Синклер Льюис.
Рассказы

Юный Кнут Аксельброд
Мотыльки в свете уличных фонарей
Котенок и звезды
Письмо королевы
Скорость
Ивовая аллея


    Синклер Льюис.
    Юный Кнут Аксельброд

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - А.Ширяева.
   Авт.сб. "Кингсблад, потомок королей. Рассказы". М., "Правда", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Тополь - неряшливое, невоспитанное дерево. Он стряхивает свой седой пух
на холеные газоны садиков, возбуждая раздоры  между  соседями.  Но  это  -
могучее дерево, наша защита и надежда: солнечные блики мелькают среди  его
высоких ветвей, и слышится веселое стрекотание  цикад,  нарушающее  тишину
нашего знойного лета; от пшеничных полей Айовы до  полынных  степей  между
отрогами гор и Йеллоустоном один лишь тополь  укрывает  своей  благодатной
тенью обливающихся потом фермеров.
   У нас в Джоралмоне Кнута Аксельброда прозвали Старый Тополь. Сказать по
правде, прозвище это дали ему не за какие-то особые  качества,  а  потому,
что вокруг унылого белого дома и кирпичного амбара  у  него  растет  целая
роща тополей. Насадил он этих  красавцев  и  по  обе  стороны  проселочной
дороги, так что теперь всякий, даже самый простой  человек,  проезжая  под
ними на своей телеге, может воображать себя владельцем собственного парка.
   В шестьдесят пять лет Кнут был похож на старый тополь: глубоко в  землю
ушли корни; дождь, снег, палящее августовское солнце закалили ствол;  днем
крона ветвится до самого горизонта, ночью уходит в огромное небо прерии.
   Этот швед-переселенец был настоящим американцем даже по языку.  Кое-что
он выговаривал  не  совсем  чисто,  но  в  остальном  его  речь  ничем  не
отличалась от гнусавого говора соседей-янки. Он был настоящим  американцем
и потому, что Америка, еще когда он жил в Швеции, была для него лучезарной
страной просвещения и свободы. Через многие годы трудов и разочарований он
пронес  эту  веру,  по-прежнему  считая  свою   новую   родину   колыбелью
справедливости, гордясь  ею  как  страной,  создавшей  большие  прекрасные
города, вырастившей энергичный народ. И по-прежнему  юной  оставалась  его
душа, дерзко стремившаяся к прекрасному.
   В молодости Кнут Аксельброд мечтал стать знаменитым ученым; его  влекла
романтика истории, приветливое общество умных книг, языки других народов.
   Приехав в Америку, он нанялся на лесопильный  завод.  Днем  работал,  а
вечерами  учился.  Приобретенных  знаний   оказалось   достаточно,   чтобы
поступить преподавателем в школу; когда ему было всего  восемнадцать  лет,
он, движимый добротой и жалостью, женился  на  маленькой  бесцветной  Лине
Висселиус. Ехать через прерии в фургонах на новые земли  было  весело,  но
там Кнут сразу же попал в тенета нужды и семейных забот. И от восемнадцати
до пятидесяти восьми лет он только и  делал,  что  либо  вырывал  детей  у
смерти, либо спасал ферму от заклада.
   Ему оставалось довольствоваться чужим счастьем: вот он и жил счастьем и
удачами своих детей.  Себе  он  мог  позволить  лишь  чтение.  В  немногие
украденные от сна часы  Кнут  читал  большие,  толстые,  скучные  тома  по
истории и экономике, которым отдают предпочтение те, кто на  старости  лет
занимается самообразованием. Кнут по-прежнему не оставлял мечты побывать в
чужих странах, увидеть величавые зубчатые башни, а сам трудился  на  ферме
не покладая рук. Он купил около ста тридцати гектаров хорошей земли. Ферма
была не  заложена,  отлично  оборудована  и  украшена  цементной  силосной
башней, птичьим  двором  и  новой  ветряной  мельницей.  У  него  появился
достаток, уверенность в завтрашнем дне, и тут, пожалуй, ему можно было  бы
и умирать, потому что к шестидесяти трем годам всю работу он сделал, а сам
оказался одинок и никому не нужен.
   Жена его умерла. Сыновья разъехались кто куда: один был зубным врачом в
Фарго, другой жил на своей ферме в Голден-Валли.  Кнут  передал  хозяйство
дочери и зятю. Они звали его жить с ними, но Кнут отказался.
   - Нет, - сказал он. - Учитесь стоять на собственных ногах. Ферму я  вам
даром не отдаю. Платите мне четыреста долларов в год  за  аренду.  На  эти
деньги я буду жить и посматривать с моей горы, что у вас получается.
   На горушке возле одинокого тополя, своего  любимца,  Кнут  соорудил  из
толя лачугу и  зажил  тут  по-холостяцки:  сам  варил  себе  пищу,  убирал
постель, грелся на  солнце,  перечитал  множество  книг  из  Джоралмонской
библиотеки, чувствуя себя наконец совершенно свободным от ярма гражданских
обязанностей.
   Широкоплечий, белобородый, неподвижный, часами сидел  он  на  табуретке
перед хижиной -  философ  в  смешных,  мешковатых  брюках  и  рубашке  без
воротничка.  Устремив  взгляд  на  колокольню  церкви  в  Джэкрэбит-Форкс,
видневшуюся за далекими просторами сжатых полей, он размышлял о  том,  для
чего человеку дана жизнь.
   Сначала Кнут не мог преодолеть силу установившихся привычек: он, как  и
раньше, вставал в пять часов, работал в доме и на огороде, обедал ровно  в
двенадцать и ложился спать, когда садилось солнце. Некоторое время  спустя
его осенило, что, если он разрешит себе кое-какие вольности, никто его  за
это в тюрьму не посадит. Он стал вставать в семь,  даже  в  восемь  часов.
Завел себе большую ленивую трехцветную кошку и играл с нею в разные  игры;
назвал ее Принцессой, позволял ей лакать молоко на столе и поделился с нею
одной своей тайной "мыслишкой": дураки люди, что так много работают.  А  в
душе этого старого фермера, на чьих могучих плечах болталась расстегнутая,
вся в пятнах жилетка, среди убожества жалкой  лачуги  -  кое-как  убранная
постель, простой  сосновый  стол,  покрытый  засаленной  газетой,  -  жили
пламенные, юные мечты о прекрасном, о красоте минувших веков.
   Кнут начал совершать по ночам далекие прогулки. Всю его полную  лишений
жизнь ночи были отданы тяжелому сну в душной комнате. Впервые Кнут  открыл
таинственную прелесть мрака, увидел широкие, окутанные  туманом  прерии  в
лунном свете, услышал голоса травы, тополей и сонных птиц.  Он  уходил  за
много миль от дома. Сапоги у него  промокали  от  росы,  но  он  этого  не
замечал. Он  взбирался  на  холмы  и  в  волнении  останавливался,  широко
раскинув руки, благословляя дремлющую нагую землю.
   Кнут старался сохранить в тайне свои ночные походы, но  о  них  узнали.
Его видели соседи, солидные, добропорядочные люди, которым уж  никогда  бы
не взбрело на ум  гулять  ночью  по  росе,  -  когда  они  пьяными  поздно
возвращались домой, выбрасывая пустые бутылки из бешено несущихся повозок,
и вовсю настегивали лошадей. Соседи-то и распространили слух,  что  Старый
Тополь свихнулся с тех пор, как передал ферму зятю, а сам ушел  на  покой.
"Своими глазами видели, старик бродит по ночам.  Ему  хорошо,  спи,  когда
захочешь, не то что наш брат. Нет, меня затемно  на  сырость  из  дому  не
выманишь".
   Сельские жители смотрят косо на всякого, чье  поведение  отличается  от
принятого в их деревне стандарта, и проявляют жадный интерес ко  всему,  в
чем усматривают малейшие признаки безумия.  В  округе  начали  следить  за
Кнутом, расспрашивать его, глазеть с дороги на его хижину.  Он  болезненно
чувствовал эту перемену и подчас был резок с любопытными соседями.  Именно
тогда и пришла ему мысль о великом паломничестве.
   Одним из последствий его морального падения -  старый  Кнут  Аксельброд
дошел до того, что однажды закричал испуганной Принцессе: "Провались я  на
этом месте! Не буду сегодня чистить зубы! Всю  жизнь  чищу,  и  всю  жизнь
охота разбирает пропустить  хоть  раз",  -  было  то,  что  он  с  большим
удовольствием деградировал в выборе книг. Он нарочно  бросил  недочитанной
"Завоевание  Мексики"  и  принялся  за  легкие  романы,  которые  брал   в
Джоралмонской библиотеке. Они открыли перед ним пленявший его  воображение
мир - балы, изысканные ужины. Он  все  еще  читал  книги  по  экономике  и
истории, но каждый вечер, удобно устроившись на стуле из бизоньих рогов  и
положив ноги на кровать, а Принцессу на колени, Кнут шел на приступ  замка
Зенда или влюблялся в Трильби.  Среди  этих  книг  ему  попался  в  высшей
степени оптимистический рассказ из жизни  йельских  студентов,  в  котором
описывалось, как один достойный молодой человек "окончил колледж  на  свои
трудовые гроши", был загребным  университетской  сборной,  состоял  членом
общества   "Фи   Бета   Каппа"   и   вел   чрезвычайно   интересные,    но
высоконравственные  беседы,  сидя  по  традиции  на  изгороди,  окружающей
спортивную площадку.
   Под впечатлением этой глубоко правдивой истории однажды в три часа ночи
- Кнуту Аксельброду было тогда уже шестьдесят четыре года  от  роду  -  он
решил, что поедет учиться в колледж. Всю жизнь он мечтал об  этом.  Почему
бы ему не поехать?
   Утром у Кнута уже не было той решимости, что  ночью.  Он  посмотрел  на
себя со стороны: смешной, неуклюжий  старик  среди  стройных  юношей,  как
седой тополь среди белых березок. Так продолжалось несколько месяцев: Кнут
то  отказывался  от  своей  мечты,  то   снова   строил   планы   великого
паломничества  к  Храму  Муз;  он  искренне  верил,  что  колледж  подобен
обиталищу  муз.  Он  думал,  что  все  студенты,  за  исключением  богатых
бездельников, обуреваемы жаждой знаний. Он рисовал себе  Гарвард,  Йель  и
Принстон  в  виде  античных  рощ,  украшенных  мраморными  храмами,  перед
которыми  греческие  юноши,  стоя  большими  группами,  тихо  беседуют  об
астрономии и справедливом правлении. Студенты, созданные его воображением,
никогда не ели и никогда не удирали с лекций.
   И вот, мечтая о музыке, о книгах, об изящных искусствах, как не мог  бы
мечтать самый пылкий юноша, этот груболицый фермер посвятил себя  служению
прекрасному и бросил вызов непобедимой силе старости: он выписал программы
колледжей и учебники и начал прилежно готовиться в университет.
   Неправильные латинские глаголы и причуды алгебры показались ему адскими
измышлениями. В его жизни эти знания были  неприменимы,  но  Кнут  овладел
ими. В былое время он трудился в поле по восемнадцати часов, теперь он так
же упорно  сидел  за  книгами  по  двенадцати.  С  историей  и  английской
литературой было легче. Многое Кнут знал из чтения. Немецкий дался ему без
труда, потому что он давно научился разговорному языку  у  соседей-немцев.
Постепенно к нему возвращалось умение заниматься; недаром  он  сорок  пять
лет назад работал учителем в школе. Он начал  верить,  что  в  самом  деле
поступит в колледж. А в университете, твердил он  себе,  где  ему  помогут
добрые знающие  преподаватели,  не  будет  таких  мучительных  трудностей,
такого напряжения.
   Однако отвлеченный характер предметов в конце концов расхолодил  Кнута,
и ему прискучила его  затея.  Он  не  бросил  заниматься  главным  образом
потому, что всю жизнь привык делать тяжелую, неприятную работу, к  которой
не питал никакого интереса. Но к осени он совершенно потерял надежду.
   Однажды Кнута остановил на улице бакалейщик, любитель всюду совать свой
нос, и принялся  насмешливо  расспрашивать  о  его  занятиях,  к  великому
удовольствию членов импровизированного клуба, который всегда собирается  у
дверей пивной. Кнут промолчал, но гнев его  был  страшен.  К  счастью,  он
вовремя вспомнил, как однажды  опустил  гневную  длань  на  провинившегося
батрака и у того оказалась сломанной  ключица.  Он  повернулся  и  зашагал
прочь, но, даже пройдя семь миль до дома,  все  еще  кипел  от  гнева.  Он
посадил мяукавшую Принцессу себе на плечо и отправился любоваться закатом.
   Остановившись около заросшего камышом болота, Кнут уставился невидящими
глазами на прыгавшую невдалеке ржанку и вдруг воскликнул:
   - Поеду  поступать  в  университет!  Занятия  начинаются  на  следующей
неделе. Думаю, я выдержу экзамены!
   Два дня спустя Кнут переправил Принцессу и свою рухлядь к  зятю,  купил
шляпу с широкими опущенными полями,  целлулоидный  воротничок  и  солидный
черный костюм; всю звездную ночь он единоборствовал с господом в страстной
молитве, а утром сел в миннеаполисский поезд, держа путь в Нью-Хейвен.
   Глядя из окна вагона, Кнут  предупреждал  себя  мысленно,  что  сыновья
миллионеров будут смеяться над  ним.  Он  велел  себе  бежать  этих  сынов
дьявола и прилепиться к людям, простым, как он, к тем, "которые учатся  на
собственные трудовые гроши"...
   В Чикаго Кнутом овладел великий страх: от стремительных потоков людей в
глазах вспыхивали  сверкающие  молнии;  батареи  машин,  стоявших  рядами,
целились прямо в него... Кнут  прочитал  молитву,  опрометью  бросился  на
вокзал  и  сел  в  поезд,  уходивший  в  Нью-Йорк.  Наконец  он  прибыл  в
Нью-Хейвен.
   Йельский университет встретил Кнута не издевкой, но  иронически-вежливо
поднятыми  бровями;  устроил  ему  экзамены,  которые  он  еле-еле   сдал,
обливаясь потом и тяжело водя пером по бумаге, и подыскал ему товарища  по
комнате. Это был некий Рэй Грибл - большелобый и бледный,  малосимпатичный
субъект. До поступления в университет он был "школьным  учителем  в  Новой
Англии и стремился получить университетский диплом главным образом,  чтобы
ему больше платили. Рэй Грибл был предприимчивый  человек,  он  немедленно
подыскал себе работу - репетировал неудачного  сынка  стального  короля  и
служил официантом в ресторане, где его за это кормили.
   Кроме Грибла, Кнут почти никого не знал в университете. Он все старался
уверить себя, что его  неприятный  сосед  -  славный  парень,  но  Рэй  не
удержался от искушения залезть в душу  Кнута  своими  липкими  руками.  Он
выпытал с ловкостью  профессионального  учителя-исповедника,  что  привело
Кнута в университет, и, выведав его сокровенную мечту вкусить  от  изящной
словесности, вознегодовал:
   - Кажется, пожилому человеку вроде вас надо бы больше думать о спасении
души, чем о всяких глупостях! Предоставьте стихи и прочий вздор богеме,  а
сами лучше занимайтесь латынью и математикой да читайте библию. Можете мне
поверить, я работал в школе и знаю, что нужно.
   Кнут и Рэй  Грибл  обитали  в  неопрятной  комнате,  среди  скудости  и
убожества:   рваные   одеяла,   вонючая   керосиновая   лампа,    словари,
логарифмические линейки. Неторопливые беседы у камелька были не  для  них.
Они жили в корпусе Вэст  Дивинити,  где  находят  приют  богословы,  менее
интересная часть юристов, два-три чудаковатых гения, орды не  определивших
своего места студентов-первокурсников и разные неудачники-выпускники.
   Не это ожидал Кнут встретить в университете, но  их  комната  была  его
единственным прибежищем, вне ее его охватывал страх.  Он  понимал,  что  в
колледже он гротескная фигура - седоголовый великан, с трудом помещающийся
за столом в аудитории, слушающий лекции преподавателей, которые моложе его
собственных сыновей. Однажды Кнут сделал  попытку  посидеть  на  изгороди.
Оказалось, что теперь это  уже  не  принято:  сидели  на  изгороди  только
спортсмены,  которые  выступали  в  соревнованиях.   При   виде   старика,
старавшегося казаться бравым  молодцом,  двое  старшекурсников  насмешливо
хихикнули, и Кнут потихоньку убрался домой.
   Он возненавидел Рэя Грибла  вместе  со  всеми  его  разглагольствующими
приятелями - этими "честными  тружениками  учебы".  Можно  с  уверенностью
сказать: в нашей демократической стране  лучше  оскорбить  государственный
американский флаг, чем усомниться в той общепризнанной истине, что молодые
люди, "добывающие образование на свои трудовые гроши", обязательно  тверже
характером, мужественнее духом и вернее добьются успеха, чем расслабленные
неженки,  болтающие  у  камина.  Такова  мораль  любого  романа  из  жизни
студентов. Но автор с дрожью признается,  что,  как  это  обнаружил  Кнут,
работа официанта в ресторане столь же мало пригодна для воспитания  героя,
как и футбол или блаженное бездельничанье. Многие  их  тех,  кто  "добывал
образование собственным трудом", были славные  парни,  веселые  и  смелые,
умевшие разговаривать с богатыми  однокурсниками  без  подобострастия,  но
многие надевали личину раболепного добронравия,  потому  что  считали  это
выгодным. Такие люди ловили на  лету  падающие  крошки,  заискивали  перед
товарищами, которых натаскивали в науках; пресмыкались перед комиссией  по
распределению стипендий; принимали набожный вид на собраниях  Христианской
Ассоциации Молодых Людей, чтобы произвести впечатление на людей серьезных,
и выпивали в баре кружку пива, чтобы доказать людям несерьезным,  что  они
вовсе  не  хотят  задеть  кого-либо   своей   набожностью.   Мстя   грубым
спортсменам, которых они репетировали, за  свои  же  собственные  унижения
перед ними, эти люди плакались в  безопасной  компании  себе  подобных  на
"отсутствие  демократизма  в  колледжах".  Разумеется,  бороться  они   не
пытались - они были люди осторожные. Из таких бунтовщики не выходят.  Кнут
слушал их и изумлялся: вот так же, бывало, у  него  на  ферме  брюзжали  в
страдную пору молодые батраки за сараем.
   "Неимущие" ненавидели своих товарищей, интересовавшихся искусством, еще
больше, чем фатов и прожигателей жизни. Особенно яростно они изливали свой
благородный гнев на некоего Гилберта Уошбэрна, богатого эстета, у которого
были более изящные манеры, чем полагается  первокурснику.  Они  так  много
рассуждали о серьезном отношении к делу и о  трудолюбии,  что  Кнут,  хотя
поначалу и не прочь был дружить с такими юношами, как  Уошбэрн,  устыдился
самого себя - эдакий он несерьезный, бессовестный старый грешник.
   Кнут смиренно искал и не находил дружбы  и  помощи  товарищей.  Он  был
белой вороной, и однокурсники, за исключением дружков  Рэя,  боялись,  что
уронят себя в глазах остальных, если их увидят в  обществе  этого  старого
чудака.
   Так как Кнут сохранил еще свою физическую силу - он мог  положить  себе
на колени целый бочонок с солониной, -  он  сделал  попытку  найти  друзей
среди спортсменов. Он шел на стадион смотреть на футбольные  тренировки  и
старался завести знакомство с кандидатами в  сборную  команду.  Эти  дюжие
молодцы удивленно смотрели на  него,  неохотно  отвечали  на  вопросы,  не
скрывая в простоте душевной, что считают его полоумным.
   Магическая  дымка,  сквозь  которую  Кнут  видел  университет  вначале,
рассеялась. Земля есть земля, видишь ли  ее  в  Камелоте,  Джоралмоне,  на
спортивной площадке Йельского университета или даже во дворе Гарвардского!
Здания уже не казались Кнуту храмами -  они  превратились  в  обыкновенные
кирпичные и каменные постройки, из окон которых,  лениво  развалившись  на
подоконниках, молодые люди с усмешкой смотрели на него, когда  он  пытался
незаметно прошмыгнуть мимо.
   Огромная студенческая столовая стала для Кнута местом  пытки,  где  его
каждодневно подвергали мучениям утром, днем и вечером. Среди  сидевших  за
его   столом    было    двое    юнцов,    обладавших    сверхъестественной
наблюдательностью,  которая  позволила  им  разглядеть,   что   у   Кнута,
оказывается, есть борода, и они мужественно оповестили об этом  мир.  Один
из них, по фамилии Атчисон, был человек недюжинный, он  прилежно  работал,
много знал и отличался математическими способностями и хорошими  манерами.
Он презирал Кнута за то, что тот приехал в колледж, не  имея  определенной
цели.  Другой  был  завзятый  шутник,   остряк   и   выдумщик,   одаренный
удивительным умением тонко высмеять человека. От его шуточек  над  бородой
Кнута их стол три раза в день сотрясался от  хохота.  Таким  способом  эти
благородные  юноши  вскоре  выжили   неуклюжего   грустного   старика   из
университетской столовой, и  Кнут  теперь  обедал  за  стойкой  закусочной
"Черная кошка".
   Без дружеской поддержки Кнуту было еще труднее справляться с  огромными
заданиями. То, что он со вкусом  прочитывал  в  своей  лачуге  за