Эли Люксембург.
    Рассказы


     Из кн.: "Третий храм",
     изд. "Библиотека-Алия", 1975 г.




БОКСЕРСКАЯ ПОЛЯНА

     Тут я, евреи, с притчи одной хочу начать: с какого конца тут  ни начни,
- все равно мне этой притчи о рыбке не миновать.
     Итак, жила-была, как говорится, одна маленькая  рыбка, и все она истину
по  миру искала.  И услыхала  однажды, что  жить могут рыбы исключительно  в
воде,  без воды, дескать, сразу  им смерть наступит. И с тех пор крепко наша
рыбка задумалась:  а что же такое вода. Существует ли  это  на свете? А если
да,  то где  же? И у кого бы она это  ни спрашивала - никто ей толком не мог
ответить. В конце концов посоветовали спросить у одной древней и умной рыбы,
что обитает в мрачных пучинах океана. Приплыла к ней рыбка, и та ей говорит:
"Вода  -  это  вода,  это  то,  что  всегда  вокруг  нас,  чем  мы  дышим  и
существуем..."
     Вот и вся притча, евреи, а теперь поехали дальше.
     Стою  я  как-то на  Пушкинской, возле  почтамта,  жду  четвертый  номер
автобуса, тот, что следует в сторону сквера Революции. А голова у меня полна
Израилем.
     Стою,  значит, на остановке, постигаю август,  последний  мой август  в
этой  стране:  счастливый,  понятливый, очень  такой  задумчивый.  Лицо  мне
овевает  прохладный ветерок, на  асфальте  тени  карагачей  лежат.  Вы  ведь
знаете,  что с  человеком  происходит, когда  входит в него  Израиль.  Тут и
спрашивать тебя не надо:  есть Бог на свете, или нету Его? Вместе с Израилем
и истина  в тебя эта входит. Тут  ты, точно рыбка та  самая маленькая, сразу
видеть  начинаешь,  чем  дышишь  и   существуешь.  Ну  и  воспринимаешь  все
совершенно иначе...
     Подходит мой автобус, как и положено, - битком набитый публикой.
     Все кидаются к задней двери, очень такие шустрые
     "Да, - говорю я себе, - так ты, брат, ни не уедешь!" И захожу в автобус
с передней площадки.
     Захожу, достаю пятачок из кармана и прошу передать кондуктору.
     И вдруг через всю эту сельдь  в бочке, через головы и фуражки, различаю
на  том  конце Семеныча.  А  он тоже меня  заметил,  тоже весь встрепенулся,
бедный.
     - Давай сюда, - замахал я ему. - Сюда пробирайся, тут у меня свободней!
     А сам замечаю: лицо у него какое-то новое, не такое, просветленное  что
ли! Сразу  мне это в  глаза бросилось, понравилось сразу. Шесть лет человека
не  видел,  как же он хорошо изменился! И  радуюсь  потихоньку, как дурачок:
неужто и он стал  видеть  воду вокруг себя? Воду  и Бога!? Ну просто бери да
посылай человека тут же в Израиль!
     Что ни  говорите, евреи,  а  милостив  Бог был со мной:  со  всеми  дал
свидеться  напоследок,  попрощаться. Слово  сказать  сердечное. Казалось бы,
канули дорогие друзья  в небытие, давно разъехались  каждый в свою судьбу  и
сторону, и  больше  никогда тебе не  увидеть  этих людей,  прошедших некогда
через прошлое.  Ан нет, и Генка Белов  напоследок точно с  неба  свалился, и
Селика  Адамова повстречал, и  Галочку Яниховскую,  и даже Валерию Павловну,
первую учительницу свою. Сто лет  не  встречал старушку, а тут возьми она да
появись! И вовсе не чирикал я на  каждой крыше, что в Израиль уезжаю, а  так
получалось,  будто сама  рука судьбы добрая приводила их  ко мне.  Так вот и
Шурик Семенов возник в автобусе...
     Даже отсюда, из Иерусалима, могу я вам  сказать сейчас  приблизительно,
где  они все, и  чем в  этот  час занимаются.  Генка, скажем, Белов - этот в
Голодной степи  своей околачивается с  рейками и  теодолитом, Селик Адамов -
по-прежнему в Мирзачуле, борется за возвращение крымских татар на родину.  А
если  не  в  Мирзачуле  Селик, тогда  в Москве - петицию очередную привез  в
Кремль передать, больше ему  и негде там  быть.  Галочка  - в  Туапсе живет,
вышла замуж.  Выходит вечерами на  мол,  к морю,  слушает  волны, вспоминает
любовь нашу,  думает  обо мне: как  я тут  в Иерусалиме, и не съели ли  меня
арабы? Зато Шурик  Семенов никуда уже не пойдет и  не поедет, и ничего с ним
случится  не может. Этот на кладбище лежит. На кладбище мой Шурик лежит, под
лессовой пылью и колючками. Очень  там кладбище  неприглядное,  без цветов и
кустика зеленого.
     Да, евреи, поскольку мы уже здесь, в  Иерусалиме, согласитесь со мной и
ответьте: разве выбросишь всех этих  людей  из памяти, когда  видишь  у  них
напоследок  такие  замечательные  лица?  И  идут они к тебе в автобусе, дико
работая локтями, навсегда попрощаться, совсем,  совсем попрощаться. А за эту
минуту  в тебе успевает прокрутиться  километров тысяча кинопленки из  самых
разных лет...
     Вот  хотя  бы  одно из самых  ранних  воспоминаний:  второй  трамвайный
маршрут через Алайский  базар. Звенит, грохочет трамвай,  как  бешеный, а на
заднем вагоне, на буфере болтается шкет лет восьми. Это Семеныч. И прижимает
к  себе  скрипочку в  футляре.  Так он ездил на уроки в музыкальную  школу -
исключительно на буфере. Скрипачом особенным я его не знал, зато на рояле он
шпарил потрясающе. На всех вечеринках гвоздем  программы был, гвоздем  любой
конторы.  У них дома стоял  рояль  красного дерева - отец из Германии привез
после  войны  в качестве  трофея.  Отец его  чуть ли не целый  вагон пригнал
трофеев из  Германии... Шурик и меня  вечно тащил кататься на буфере, обучил
соскакивать с трамвая в любом месте и на любой скорости.
     В  детстве я слыл неплохим  кулачным бойцом. Только  Семеныча да  Вовку
Столбова мне так и не удалось поколотить ни разу. Вовка Столбов, этот, скажу
прямо, врезал мне в глаз здоровенным, мужицким своим  кулачищем со  страшной
силой,  и я  свалился в пыль, суча  ножками,  и  визжал  так,  что и  сейчас
вспоминать позорно. А с Семенычем мы стукались  в школе чуть ли не на каждой
большой  перемене -  первого  места поделить не  могли в  классе. Он  владел
широкой стойкой с низкой  посадкой,  и  так нырял  под вашими кулаками,  что
попасть ему по сопатке  было абсолютно невозможно. Очень уж аккуратно  нырял
он.
     Однажды он  спас мою жизнь,  это, скажу  я вам, без дураков. Если бы не
Семеныч, я бы запросто отбросил  тогда лапти  в Доме коммуны. В ту пору  нам
было лет по десяти. Каждое утро я приходил на Ниазбекскую добывать в очереди
буханку  хлеба.  Помните,  какие  это  были  очереди  за  хлебом? Добывал  в
невероятных подвигах каждое утро буханку и после заходил за корешем.
     Они жили как раз на углу Полторацкого и Ниазбекской, напротив магазина.
Отец его, бывший полковник, состоял после войны  директором хлебозавода, так
что добра этого у  них всегда было вдоволь; чурека, булочек, сойки с изюмом.
И  шли мы  в Дом  коммуны. Во всем свете нет такого сволочного бассейна, что
был тогда в  Доме коммуны. Скорее не бассейн, а резервуар круглый и огромный
для всяких пожарных нужд. Он был круглый и весь из бетона, и вода лежала там
глубоко снизу. Вела  же к  воде вертикальная  лесенка длинная. Шурик и тогда
был  классный  пловец:  разбегался, нырял  прямо  сверху  и  плавал  в  свое
удовольствие.  А я клал свою буханку  на бетонный бордюр и  сползал к  воде,
только  что  окунаясь, дрожащий  кретин.  Но  однажды,  подыхая от  зависти,
оттолкнулся  изо всех  сил  от ненавистной  железяки  и  повлекся  далеко на
середину. Когда же захотел назад, оглянулся, то опупел  от ужаса. И в тот же
миг прекрасные, смарагдовые воды этой гнусной лужи сомкнулись надо мной, и я
отправился погулять на дно. Шел я туда  камнем, с открытыми глазами, полными
смертного страха, поэтому  отлично запомнил на  всю жизнь, какого цвета была
там  вода  в  разных  слоях.  Семеныч  извлек  меня  на  поверхность,  долго
откачивал.  Там и кричать о  помощи было некому, бассейн этот стоял на самом
отшибе.
     Теперь я понимаю - больше всего на свете Семеныч любил воду и плавание.
Ну, и бокс, конечно. В воде и явился ему лик Божий.
     Хотите верьте, хотите - нет, но именно Шурик нырял в водопад на Анхоре.
Я  так и  не слышал, чтоб  кроме  него  кто-нибудь  проделывал то же  самое.
Нормальному человеку такое и в голову прийти не могло. Я думаю, не заговорен
ли уж был он от воды до часу своего рокового? Сам знал это, потому и был так
бесстрашен на водопаде.
     В самый  жгучий день вода  на  Анхоре  была ледяная, как кипяток.  Река
питалась от ледников на Тянь-Шане, ей  и положено было быть такой. На Анхоре
всегда  гуляла куча  народу, Шурик  уходил  вверх по  течению,  выплывал  на
середину  и отдавался  неотвратимой тяге. Каждый  летний день  я  видел этот
фокус  его  и  каждый раз  умирал со страху.  Лавина  воды, набирая  могучую
скорость, начинала  стремительно приближать  его  голову к  водопаду,  народ
принимался  вопить на берегу,  а  он им только смеялся Потом разом исчезал в
клочьях  бешеной  пены,  брызгах  и  в высокой  радуге,  и  появлялся  через
несколько минут далеко внизу, под старой ивой над обрывом. И как  его только
выносило оттуда живым - этого я никогда не пойму.
     В тринадцать лет я выпил свой первый стакан водки.
     Прекрасно помню  тот  сентябрь,  афиши  по всему  городу о  предстоящем
осеннем  карнавале...  Долго  мы  мозговали:  во  что  бы  нам  в  тот  день
нарядиться.  Все  началось  со   шляп.  Он  притащил   две  шляпы  фетровые,
одинаковые,  нашлись  два  пиджака  одинаковой  масти,  брюки,  нацепили  мы
галстуки.  А  потом,  как  два  близнеца,  как  пара пижонов,  двинулись  на
городской  карнавал.  Мать моя, да  и  все  соседи,  помню,  глядя  на  нас,
умилялись до чего же по взрослому в этих шляпах мы выглядим. И нам  это было
жутко приятно.  Потом решили  проверить это  на  Кажгарке. Вошли в пивную  и
заказали два по двести. И нам поднесли и налили, не моргнув и глазом. Первым
пил Шурик,  и  пил мастерски. Потом я - эту теплую, бесконечную мерзость. Ни
на какой  карнавал  мы  уже не  попали тогда.  Я  вообще  не помню, кто  нас
приволок с Кажгарки домой.
     Однажды я предал своего лучшего  друга, оставив его на верную смерть  в
руках  бандита.  Шурик ни  разу не напомнил  мне этого,  не попрекнул.  Зато
совесть грызла меня до самой его смерти, до  поминок по нем в кафе Лебедь. Я
расскажу  вам об этом малость попозже, когда мы отнесем его гроб на кладбище
и будем сидеть в том  самом кафе Там будут петь грустные песни, будет играть
оркестр в углу, на пятачке, а я возьму микрофон и начну исповедоваться перед
его портретом.
     Водопад на Анхоре, и водка,  и буфер со  скрипочкой -  все это из очень
далеких  воспоминаний. Потом  Семеныч обучался  на геолога в Политехническом
институте. Тогда же я привел его  в секцию бокса, и бокс у него сразу пошел.
Он вообще был прирожденным спортсменом. Курил и  пил он, как сумасшедший, но
это ничуть ему не вредило. В самом изнурительном бою он дышал все три раунда
лучше любого из нас. Мышцы же у Шурика были, как у быка. В  тот вечер, когда
я плакал в кафе Лебедь у  его портрета, сидел рядом с нами и тоже пил  водку
один  странный,  непонятный тип. Он все показывал нам толщину Шурикиных мышц
на спине, прикладывая  зачем-то одну  ладонь  к другой. А я  был  невероятно
смурной и пьяный, и все никак не мог сообразить, почему  он это показывает с
такой точностью.  И вскоре прозрел  - Шляк шепнул  мне  что эта гнида служит
прозектором в морге и лично вскрывал труп. И я так прозрел и  все это понял,
что  чуть не сблевал прямо на стол. Потом еще горше заскулил  над портретом.
Хорошенькие были поминки - лучше некуда.
     Пока Семеныч  ворочал  локтями  в  автобусе,  продираясь  ко  мне,  я и
последнее вспомнил: пошел он служить в армию, попал в какие-то спецчасти под
Москвой и страшно был засекречен. Даже писем  не писал домой. А я все думал:
спортсмен, смельчак, с высшим образованием - на таких, как на лакомый кусок,
кидаются в военкомате. Вот же повезло человеку! Чего это он  там под Москвой
постигает?! На кого обучается? Конечно же, на разведчика в загранку...
     Следующая за  почтамтом остановка  Первомайская.  Здесь мы  из автобуса
соскочили и крепко обнялись.
     Сначала я так и думал, что Шурик стал важной секретной птицей, и ничего
не сказал ему про Израиль. Он так и не узнал, бедный, что я туда еду.
     Глядел  я  ему в бледно  проясненное лицо, глядел  в глаза, где  лежала
тяжелая грусть и неведомая  мне вина. Рассказ его был тих, а в голосе уже не
слышались знакомые мне натиск и удаль.
     Сначала  я  здорово растерялся  и стал  с  большим почтением  думать  о
спецчастях, если им удается делать такие лица, глаза и голос. Ну просто бери
и посылай человека в Израиль. Но быстро все раскумекал.
     Служил под Москвой он недолго, и  был переброшен вскоре в Среднюю Азию,
в  дивизию  генерала  Садрединова.  Это  не  конвой  и  не  обычное  этапное
сопровождение. Служба здесь значительно деликатней. Взбунтовался, к примеру,
какой-нибудь  лагерь в пустыне или в тугаях дельты Аму-Дарьи, -  моментально
тревога  по дивизии, и высаживаются вертолетами прямо  на  объект. Настоящая
военная  операция  с танками, вездеходами,  тяжелым  оружием.  Лагерей  же в
Средней Азии  уйма, и всех их дивизия  Садрединова курирует. Это  отсюда, из
Иерусалима, вы можете по целомудрию своему воскликнуть:  ну кто там обитает,
в Каракумах, да Кызылкумах: пески, саксаул, верблюды?! Э, нет, евреи, будьте
уж тут  спокойны,  я  эти  пространства вдоль и  поперек исшаркал. Там  тебе
руднички  урановые  со  смертниками   по   приговорам,  прииски   золотые  в
окрестностях Заравшана,  соль  медь, уголек. Вода  у них  привозная, гнилая,
солнышко круглый почти год до жил и черной кости тебя иссушает. Самумы, бури
песчаные, а пища -  песок на зубах. Тут  не только что бунтовать, тут вообще
люди память теряют в безумии. Я эти призраки видел за колючими проволоками.
     Слушаю  друга я, смотрю в лицо его новое, хорошее, и все у меня концы с
концами не сходятся: души  его пробуждение и - дивизия Садрединова. Стоим мы
с Шуриком у гастронома,  на остановке. Как  из  автобуса вышли, так и стоим.
Дует  нам ветерочек прохладный  слышится  запах  арбузов,  инжира и  дынь со
стороны Алайского базара. Курим, как сумасшедшие, и он продолжает:
     ...Садимся мы как-то ночью под Тамды, заскакиваем прямо в зону. А они в
нас палками,  камнями. Подмяли  мы  их баррикаду  возле  ворот,  и  калачами
направо-налево  жарим. Тут ведь  себя  не  помнишь,  пьяные все  в дупель...
Смотрю, чешет впереди меня фигура,  в  барак от огня скачет... Бежит от тебя
человек, чего еще спрашивается, надо?  А я вот взял - и  очередь  по  ногам.
Подлетаю к нему, кричу: "Беги, беги, сучье  вымя! Беги..." А  он  ползет  от
меня  с ногами перебитыми, хвост кровавый пускает. Потом оборачивается - все
лицо в слезах: "Да бегу  же, я бегу! Не  видишь что убегаю? Будь ты проклят,
палач  мой!  Чтоб шею  тебе сломало!"  Тут  я его еще раз из  калача ударил,
развалил пополам...
     Помолчал Шурик, еще сигарету запалил. Курим стоим. Вижу - боль у него в
глазах. И понял я эту боль его. Повздыхали оба. А я не  тороплю его чего тут
торопить  друга.  Очень я все  это  увидел.  Стоим,  нюхаем  дыни со стороны
базара.
     ...Сразу и захворал я вдруг после этого,  нервы нехорошие появились. По
врачам пошел, смотаться хочу из дивизии. А ты ведь знаешь, как они отпускают
человека  из подобных заведений. Туда-сюда  суюсь, никак  не хотят  списать:
целый снаружи, моча с калом первоклассные анализы дают. Наконец комиссовали.
Амба на  этом,  расплевались,  как  говорится с  Садрединовым. Что-то  новое
начинать надо...
     Там же, у гастронома, мы и распрощались с Семенычем.
     Посоветовал я ему снова в геологию уйти: экспедиции, дальние маршруты и
всякое такое, авось помаленьку  все  и забудется. Или женись, говорил я ему,
на девушке доброй, а она тебе деток произведет. Знаешь, сказал я  ему, какая
это пристань отдохновенная - семейная жизнь?! За тобой  ведь, помнишь, девки
какими грандиозными косяками бегали...
     А сам думаю: ну и тайга, ну и джунгли. Господи, отнеси Ты меня подальше
отсюда, да поскорей! Вы ведь помните, чем у меня голова забита была тогда.
     Дня, кажется, через три, не более того, летел я в первом попавшем такси
на  Театральную.  Летел  как   угорелый,  пытаясь   понять  страшный   смысл
коротенькой бумажки в руках: "Утонул Шурик Семенов. Приезжай на Театральную,
Шляк. Литас."
     Весь день  я  бегал  по  городу в  хлопотах по  еврейским  своим делам.
Помните наши хлопоты перед отъездом? А вечером, когда притащился домой, жена
и вручила мне эту бумажку.
     "Театральная" - было  понятно.  Там получили они другую  квартиру после
землетрясения, когда  начисто  развалило весь  район  Ниазбекской. Сейчас  и
места  того не  найдешь, где были хлебный магазин, Дом коммуны и тот бассейн
со смарагдовой водой.
     "Шляк  и Литас" - тоже дошло боксеры из сборной команды республики, все
мы были одной бражки, дружили.
     И все, больше и ничего не понимал. Ну просто отказывался понимать.
     Знаете  этот  коротенький  рассказ  из  Агады  про  мальчика и голодных
работников? Очень поучительная история, я вам его коротко повторю.
     У  одного  человека  был  большой  виноградник,  и   нанял  он  однажды
работников оборудовать его малость: землю перекопать, ветки подрезать сухие.
И каждый день ровно в  полдень привозил им пищу. Сынишка  же его  малолетний
тоже трудился на винограднике вместе с  работниками этими. В один прекрасный
день задержался хозяин с обедом  и  вовремя  не  приехал.  Проходит час, два
проходит, рассвирепели работники  голодные,  набросились на ребенка:  "Давай
нам  еду  немедленно,  иначе  убьем  тебя  на  месте!"  Испугался  мальчик и
взмолился к небу всеми силами души: "Господи, видишь, убивают меня ни за что
эти  люди!  Хоть бы Ты накормил их чем можешь!" И чудо случилось:  на пальме
финиковой, что росла поблизости, вдруг цвет возник, плоды завязались и в тот
же миг созрели.
     Рассказик  этот вполне со  счастливым концом, как видите. И мальчик жив
остался,  и эти работники  нечестивые насытились.  Но  соль-то совершенно  в
другом: как скоро слышит Божье ухо каждый вопль невинного и несчастного. Вот
о чем думал  я над  бумажкой  Шляка  и Литаса.  И содрогался, сидя в летящем
такси,  все в  голове смешалось:  рыбка  маленькая, финики на  пальмах, зэк,
разваленный пополам.
     В ту ночь он оставался еще в морге, домой привезли его утром.
     В большом дворе на  Театральной  было много беседок, благоухали розы  в
обширных клумбах, качались купы акации.  Было темно во  дворе, люди сидели в
беседках из плюща и виноградных лоз.
     Здесь я увидел столько знакомых, что никакой отъезд в Израиль не собрал
бы их мне: все боксеры городские,  все однокашники. Они грызли семечки, были
бледные и курили, как лошади.
     Я вытащил из  беседки Шляка  и отволок его под темную акацию разузнать,
как же это случилось?
     Утонул Шурик на Анхоре. И вовсе не на  водопаде,  а много выше. Утонул,
погиб или попросту был убит - это сказать трудно, сами судите. Через мост на
другом берегу есть маленькая  поляна,  вся в  зеленой траве и  ромашках, а у
самой воды - трамплин. Каждый купальный сезон мы складывали этот трамплин из
камней, штукатурили глиной покатую  его  поверхность.  Здесь мы купались еще
пацанами  всегда,  сюда  же приводили своих девушек, а после -  купались и с
женами.  Сюда  бы,  кажется,  мы  и  стариками  всю  жизнь приходили. Так  и
называлась она - Боксерская поляна. Мы его навсегда застолбили.
     Утром  купались там  Шляк  и  Литас с  женами. Их жены сидели сейчас  в
беседках  и тоже  грызли  семечки и курили.  Потом  пришел Шурик.  Разделся,
быстро разбежался, взлетел на трамплин и чистой такой  ласточкой обозначился
в  воздухе. С берега они видели как  ушли в воду его руки, голова,  плечи, и
вдруг  тело как-то  странно  сломалось,  будто Шурик  на  стенку  налетел. И
пропал. Сразу им это не понравилось и показалось подозрительным. Но подумали
- шутка.  Никаких стенок  напротив трамплина там быть  не  могло и  сроду не
бывало. А кроме того всем известно было