Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
Вера Лукницкая
Ego - эхо
---------------------------------------------------------------
© Copyright Вера Константиновна Лукницкая, 2003
Email:Louknitski(a)mtu-net.ru
Изд. "Сударыня", СПб, 2003
Date: 26 Oct 2003
---------------------------------------------------------------
прелюдии
Фантастическое составляет
сущность действительности
Федор Достоевский
Там, где все сверканье, все движенье,
Пенье все, - мы там с тобой живем.
Николай Гумилев
Издательство "Сударыня",
Санкт-Петербург, 2003 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ
"Марина Цветаева
ПРОКРАСТЬСЯ...
А
может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем -
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени
На стенах...
Может быть - отказом
Взять? Вычеркнуться из зеркал?
Так: Лермонтовым по Кавказу
Прокрасться, не встревожив скал.
А может - лучшая потеха
Перстом Себастиана Баха
Органного не тронуть эха?
Распасться, не оставив праха
На урну...
Может быть - обманом
Взять? Выписаться из широт?
Так: Временем как океаном
Прокрасться, не встревожив вод...
14 мая 1923"
МИМО МИРАЖЕЙ
прелюдия первая
Я
медленно шла по привокзальной улице южного города. Дома чуть
проглядывали сквозь ажурные листья и бурые стручки разросшихся акаций.
Подошла к первому глиняному, остановилась, заглянула в крохотные оконца,
задернутые тюлевыми с воланами занавесками, ничего не увидела, повернулась к
калитке. Около нее в тени дерева стояла женщина и смотрела на меня. Я
смутилась: в чужие окна... Почему? Может быть, потому, что все, что
происходило со мной и о чем я сейчас думала, заглядывая в чужие окна, эта
женщина могла знать? Мне казалось, что люди знают про меня то, что я про
себя не знаю, только когда-нибудь узнаю. Или так всю жизнь и буду искать ЭТО
- чего пока не знаю, потому что люди живут законно, а я, вроде бы, - нет. И
законно живущие, даже если ничего не говорят, а просто смотрят на меня
пристальными взглядами - как будто укоряют. И живу я в отличие от них,
временной жизнью, как будто оправдываюсь, как будто виновата.
Сначала я жила виноватой, когда мне было пять, нет, даже три года,
потом - когда пять лет, потом - семь, потом... Где мой библейский ангел?
Опять покинул меня? Ангел мой, отзовись: А-у-у?
И вот ведь как бывает: когда в 1943-м мобилизовывали в железнодорожную
школу ФЗО, я не заметила пристального взгляда агитатора. Он быстро пропускал
голодную очередь, записывал в тетрадь фамилии, а приемная комиссия позже
утверждала. И не по виду, не по наклонностям, не по паспортам.
После оккупации многие железнодорожники из брони шли на фронт. Другие
пострадали от фашистов, либо после оккупации от НКВД - война ведь.
Работников на транспорте не хватало. Ребята, в силу советских законов, из
близлежащих деревень тоже были беспаспортниками.
Железнодорожная ветка Минводы-Кисловодск остро нуждалась в
обслуживании. ФЗУ - фабрично-заводское училище - срочно преобразовали в ФЗО
с обучением для работ специально на транспорте и тем самым снизили
возрастную планку приема, хотя это было такое же училище, только скоростным
методом - за год вместо трех.
Меня, худющую, малорослую с длинными косами, туго завернутыми за ушами
в кольца, записали даже без метрик и справок. Я просто на словах прибавила
себе лишний год для агитатора и почувствовала себя вполне законно живущей. А
то, что худой я была от голода, и нога от него заболела, - это была сущая
правда. Но это никого не волновало.
А сейчас краснею, как дурочка, хотя, что тут особенного - домик
игрушечный, окошки прямо на улице, низко над землей, - любой заглянет. Тем
не менее, неловкость не проходила, и я дернулась, быстро прошла всего на шаг
мимо калитки, мимо женщины, но как-то уловила боковым что ли взглядом, что
женщина смотрит на меня, и вовсе не пристально, не укоряюще, а спокойно,
даже ласково. Или мне хотелось так видеть! Потому что некуда было идти? Я
шла именно к этой женщине. Ноги оказались умнее - остановились. Забыв
поздороваться:
Вы угол сдаете? - И без паузы: - Меня Галина Алексеевна прислала, -
быстро добавила.
Нет, девочка, не могу. Устала. Только что рассталась с двумя. Хлопотно.
Хочу побыть одна...
Я покраснела еще сильней. Знала же, что услышу невозможный отказ, зачем
ляпнула про Галину? Опять унижена, и сегодня негде спать. Так боялась этого,
надо заглушить, отвести отказ объяснениями, но не справилась с комом в
горле, только уронила еще раз, еще глупее:
Меня Галина Алексеевна прислала. И совсем глухо: Извините, до свидания.
И пошла, отступая, не смея повернуться спиною к женщине, держась рукой
беленой еще по весне и от летних южных ливней уже посеревшей и облупившейся
стены домика, не в силах оторвать взгляда от этого невозможно мягкого
спокойного отказа. А глаза все заливала и заливала соленая влага, я не смела
их закрыть, и тогда больно явилась многоцветная радуга, защипала, женщина
расплылась в яркое пятно. Я не могла двигаться. Остановилась.
Долго я так стояла или нет, не знаю. Может, мгновенье, а, может быть,
до сих пор стою... "Ангелица-покровительница, где ты? Мой хранитель, Вера
моя святая, хозяйка моего имени, я здесь! Оглянись! Сделай что-нибудь!"
Найду я когда-нибудь человеческое жилье? А сейчас, хоть бы старую
завалинку из самана, теплую, да еще бы с дыркой, где дом в глубине двора и
собака на цепи. Я сама видела, как свиньи прорывают дырки под заборами,
довольно глубокие, нежатся там после дождей. Я худющая, легко могу пролезть.
Сейчас дождей нет, саман за день прогревается, под таким забором в бурьяне
вполне можно переспать, даже изнутри с хозяйской стороны. А еще лучше, если
хозяева оставили сушить какие-нибудь тряпки, из сундуков, например. Они
часто сушат, протянут веревку между деревьями, да и на заборе - всякие вещи,
даже зимние. Можно потихоньку наснимать, всего-то на ночь, а перед утром,
пораньше, обратно повешу. Безумные мечты! Раз так было, правда, в начале
лета, а сейчас - конец.
Ночь тогда была необыкновенной. Под овчинным полушубком. Хотя и драный
был, и вонючий, но для меня он благоухал. Может, потому что перемешался с
дурманящим запахом ночной фиалки с хозяйской клумбы, да и согревал отменно.
Лежу, вдыхаю - все запахи хороши! А сверху еще одно диво - звезды:
много-много, и близкие, и подальше, и совсем еле заметные. Кружатся,
подмигивают, втягивают меня в свой хоровод все быстрее и быстрее, если долго
смотреть - я уже в звездном танце, и вижу, что это вовсе не звезды, это
девочки, такие же, как я, только они с мамами.
Почему так, почему я всегда одна? И когда просыпаюсь, и вот сейчас.
Девочки поют, а мне горло сжимает такая музыка ночная, хочу петь, а страшно.
Почему мама оставила меня? Оставляла всегда? Следователь с птичьей
фамилией объяснил мне, что такой закон у них: если подозревают одного из
ста, изолируют всех сто, и добавил так, между прочим, что вообще-то моя мама
и не виновата ни в чем. Тогда что я - сто первая в этой сотне? И как
изолируют? Бездоказательно? Ни вся моя жизнь, ни моя мама, ни моя родина, ни
следователь с птичьей фамилией не дают ответа. Нет ответа. Лишь звезды
кружатся. А одна из них, как нарочно, падает рядом, осторожно касается меня
хвостом, затягивает в узел и уносит. И мне уже не страшно. И ответа не надо.
Раз следователь сказал, что мама не виновата, значит так надо? Надо ему
верить? Значит надо радоваться, что моей жизнью и маминой защищается родина
от врагов таким странным способом?
Лично для меня враги - там, на войне. А кто мне объяснит
следовательский способ?
Сам следователь? Следователь - здесь, не на войне. С ним можно
поспорить. Но пока только во сне, в мыслях и в будущем...
От этих рассуждений, от вопросов, стоящих в длинной очереди, я
очнулась. И все та же женщина у ворот, и снова - удар, что не успеваю
сегодня за город до ночи. И снова мысли бегут, ищут выход. Устала. И так мне
стало меня жалко - сдерживалась-сдерживалась и тихо заплакала. Вообще-то я
не распускаюсь, борюсь, но сейчас не сдержалась - один мягкий взгляд у
калитки...
Где искать ночлег? Невесть. Солнце совсем низко. Вон улыбается,
сползает золотыми желтками в масляных окнах. Попробовать на перроне вокзала?
Опять как будто опоздала на электричку? Меня уже заприметили там. На вокзале
совсем неплохо: скамейки со спинками, и свет там есть. Совсем почти не
страшно, если б не мильтоны, - эти не дают лечь, сгоняют, позорят. А как
просидеть всю ночь? Целый день маешься на табурете с лампочками перед
горелкой, голова чешется от вшей, гнойная сукровица проползает из-под
косынки по щекам, за шиворот. Глаза лезут на лоб от напряжения и жара.
Стеклянные рабочие трубки откусываю зубами - некогда тянуться за специальным
ножом. Полежать бы немножко!
А может, все-таки на уличной лавочке, под акациями, или лучше под
тутовыми деревьями? Они более раскидистые, и ягоды еще есть на деревьях,
подсохшие черные - кисловатые и белые - приторные. Там улицы - парки целые,
много лавочек, еще до войны наставлены для отдыхающих курортников. А теперь,
когда санатории превратились в госпитали, на скамейках стали отдыхать
раненые в застиранных кальсонах и грязно-серых байковых халатах. Ночью
скамейки пустые, ветки низкие, много листьев на деревьях.
И все же ночные прохожие, даже если они и не совсем хулиганы, обращают
свое пристальное внимание. Так уже было. Начинают выяснять, почему, да кто,
да откуда. Я уже не маленькая, хоть и выгляжу девчонкой. Уже работаю. Но
разве ночью под акациями это докажешь чужим людям? А что в милиции можно
доказать ночью? Что я, хоть и мала ростом, но, оказывается, служу на
железнодорожном транспорте, а это в войну все равно что в армии? Меня
уважают и даже иногда - в шутку - по имени-отчеству величают. Когда очень
лампочки нужны.
Стеклодув-ручник - профессия редкая. Еще бы! Хоть и не от одной, но и
от меня зависит бесперебойная служба подстанций, которые тянут электрические
поезда. Да, ветка тупиковая, что ж с того? Тупиковая не в кавычках:
госпиталей полно, раненых возят в спецпоездах днями и ночами, обмундирование
возят, продовольствие, лекарства, инструменты хирургические, всякую
аппаратуру. Да что говорить - идет напряженная военная жизнь и приближает к
победе, и я в этом участвую. Когда набирали нашу группу, говорили, что мы
добровольцы и этим надо гордиться. Я и горжусь. А то, чего на работе не
рассказываю, так этого я сама не хочу.
Нога уже ничего, я привыкла, ранку вычищаю, промываю марганцовкой, она
зудит по краям, значит болезнь отступает, только еще отекает немного. А бинт
- это просто для дезинфекции, чтобы пыль не попадала, да еще девать его
некуда: мне дали марли в аптеке за колбы. Я из нее бинтов и нарезала. В
аптеке мне и таблетки даже давали, витамины - заживает же! Хотя, конечно,
лучше бы, если покушать было чего посытней. Я много колб нарезала для аптеки
из лампочек. Мне совсем не трудно.
Вот отвлеклась - и слезы кончились. И про Ангела забыла. Так часто
вспоминаю.. Мне бабушка рассказывала, что мой Ангел - Вера и Она тоже имеет
свой День - 30 сентября, а совсем давно День был 17 сентября. Сначала я не
поняла почему мой День в январе, а моего Ангела в сентябре. Только потом мне
мамочка и папа рассказали историю моего имени.
Словом, на работе ко мне хорошо относятся, даже отлично. Начальники все
мужчины: какие хорошие, какие, правда, не очень. Для меня хорошие те, кто не
лезет, ну а из плохих выбирать не приходится: кто я такая? Дочь врага
народа? На мне клеймо - мама с 58-й - пожаловаться некому. Уважаемые мужички
ох, как блюдут осторожность, начальник сидит на начальнике, начальником
погоняет, но на передовую, на настоящую войну, добровольно никто не хочет. А
бронь у них - законная,- транспорт, связь, как армия, так что, если
пожаловаться, не защитит никто. И кому жаловаться: от Замотаева до
Пятковского все они на одно лицо, или на что-то другое. А краснеть придется
мне.
Он, Пятковский, как инженер спецбригад, прилип сразу, первым из всех,
когда я пришла работать в ламповую со щита управления. Бригад у него четыре.
Четвертая - ламповая - моя. Может быть, потому что жена его беременная, а
ему скучно? Не знаю, как с другими девчонками, а ко мне сразу льнуть стал.
Или потому, что подкармливал иногда? От еды отказаться не могла. Остальное
до случая спускала на тормозах. Не могу сказать, что он плохой. Симпатичный,
голубые глаза... И нравился всем... То картофелину принесет, то початок
кукурузный... Словом, деваться некуда, сомневаться некогда. Выгонят, куда я
тогда? Опять на помойку, как в прошлом году? Да и про себя я знала, видела -
не слепая же, и все не слепые, - какая я получилась, хоть и одета тряпочно.
Даже девчонки здоровые, мясистые, даже они завидовали. Конечно, обидно:
других ждут после работы, у других родители, дом, тепло, еда
какая-никакая...
А у него, начальника моего, - нет, несчастливый был вид, хоть он и
улыбался темно-голубыми глазами, подавая мне застенчиво "знаки внимания"...
Да и бригадами не очень жестко командовал - сказывалось чуть заметное
заикание. Его и прозвали "голубые глаза". И я стала так его называть. Ему
нравилось. Как назову - голубые глаза темнеют до синих, даже жутко
становилось... Как два василька живых...
Иногда удавалось остаться в мастерской после работы и не высовываться
до утра. Включала специальный шкаф для закаливания ламп, опускала его
низко-низко, чтобы сторож не заметил со двора, раскладывала фэзэошный
стеганый ватник на монтажном столе. Укрываться не было нужды - от шкафа шел
мощный жар. И высыпалась замечательно, и могла работать на следующий день в
полную силу. Если, конечно, очередной какой начальник, пронюхав, не
заглядывал под предлогом дежурного ночного контроля с намерением
подкатиться, или чего побольше, потискать, словом, ухватить кусок "своего".
Война же. Война все спишет...
Но вообще пользоваться ламповой постоянно нельзя. Узнает полковник
Замотаев - придется объяснять ему, почему я бездомная, и еще, и еще
краснеть. За маму, за себя и за ночного дежурного начальника.
Бывало и так. Приходила на перрон к последней электричке, все меня
знают на железнодорожной ветке, одна я в буквальном смысле - "свет в
окошке", и все, кто работает на транспорте, не раз обращались ко мне. Новых
лампочек не продавали, а люди - ох, как нуждались!.
Подхожу так, вразвалочку к кабине, машинист грубовато окликает:
Едешь, глазастая?
Да, - говорю, - мне в Минводы надо.
Давай в кабину, ныряй живей, научу водить!
В кабине тепло, и тянет съестным запашком из холщовой сумки, что на
крючке висит в углу. И я догадываюсь уже, что будет. Машинист наваливается
могучим торсом, неуклюже разворачивает меня лицом вперед, как маленький
винтик огромной отверткой, кладет мои худые руки на рычаги, обхватывает их
своими лапищами, гудит длинно-длинно, и несемся мы в ночь. Машинист сопит
сзади, а я боюсь шевельнуться и всю дорогу терплю его сопение. А фары у
электрички далеко светят! Вспоминаю оккупацию, отвлекаюсь: как прожекторы
при немцах, только при немцах в небо, а сейчас вниз, вдаль. И еще тогда был
вой сирен и стрельба, а сейчас шум мотора и перестук на стыках рельс. Дорога
круто поворачивает, электричка - дугой - черно-зеленая с желтыми
окнами-крапинками змея, - виден ее колышущийся хвост, вот она укорачивается,
сжимается, словно для броска, исчезает, и в то же мгновение фары-прожекторы
глубоко высвечивают боковой лес. Лесное войско деревцов, семеня тонкими
ножками, гонится за вагонами, догоняет, но электричка выворачивается и
устремляется в гору, по сверкающему пути в бесконечность.
На остановке машинист наказывает сидеть смирно, не выглядывать, сам
выходит на платформу размяться, сделать пару затяжек, поболтать. На лице
самодовольство, как же, девчонку прячет в кабине. Зато во время перелетов от
станции к станции угощает вареной, еще теплой картошкой с жареным луком и
галушками, или еще чем-нибудь умопомрачительным из стеклянной банки,
обернутой несколькими слоями газеты, чтоб не остывало. Ем, давлюсь, а на
него не гляжу. Стыдно за него.
На конечной выскакиваю, не прощаясь, да ему самому, думаю неловко, как
вертелся. Его же выручаю; делаю вид, что тороплюсь якобы по важному делу. Он
не спрашивает, улыбается - что ему? адно. Не оглядываясь, сбегаю по
ступенькам с платформы, смешиваюсь с толпой, растворяюсь среди ночных
мешочников, томящихся в ожидании разных поездов. Минводы - большая узловая
станция.
За первым же углом быстро поворачиваю назад и зорко слежу: если
электричка отправилась в депо - мое дело худо: машинист может пойти ночевать
в дежурку, а мне - тогда снова на вокзале всю ночь, на чужом. Если же
электричка отправляется в обратный путь, то я преспокойно иду в деповскую
дежурную - "мой" машинист уехал, значит на участке о моей бездомности еще
какое-то время не узнают. Открываю дверь и с нагловатым выражением
немигающих глазищ задаю вопрос о последней электричке. "Выясняется", что
последняя только что отошла... Все улыбаются. И я - тоже. А как же? Эта,
хоть и маленькая, но хитрость вполне победная, она помогает пережить еще
одну ночь "достойно".
Нагретая буржуйкой тесная комнатка пахнет железом, кожей, потом и
куревом. В ней два топчана, стол с телефонным и селекторным аппаратами;
полка с походными фронтовыми котелками и разнообразными емкостями, полными
домашней еды, в основном картошка; масса разных инструментов и сумок
развешено по стенам на гвоздях; на полу - железнодорожные переносные фонари;
у двери - вешалка со спецовками.
В дежурке всегда люди. Приходят, уходят, гудят, шепчутся, курят, и
всегда при этом кто-то храпит на топчанах, иногда по двое, валетом, или один
другому в затылок, порычивая время от времени и слаженно поворачиваясь на
другой бок.
Прекрасно замечаю, что те рабочие, кто не спят, далеко не наивные, они
лыбятся , иногда подморгнут, однако теперь я законным образом могу поспать,
даже хоть и валетом. Место, конечно, уступают.
Только здесь, в эти короткие ночные часы, пропитанные махоркой и потом,
я чувствую себя нормально, и как все грешники на земле забываю про моего
Ангела-хранителя. Здесь на меня не смотрят пристально. Во всяком случае меня
ни разу не поддели, не подковырнули, и за мое вранье мне ни чуточки здесь не
стыдно. А утром можно сесть в электричку и еще целых полтора часа досыпать
красивыми снами до самого Пятигорска, и, если повезет, даже лежа. Бывает,
что ранними утрами вагоны идут полупустыми, если запоздали поезда с других
направлений.
И всегда хоть и красивые, да печальные, грустные сны - о Коле. Он так
самоотверженно ушел. Совсем недавно, навсегда. Ушел, чтоб ждать меня... Он
на земле не уставал ждать, не устает и там. Я это чувствую, и грусть
обнимается с истомой, истома тянет, тянет ее, обволакивает и одолевает. И я
просыпаюсь стоном. И стыжусь р