превращение
в раскидистое древо алкоголизма, а вернемся в нонешнюю действительность, где
Мовшович был уже высоко профессиональным алкоголиком.
     В  доказательство того,  что  он  действительно был  алкоголиком, а  не
кокетничал,  приводим  факт,  что  помимо  синдрома  вины,  присущей русской
интеллигенции  и  без  алкоголизма,  Мовшович  владел  уникальным  синдромом
похмелья  и  снимал его  при  всякой  возможности и невозможности. Способом,
единственным  только для  алкоголиков,  а  именно -  опохмелкой. В  том, что
похмелье было  уникальным,  мы уверены  твердо  и  бесповоротно. Потому  что
похмелье всегда уникально. На сей счет предлагаем вам сентенцию, высказанную
Мовшовичем в третий залет  в  шизиловку:  "Похмелье нельзя описать. Похмелье
надо пережить". А  всего  Мовшович залетал  в шизиловку шесть раз. (На самом
деле  залетал  он  всего  пять  раз,   но  число  шесть  кажется  нам  более
достоверным.) И во всех шести (пяти) случаях перед залетом Мовшович гонял по
квартире муху. Даже зимой. Даже в годы застоя. Когда мухи зимой не водились.
В предпоследний раз  он даже  предпринял попытку продолжить погоню на улице.
Через окно, расположенное  на четвертом  этаже.  То есть это он  думал,  что
находится на четвертом этаже. В своей квартире. На самом деле он обретался в
бойлерной дома, что в самом начале улицы героя гражданской войны Арцибашева.
А окно на самом деле было репродукцией с неизвестного  натюрморта, в которую
Мовшович и бился седой головой. И если бы проснувшийся от шума джентльмен по
прозвищу  Жук не схватил Мовшовича и не влил в него  чудом  сохранившиеся от
"накануне" полстакана водки, неизвестно, чем бы закончилась погоня Мовшовича
за подсознательной мухой.
     Так вот,  описанный  эпизод является  типичным  примером "черной  белой
горячки", не приносящей владельцу даже минимальной радости.
     Но наша речь о белой-белой  горячке. И как мудро и  точно сказал в свое
время Юрий Гагарин: "Поехали..."
     ...Если бы  Мовшович  был женщиной,  то  свалившийся на  голову Отчизне
капитализм  достал бы его до матки.  Но так как он все-таки был мужчиной, то
капитализм  его  просто  достал.  И  заставил пустить на  дно  сидящую в нем
торпеду на пять месяцев раньше оговоренного с наркологом и природой срока. И
произошло  это в ночь  с 17 на 18 ноября 199... года в вагоне N 9  СВ поезда
"Красная стрела", в коем  Мовшович  следовал на  фестиваль  сатиры  и  юмора
"Золотой  Остап",  собирающий  самое  большое  количество  евреев   на  душу
населения.  Что  кажется  нам  несомненным  парадоксом.  Народ, более других
народов имеющий  основание  для  слез, более  других  народов  смеется.  Нам
довелось  видеть  фотографию повешенного  еврея,  так  и в  петле  эта падла
смеялась.  Так  что Зенон  с  его тупыми парадоксами  может застрелиться  со
слезами зависти. Но не в этом дело.
     С  0 часов 25  минут до  1  часа  40  минут Мовшович  со своим товарщем
художником Василием Петровым (русским) выпили 2/3 бутылки водки "Финляндия",
после чего  Мовшович  в  гордом одиночестве  (художник  пошел догуливать  по
другим купе) лег спать, страшно гордясь своей умеренностью.
     И это был последний случай проявления умеренности Потому что была ночь,
и  было утро,  и был день, и был  обед. Во время обеда-то Мовшович и вошел в
клинч.  Перешел в  знакомое  неконтролируемое  состояние  души.  Трое  суток
фестиваля  протекли  в  1024-м  номере  гостиницы  "Октябрьская",  из  коего
Мовшович выходил  только  на  коллективные обеды, ужины  и фуршеты, вдумчиво
проигнорировав все остальные фестивальные мероприятия.
     Вернувшись через  трое  суток  в  столицу, Мовшович  продолжал  гудеть,
благо,  несмотря  на  все непривлекательные  стороны  капитализма,  он  дает
заработать нацеленному  на процесс зарабатывания человеку.  В 3 часа ночи 12
декабря 1994 года Мовшович по  принятому  им  многолетнему обычаю проснулся,
секунд двадцать осмыслял свое положение в ночи и по тому же обычаю потянулся
к бутылке джина "Бифитер", чтобы ахнуть, закурить, отловить знакомый каждому
опохмеляющемуся  в ночи  кайф  и  мирно  заснуть до  рассветных сумерек.  Но
дрожащая рука  остановилась  на  полпути. Из распахнутой  в ночь  форточки к
Мовшовичу протянулась музыка, которую он никогда не слышал  ни по  одной  из
известных  ему  попсовых  радиостанций.  Музыка  сопровождалась  словами  на
каком-то  странном языке,  идентифицировать который Мовшович не  смог. Позже
Мовшович воспроизвел  нам  произведение по памяти, а мы воспроизводим его на
страницах нашего повествования, дабы никто не смог  обвинить нас  в фантазии
на страницах документальной прозы  и бросить тень на достоверность нашего (и
Мовшовича) рассказа.
     Элохим, о элохим! ("м" во втором "элохим" звучит  протяжно,  с закрытым
ртом, 3 сек.)
     Шину дай, дер сиг гедайте (грозно-задумчиво. Предвестие чего-то).
     Их вил шебет ур сог (набирает силу)
     А гудон, мирсашут обанес (угроза нарастает)
     Эхтон,   швигуден   йор   (мощь,   сила.  Примерно   1200  ватт,   56,5
килограммометра)
     Бигун ту гер, орван ту гест!
     Механдер вагунейзер шут!
     Лейбеле мир гезан марах!
     Штубезел волкер айн белух! (вот вам всем, суки! Отдохнете!)
     Некоторое время  Мовшович прислушивался к музыке, выглянул  в форточку.
Никого,  кроме снега, там не обнаружил.  Он снова потянулся  к бутылке джина
"Бифитер" и увидел,  что  его  рука  медленно, но  верно  покрывается густым
черным  волосом.  Тонкие интеллигентские  пальцы  на  глазах  разбухают,  на
ладонях твердеют  мозоли.  Мовшович откинул  одеяло,  чтобы  посмотреть, как
реагирует тело  на  странноватое  поведение  рук,  обнаружил  в  нем  весьма
существенные  изменения. Под одеялом лежал косматый самец с грозными буграми
мышц. Это новое состояние тела понравилось Мовшовичу. Особенно его  восхитил
его собственный  член. Таких  членов Мовшович  не встречал даже  у  негров в
порнографических фильмах. Член наливался, разбухал, твердел и  превращался в
один из столпов, на которых  держится Вселенная. А  в груди Мовшовича начало
клокотать что-то темное и непереносимо гордое.
     - Элохим, о Элохим!..  - взревел Мовшович.  Звук был  мощный, грубый, с
первобытной хрипотой. - Шину дай, дер сиг гедайте... - пел дальше Мовшович.
     Проснулась  жена  Ксения,  проснулись соседи  по  лестничной  площадке.
Возмущение  и гнев овладели  массами. И  только  двумя этажами  ниже слесарь
Сергеев вместо гнева и возмущения стал в глухой тоске колотиться  головой  о
стенку, залился слезами и хлебным ножом сделал себе обрезание.
     Мовшович,  заканчивая петь, встал  с  дивана,  взошел на кровать к жене
Ксении  и заговорил на иврите. (Слова Мовшовича мы даем  в русском переводе,
так как ни мы, ни Мовшович иврита не знаем.)
     - О, ты  прекрасна, возлюбленная моя! Глаза  твои,  бля, голубиные  под
кудрями твоими, волосы твои, бля, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской.
Зубы твои, бля, как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни...
     Мовшович  передохнул, показал  жене  Ксении  свой коллекционный член  и
спросил на иврите: "Видала?.." Та изумленно покачала головой.
     И призрел Господь на Ксению, как  сказал, и сделал Господь Ксении,  как
говорил.
     Зачала  Ксения  и  родила Мовшовичу сына  в  старости его  во время,  о
котором говорил ему Бог. И нарек  Мовшович  имя сыну  своему, родившемуся от
него, которого родила ему Ксения, Исаак, сокращенно Костик...
     А потом Мовшович по наущению  Господа  изгнал из дома в пустыню  рабыню
свою Агарь с сыном своим  Измаилом, сокращенно Вова, от которого потом пошли
арабы.
     Мы полагаем, что именно вследствие этого  события арабы и возненавидели
евреев. Хотя, на наш взгляд, все свои претензии они должны предъявлять Богу,
ибо именно Бог, а не Мовшович, виноват в  том, чтоб  арабы много тысячелетий
вынуждены были шастать по пустыне. Ибо сказано:  ни  один волос  не упадет с
головы человека без  воли Божьей. И не в воле человека  сделать черный волос
белым,  а белый -  черным. Так то, ребята из Хамаза, все  - к Богу, который,
как вам должно быть известно, един и для евреев, и для арабов.
     Но это так... размышления  по поводу. К повествованию Мовшовича они  не
имеют никакого отношения.
     А с Мовшовичем до поры до времени все было нормально. Пас стада, растил
сына Исаака, сокращенно Костика, вспоминал сына Измаила, сокращенно Вову.  И
все было хорошо,  пока  Бог не  стал  искушать Мовшовича. То есть потребовал
доказательств мовшовической любви к Богу.
     -  Значит,  так,   -  сказал  Бог  Мовшовичу,  -  возьми  сына  твоего,
единственного твоего, которого ты любишь, Исаака...
     - Сокращенно Костика, - вставил Мовшович.
     - Сокращенно Костика, - согласился Бог, - и пойди  в землю Мориа, и там
принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе.
     Мовшовичу сильно  похужело, но как  богопослушный  еврей, он в компании
оседланного  осла, двух отроков, сына  Исаака, сокращенно Костика, дров  для
всесожжения потащился в землю Мориа.
     Палило солнце,  Мовшович  постегивал осла, осел взбрыкивал и елозил под
связкой  дров, отроки лениво обсуждали сексуальные достоинства осла,  Исаак,
сокращенно Костик, думал... А черт его знает,  о чем думал Исаак, сокращенно
Костик. Мовшович нам об этом  не рассказывал. Очевидно, потому, что  не  мог
проникнуть в  мысли сына. В  конце концов, он,  Мовшович,  не  Бог,  и мысли
других людей, в  том  числе и его  сына, ему  недоступны. Во  всяком случае,
Исаак  сокращенно Костик, шел рядом с отцом, сосредоточенно глядя под  ноги,
чтобы  невзначай  не  раздавить  твердой  пяткой  какую-либо  легкомысленную
ящерицу.
     Наконец Мовшович с кодлой прибыли в землю Мориа.
     -  Господи!  -  возопил Мовшович. Где эта  гора,  где я должен замочить
Исаака, сокращенно Костика, тебе в жертву?
     В словах отца Исааку, сокращенно Костику, почудилась некоторая  угроза,
и он попытался ускользнуть. Но Мовшович удержал его железной отцовской рукой
и  опять возопил к  Господу на предмет  указания нужной  горы.  И опять  Бог
промолчал, и опять Исаак попытался слинять. И опять Мовшович удержал Исаака,
и  в  третий  раз нетерпеливо  воззвал  к Господу с тем же вопросом. Наверху
послышалась какая-то возня.
     - Кто это? - позевывая, спросил Бог.
     -  Это  я, Мовшович,  Господи, - ответил  Мовшович, потом  откашлялся и
заорал дурным голосом:
     - Куды идти-то скажешь,  хозяин?..  На какой горе Константином,  то ись
Костиком, то ись Исааком, жертвовать?
     - А, это ты, Мовшович, извини, я задумался. Ты придешь или нет?..
     - Дык! - всплеснул руками Мовшович.  - Как же мы могем не  приттить-то?
Чать вы приказали, Господи. А мы уж вас так любим, так любим, что всякий ваш
приказ  готовы  выполнить  беспрекословно  точно  и  в  срок.  - И  Мовшович
неискренне щелкнул пятками.
     - Любой приказ?.. - переспросил Бог.
     -  Любой! - готовно  подтвердил Мовшович, подпрыгнул в воздух и  звонко
щелкнул пятками уже в воздухе.
     - А если приказ преступный? - поинтересовался Бог.
     - Что значит "преступный"? - изумился Мовшович. - Мы люди темные, мы не
могем знать, какой  приказ  преступный, а какой нет. Это ты  нам  уж пропиши
сначала. Не  укради там, не  убий, не трахни кого постороннего.  Тогда мы  с
превеликим  удовольствием все в лучшем виде и изобразим. Правильно я говорю,
Костик?
     Костик, он же Исаак, согласно кивнул головой.
     - Вот видишь, Господи, так где  та гора, на  которой я  должен замочить
сынишку,  кровиночку  мою  единственную!  - и Мовшович стал  рвать  на  себе
волосы.
     -  Не юродствуй, Мовшович, - строго приказал  Бог  и  вдруг, неожиданно
азартно выкрикнул:  Слушай мою команду! Отроков и  осла оставь  в укрытии, а
сам вместе с Исааком,  применяясь к  складкам местности, выдвигайся к высоте
411.
     - Слушаюсь!  -  выкрикнул  Мовшович,  сделал  кульбит,  трижды  шлепнув
пятками, и скомандовал Исааку, приземляясь:
     - Равняйсь! Смирно! Бегом шагом марш! - и вместе с  Исааком, применяясь
к складкам местности, короткими перебежками двинулись к высоте 411.
     Когда они  добрались  до вершины, обнаружилось,  что они  забыли дрова.
Исаак поплелся за дровами. А Мовшович обратился к Богу!
     - Во! Видишь, Господи, как я тебя люблю!
     - Увижу, когда ты принесешь в жертву мне сына своего Исаака!
     - Да принесу,  принесу! - вздохнул Мовшович.  Но ведь это еб твою мать!
Мой любимый сын, Господи...
     - Прежде всего, Мовшович, не упоминай моей матери. У меня ее никогда не
было. И  я  об  этом  постоянно  грущу.  А во-вторых, какой смысл в  жертве,
которая тебе безразлична?
     - Это так, - поник головой Мовшович, - хотел бы я посмотреть, как бы ты
отдал в жертву своего любимого сына...
     Бог тяжело вздохнул!
     -  Ты,  Мовшович,  этого не  увидишь. Но это  произойдет. Не  скоро, но
произойдет. На страшные муки  обреку я  сына своего. Дабы он, смертию смерть
поправ, открыл вам путь в мое царствие.
     - А какой путь откроет своей смертью мой сын Исаак,  сокращенно Костик?
- ударил словом Мовшович.
     После некоторого молчания Бог произнес загадочные слова:
     -  Ты  куда меня  ведешь, такую молодую? Я в  кусты тебя  веду,  иди не
разговаривай... Не разговаривай, Мовшович, не разговаривай...
     В  это  время подошел  Исаак с  дровами для  собственного  всесожжения.
Мовшович уложил Исаака  на спину, подмигнул, левой рукой схватил за курчавые
волосы и откинул его голову назад. Кадык Исаака  нервно дергался, тускнеющие
глаза пытались найти глаза отца.
     - Не боись, Костик, -  шепнул Мовшович и стал шарить в складках хламиды
в поисках ножа.
     - Ах ты Господи, но-то мы дома забыли! Прости нас, Господи, неразумных,
беспамятных... Пропили память-то, вот но-то и позабыли!..
     И тут в протянутой к Богу правой руке  появился  острый сверкающий нож.
Лицемерно-покаянные крики Мовшовича застряли в глотке.
     -  Вот  тебе нож,  Мовшович, - проникновенно произнес  Бог,  -  не надо
накалывать Господа твоего...
     Глаза Мовшовича потухли.  Он посмотрел в глаза сына, потом поднял глаза
вверх.
     - Прости меня,  Господи,  - безнадежно сказал Мовшович.  -  Прости и ты
меня, Костик...
     И Мовшович  взмахнул ножом.  И когда сверкающий нож уже  почти впился в
горло Исаака, рука Мовшовича  помимо его воли разжалась, и нож опустился  на
землю рядом  с  головой Исаака.  А  через секунду и  совсем исчез.  Мовшович
проглотил всхлип, унял трясущиеся руки и поднял голову к небу.
     - Милостив ты, Господи... - выдохнул он в голубое-голубое небо.
     -  Нет, Мовшович,  -  выдохнул из  голубого-голубого неба Господь,  - я
суров. Я очень суров. Но ты уже доказал мне свою любовь.
     -  Чем  же,  Господи? -  размазывая по  щекам слезы и  сопли,  вопросил
Мовшович Господа.
     Бог помолчал с секунду, а потом ответил жестко!
     -  В одно из мгновений, Мовшович, ты в  мыслях  своих уже убил  Исаака.
Этого достаточно.
     Мовшович опустил голову и прошептал пустым голосом:
     - Я люблю тебя, Господи...
     -  Я  тоже  люблю  тебя,  Мовшович,  -  так  же пусто  ответил  Бог,  -
возвращайся  к своим  шатрам. Возвращайся  к  племени своему  и  жене  своей
Ксении.  Верни  сына ей, единственного ее сына, ее возлюбленного. Ибо, кроме
него, у нее ничего не осталось.
     Мовшович встал  с колен, поднял Исаака, стряхнул  с него пыль,  отловил
отроков, забавляющихся с ослом, и отправился из земли Мориа  к шатрам своим,
к  племени  своему  и  к  жене  Ксении с  сыном  ее единственным,  сыном  ее
возлюбленным Исааком, кроме которого у нее, вопреки словам Господа,  был он,
Мовшович...
     Около шатра Мовшовича на сухой земле, поджав под себя ноги, сидела  его
жена Ксения. На ее сухих  щеках не осталось и  следов от слез. Она уже давно
поняла, что  ее  материнские дни закончились, что  сына ее Исаака  уже нет в
живых, что  муж  ее, Мовшович, уже никогда не  родит ей сына.  Потому  как у
Мовшовича уже  давно  не стояло.  И  когда Мовшович  подвел  к ней  сына  ее
единственного, сына ее возлюбленного Исаака, она упала на колени, поочередно
обнимая  колени мужа своего Мовшовича и сына своего Исаака. И высохшие глаза
ее источали слезы.
     Горели костры,  лилось вино  и  сикера, в темное небо поднимался  запах
жареного  мяса.  И Мовшович вошел  к жене  своей  Ксении. Ее  костлявое тело
подалось к  нему навстречу, на висячих грудях набухли соски. Ноги, на костях
которых не  осталось плоти, раздвинулись, облысевший лобок выгнулся к  члену
Мовшовича. Но  вялый член Мовшовича так и остался вялым. Сто десять лет было
Мовшовичу, и простатиту его было восемьдесят. И сил у Мовшовича, чтобы войти
в  лоно жены  Ксении,  быть не  могло... И острая  жалость возникла в сердце
Мовшовича к жене  его Ксении. Жалость за позднего ее сына Исаака, жалость за
то, что он чуть было не отнял его у нее, жалость за то, что часто  уходил от
нее к наложницам, оставляя одну  в шатре,  жалость  за  то, что  он не может
выполнить ее последнее желание.
     И  тут  Мовшович   услышал  вздох,  в  котором  ему  почудились  слова:
"Соберись, Мовшович..." И член у Мовшовича сам собой зашевелился, стал расти
в  размерах,  затвердел  и  вошел в  жену  Ксению.  Обнял  Мовшович  жену  и
почувствовал, как кости  ее обрастают мясом, как сжимают его бедра  ее тугие
ноги, как тянутся к его губам ее сочные губы. И мало  стало Мовшовичу одного
его  члена, мало, чтобы возблагодарить жену свою за  долгую и тяжкую жизнь с
ним. И  тогда каждый  палец на руке его стал членом, и  каждый палец на ноге
его стал членом, и каждый волос на груди его стал членом, и даже во лбу член
вырос. И всеми  членами любил Мовшович  молодую жену свою Ксению,  и каждому
члену его она нашла место в теле своем.
     А за стенами ночь  ханаанская дышала восторгом  сладострастья. В шатрах
мужья познавали  жен, жеребцы в  загоне  громоздились  на кобылиц,  с  ревом
изливали в  верблюдиц  сперму  могучие верблюды,  кричали  от  страсти ослы.
Каждый нашел себе каждую. Дрожала земля, стонала от наслаждения и  наконец с
освобождающим воплем выгнулась навстречу Господу, отцу и мужу своему.
     Мовшович лежал на прохладной земле, отдыхая. Члены на его теле опадали,
как  увядшие лепестки  роз. (Эта  метафора  напомнила  нам,  что  когда-то в
далекой юности Мовшович минут двадцать увлекался  поэзией Серебряного  века,
чем и объясн