Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
   Охонины брови


                                  Повесть


     -----------------------------------------------------------------------
     Мамин-Сибиряк Д.Н. Повести; Рассказы, Очерки.
     М.: Моск. рабочий, 1983.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 24 июля 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


                                Часть первая


I

     В  нижней клети усторожской судной избы сидели вместе башкир-переметчик
Аблай,  слепец  Брехун, беломестный казак Тимошка Белоус и дьячок из Служней
слободы   Прокопьевского   монастыря  Арефа.  Попали  они  вместе  благодаря
большому  судному  делу,  которое  вершилось  сейчас  в  Усторожье  воеводой
Полуектом   Степанычем   Чушкиным.  А  дело  было  не  маленькое.  Бунтовали
крестьяне  громадной  монастырской  вотчины.  Узники  прикованы были на один
железный прут. Так их водили и на допрос к воеводе.
     - Имею  большую  причину  от  игумена  Моисея, - жаловался дьячок Арефа
товарищам  по  несчастью.  -  Нещадно он бил меня шелепами*... А еще измором
морил  на  всякой  своей  монастырской  работе. Яко лев рыкающий, забрался в
нашу  святую  обитель... Новшества везде завел, с огнепальною яростию работы
египетские   вменил...   Лютует   над   своею  монастырскою  братией  и  над
крестьянами.
     ______________
     * Шелепы - мешки с песком. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - И  долютовал,  -  отвечал слепец Брехун. - Как крестьяне подступили к
монастырю,  игумен  спрятался у себя в келье... Не поглянулось, как с вилами
да с дрекольем наступали, а быть бы бычку на веревочке.
     - Жив смерти боится, - угнетенно соглашался Арефа и тяжко вздыхал.
     - А тебя-то он за што изживал?
     - Немощь у меня, Брехун.
     - Насчет  Дивьей  обители, што ли? - ядовито спрашивал Брехун. - Может,
дьячиха нажалилась отцу игумену...
     - Тоже  и сказал человек! Статочное ли это дело про Дивью обитель такие
словеса изрыгать?
     Слепец  Брехун  любил  подтрунить  над дьячком: надо же было как-нибудь
коротать долгое тюремное время.
     - Немощь  у меня к зелену вину, - объяснял дьячок, - а соблазн везде...
Своя  монастырская  братия  стомаха ради и частых недуг вкушает, а потом поп
Мирон  в  Служней  слободе,  казаки  из слобод, воинские люди... Ох, великое
искушение,  ежели  человек  слабеет!..  Ну,  игумен  Моисей  и  истязал меня
многажды...
     - И шелепами, и плетями, и батожьем?
     - Всячески...  Он  и  на  попов  не  очень-то  глядит, чуть што, сейчас
отправит  на конюшенный двор, а там разговоры короткие. Раньше игумен Моисей
в  Тобольске  происходил  служение,  белым  попом был. Ну, а разъярится, так
необыкновенную  скорость  на  руку оказывал... Так и попадью свою уходил: за
обедом  костью говяжьей ее зашиб, как сказывают. Вот после этого он и принял
на  себя  иноческий  чин...  На  великой реке Оби остяков крестил, монастырь
поставил,  а  потом  к  нам  попал,  да под духовные штаты и угодил. Вотчина
монастырская  огромадная:  близко  ста  тыщ  десятин  земли,  на  них девять
деревень,  да  четыре  поселка,  да  шесть заимок, а еще лесу не считано, да
хмелевые  угодья,  да  три  рыбных  озера,  да  двои  рыбные пески в низовье
Яровой...  Свои  четыре  мельницы  было, кожевня, свешная, а в городах везде
подворья.  Одного  сена ставили больше двунадесять тыщ копен... Монастырских
крестьян  близко  трех тыщ податных душ состояло и одного оброка тыщу рублей
каждогодно  приносили.  Процветал наш Прокопьевский монастырь, кабы не новые
духовные  штаты: все ограничили сразу - и землю, и крестьян, и всякое прочее
угодье.  Вот  игумен-то  Моисей  и  лютует... Приехал он на большое, а вышло
маленькое.  А  монастырь  ограничили,  чети*  не  оставили,  а тут еще перед
самыми штатами дубинщина ваша. Меня же прицепили к ней неповинно.
     ______________
     * Четь - четверть. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - Сказывай!   -   недоверчиво   ворчал  Брехун.  -  Вы  больно  умны  с
игуменом-то,  а  другие одурели для вас. Какой крестьянин без земли, а земля
божья...  Государский  указ монахи скрыли. Кабы не воевода Полуехт Степаныч,
так тряхнули бы вашим монастырем. Погоди, еще тряхнут.
     - Нечем трясти-то, коли все отняли.
     - Щука умерла, а зубы остались.
     Худенькое  и  сморщенное  лицо  Арефы  с  козлиною  бородкой  во  время
разговора  все  подергивалось,  точно  сейчас под кожей у него были натянуты
нитки.  Сгорбленный  и  худой,  он  казался  старше своих лет, но это только
казалось,  а  в  действительности это был очень сильный мужчина, поднимавший
одною  рукой  семь пудов. Синий подрясник из домашней крашенины придавал ему
вид  отшельника.  Желтые  волосы  были  заплетены  в  две жиденьких косички,
постоянно  вылезавших  из-под высокого стоячего воротника подрясника. Слепец
Брехун,  потерявший  глаза  еще во время второго башкирского бунта, когда по
Зауралью  проходили воровские башкирские шайки под предводительством Пепени,
Майдары  и  Тулкучуры, являлся полною противоположностью "мухортого" дьячка.
Это  был  плотный,  совсем  лысый  старик  с  неподвижным  лицом, как у всех
слепцов.  Он  был  в одной холщовой рубахе и таких же портах. Дьячок Арефа и
слепец  Брехун  вели между собой долгие разговоры, причем первый рассказывал
больше  про  свой  монастырь, а Брехун вспоминал свои скитанья по Зауралью и
Оренбургской степи.
     - Бывал  я  и  в  степе,  - задумчиво говорил дьячок. - С благословения
прежнего  игумена Поликарпа ездил на рыбные ловли и по степную соль на озеро
Ургач. А все домой тянет: не могу без Служней слободы жить.
     - Как цепная собака без своей конуры?
     - Тянет  меня  и  сейчас:  хоть бы одним глазком поглядел, што делается
там...  Одной-то дьячихе моей трудненько управляться. Тоже и пашенка есть, и
скотинка,  и огород, - по женскому делу весьма трудно за всем углядеть. Одна
надежа  на  нашего  заступника  Прокопия, иже о Христе юродивого: все за ним
сидим,  как  тараканы  за  печью.  Орда-то прежде частенько-таки набегала на
монастырскую  вотчину,  -  домишки  сожгут,  а  людей  поколют  или  в полон
возьмут.  Не можно было ущититься, а спасал все он же, преподобный Прокопий.
Великая  сила  ему  дана  на всю сибирскую сторону. Восьмого иулия монастырь
празднует,   и   торжок   бывает   в  нашей  слободе,  так  и  называется  -
прокопьевский торжок.
     - Прокопьев-то  день  по  всей  Сибири  прошел,  -  объяснял  Брехун, -
крестьяны по всем местам его весьма уважают.
     В  этих  беседах  не  принимали  участия  только  башкир  Аблай и казак
Белоус.  Первый,  правда,  по вечерам затягивал свои унылые башкирские песни
про  старшину  Сеита  или  Алдар-бая. Это пение походило на протяжный волчий
вой  и  нагоняло  на  всех  страшную  тоску.  Подземелье, где сидели узники,
выходило  на  божий  свет  всего одним оконцем, обрешеченным железом. Слабая
полоса  света не освещала и четвертой части подземелья. Особенно трудно было
ночью,  когда узники укладывались вповалку на земляной пол и каждое движение
во  сне  сопровождалось лязгом железа. Другим неудобством было то, что рядом
с  этим подземельем находилась воеводская "заплечная", где снимали показания
с  провинившихся.  Работа  начиналась  с  раннего  утра,  и слышно было, как
хрустели  кости  на  дыбе,  а  палачиный кнут резал живое человеческое тело.
Мертвая  тишина  оглашалась  отчаянными  воплями,  хрипением  и визгами, как
визжит железо под пилой.
     - Ох, горе душам нашим! - вздыхал Арефа, съеживался и шептал молитву.
     - Што,  не  глянется?  -  смеялся  Брехун.  - Это, видно, получше будет
ваших  монастырских шелепов... Воевода Полуехт Степаныч тешит свою душеньку,
а  катом*  у  него  башкир Кильмяк - такая собака, што не приведи бог во сне
увидать...  С одного раза может убить человека, когда расстервенится. Кнутом
наказали  душ  пятнадцать  за  дубинщину,  а  другим  ноздри повырывали... И
игумен  вместе  с  ним:  все,  слышь,  прибавки  просит.  Тоже с Баламутских
заводов  сам  Гарусов  наезжал:  у  него с Полуехтом-то Степанычем рука руку
моет.
     ______________
     * Кат - палач. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - Слышь,   как  резанул  опять  Кильмяк?..  Батюшки-светы,  преподобный
Прокопий!  - молился вслух Арефа, прислушиваясь к заплечной работе. - Што же
это будет такое? Душеньку вынули...
     Молчал  один  Белоус, хотя ему приходилось больше всех бояться кровавой
работы  Кильмяка.  Это  был  важный  преступник,  попавшийся  с  поличным, и
разлакомившийся  кровавою  расправою  воевода приберегал его на закуску. Все
остальные   содержались  по  оговору  или  по  подозрению,  а  дьячок  Арефа
представлен   был   самим   грозным   игуменом   Моисеем,   как  зачинщик  и
подстрекатель  крестьянского бунта. Белоуса уже два раза выводили на допрос,
и  два  раза  его  приносили с допроса замертво и в таком виде приковывали к
пруту.  Он  дней по пяти не мог подняться на ноги, и Арефа залечивал раны на
спине его хлебным мякишем. Искусный был дьячок и слыл за колдуна.
     Узники  содержались  давно,  а  Белоус  не  сказал  и  десяти слов. Его
молчание  было  нарушено  только  раз,  именно утром, когда в оконце узникам
подавали  еду,  то  есть несколько ломтей ржаного хлеба с луком. В это утро,
вместо усатой солдатской рожи, в оконце показалось румяное девичье лицо.
     - Здесь батя? - спрашивал девичий голос, перехваченный слезами.
     - Охонюшка,  милая...  да тебя ли я вижу, свет мой ясный! - откликнулся
Арефа, подходя к оконцу. - Да как в город-то попала, родная?
     - Матушка  прислала,  батя...  Горюет  она  по  тебе,  а  тут поп Мирон
наклался  в город ехать, вот матушка и прислала меня проведать тебя. Слезьми
вся изошла матушка-то...
     - Да как же ты, Охонюшка, в чужом-то месте не боишься?
     - А  мы  на  монастырском  подворье  встали, батя... Ловко там. Монашек
Гермоген там же... Он еще не монашек, а на послушанье.
     - Какой   Гермоген,   Охонюшка?   Чего-то  ровно  такого  не  упомню  в
Прокопьевском... Разве пришлый какой?
     - Нет...  Пономарь-то  наш Герасим, помнишь? - он самый и будет. Сейчас
после святой пошел в монастырь и теперь в служках, а потом постригется.
     - Ах,  какой  грех...  то  есть оно, конешно, божье дело, а жаль парня.
Как  же это так вышло-то, Охонюшка?.. Ну, его дело, ему и ближе знать. А поп
Мирон што?
     - Ничего,  батя... Пытал он Герасима-то уговаривать, тот не послушался.
Надоело,  говорит,  в  миру  жить...  А  я  к  тебе,  батя, каждое утро буду
приходить.  Матушка  гостинцев  прислала. "Отдай, говорит, бате", а сама без
утыху плачет.
     Охоня  присела  к окошечку на корточки и тоже всплакнула, когда увидела
исхудалое  и  пожелтевшее лицо старика отца. Это была среднего роста девушка
с  загорелым  и  румяным лицом. Туго заплетенная черная коса ползла по спине
змеей.  На  скуластом  лице  Охони  с  приплюснутым  носом  и узкими темными
глазами  всего замечательнее были густые, черные, сросшиеся брови - союзные,
как  говорили  в  старину. Такие брови росли, по народному поверью, только у
счастливых  людей.  Одета  она была во все домашнее, как простая деревенская
девка.
     - Это  чья  такая  будет?  -  спрашивал  Белоус,  когда Охоню от оконца
оттащила дюжая солдатская рука: шел на допрос сам воевода.
     - Моя,  видно,  -  ответил  Арефа  не  без  гордости.  - Дочерью прежде
звали...
     - Что-то не похожа на тебя, - усомнился Белоус.
     - Говорят  тебе,  что  моя!  -  сказал  Арефа.  -  Не  лошадь, тавра не
положено.
     - То-то вот и есть, что дочь твоя, а тавро-то чужое...
     - Молчи,  пес!  Может,  она  поближе,  чем  своя,  а  как  уж  она  мне
приходится,  и  сам  не  разберу...  Эх,  вышло  тут  одно неудобь-сказуемое
дельце.  Еще  при  игумене  Поликарпе  вышло-то, когда он меня на неводьбу в
орду  посылал,  на  степные озера. Съездил я до трех раз и все благополучно:
преподобный  Прокопий  проносил,  а  тут  моя-то  дьячиха и увяжись за мной.
"Скушно  мне без тебя, Арефа, поеду с тобой". - "Куда ты, глупая? В степе-то
наедут  кыргызы  и  заколют  обоих". - "Ничего, говорит, когда, говорит, я у
батюшки  в Черном Яру в девках еще жила, так они, собаки, два раза наезжали,
а  я  из  ружья  в  них палила, в собак"... Дьячиха-то у меня орел-баба. Ну,
собрались  мы  со  своею  худобой  и  поехали  в  степь.  На  озера приехали
благополучно  и  целую неделю так-то и прожили, а тут ночью, под Ильин день,
собаки-кыргызы  и  наехали...  Мы  вместе  с  дьячихой-то  спали, - ну, один
кыргыз  меня  копьем к земле приколол, а другой ухватил дьячиху и уволок. Не
далась  бы  она  живою,  кабы  не  сонная,  -  мертвый  у  ней  сон. Так ее,
сердешную,  в  степь  и  увезли,  а  меня в монастырь предоставили колотого.
Полгода  я  лежал  так-то,  -  нога  у меня насквозь копьем пройдена. Пришел
после  в  свою  избенку  на Служней слободе и горько всплакал: не стало моей
дьячихи.  Однако  помолился  я  преподобному  Прокопию,  а  он  и ущитил мою
дьячиху  от  орды:  через  полгода  выворотилась дьячиха-то из степи... Ушла
одвуконь  ночным  делом,  когда  орда  спала.  Ну, а только выворотилась она
такая...
     - Какая?
     - Да  уж  такая...  Отяжелела  в  орде  моя дьячиха, вот какая... Ну, а
потом  разродилась  вот этою самою Охоней. Других детей у нас нет, вот нам и
вышла радость на старости лет. За свою растим... Бог дал Охоню.
     Белоус  ничего  не  сказал, а только съежил богатырские плечи. Красивый
был  казак,  кудрявый,  глаза серые, бойкие, а руки железные. День и ночь он
думал об одном, а Охоня нарушила его вольные казацкие мысли.


II

     Охоня  стала  ходить  к  судной избе каждое утро, чем доставляла немало
хлопот  караульным солдатам. Придет, подсядет к окошечку, да так и замрет на
целый  час,  пока  солдаты  не прогонят. Очень уж жалела отца Охоня и горько
плакала  над  ним,  как  причитают  по  покойникам, - где только она набрала
таких жалких бабьих слов!
     - Родимый  ты  мой батюшка, застава наша богатырская! - голосила Охоня,
припадая  своей  непокрытой  девичьей  головой к железной оконной решетке. -
Жили  мы  с  матушкой  за  тобой,  как  за  горою  белокаменной, зла-горя не
ведали...
     Эти  причеты  и  плачи  наводили тоску даже на солдат, - очень уж ревет
девка,   пожалуй,   еще   воевода   Полуект  Степаныч  услышит,  тогда  всем
достанется.  Охоня  успела  разглядеть  всех  узников  и узнавала каждого по
голосу.  Всех ей было жаль, а особенно сжималось ее девичье сердце, когда из
темноты  глядели  на нее два серых соколиных глаза. Белоус только встряхивал
кудрями, когда Охоня приваливалась к их окну.
     - Не  застуй*,  девка...  -  заметил  он  ей всего один раз. - Без тебя
тошно.
     ______________
     * Не застуй - не заслоняй света. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     Ходила,  ходила  Охоня,  надоело попу Мирону ее ждать, и уехал он домой
вместе  со  служкой Гермогеном, а Охоня дошла-таки до своего. Пришла она раз
своим  обычаем  к  судной  избе,  припала  к  оконцу,  а  солдаты накинулись
отгонять ее.
     - Убирайся, девка, откуда пришла! - кричал на нее сердитый капрал.
     - Я не девка, а отецкая дочь, - бойко отвечала Охоня.
     - Сказывай,  а  все-таки  убирайся подобру-поздорову... Воевода придет,
так   наотвечаешься   за  тебя,  а  вся-то  твоя  девичья  цена:  наплевать.
Проваливай, говорят...
     - Не пойду!.. Не трожь, говорят!
     Сначала  солдаты  старались  оттолкнуть  Охоню вежливенько, кто плечом,
кто кулаком, но она остервенилась и накинулась на солдат, как волчица.
     - Креста  на  вас  нет,  скобленые рыла!.. - кричала Охоня, цепляясь за
солдатскую амуницию. - Девка им помешала... Стыда у вас в глазах нет!..
     Слово  за слово, и кончилось дело рукопашной. Проворная и могутная была
дьячковская  дочь и надавала команде таких затрещин, что на нее бросился сам
капрал.  Что  тут  произошло,  трудно  сказать, но у Охони в руках очутилась
какая-то  палка, и, прислонившись к стене, девушка очень ловко защищалась ею
от  наступавшего  врага. Во время свалки у Охони свалился платок с головы, и
темные волосы лезли на глаза.
     - Не  давайся,  Охоня,  вшивой  команде!  -  послышался  из  подземелья
знакомый молодой голос. - Катай их по бритым-то рылам!
     В  самый  критический момент, когда Охоня уже ослабевала, к судной избе
подъехал верхом на гнедом иноходце сам воевода Полуект Степаныч.
     - Стой, команда! - зычно крикнул он на солдат. - Что за драка?
     - Вот  девка  увязалась,  -  жаловался  капрал.  -  Никак  не  могли ее
отогнать от избы.
     - Не девка, а отецкая дочь! - с гордостью ответила Охоня.
     Воевода  Чушкин,  старик  с  седою  коренною  бородкой, длинным носом и
изрытым  оспой  "шадривым"  лицом, держался в седле еще молодцом. Он оглядел
Охоню  с  ног до головы и только покачал головой. Смущенная стража сбилась в
одну  кучу, как покрытые решетом молодые петухи. Воспользовавшись воеводским
раздумьем,  Охоня  кубарем бросилась начальству в ноги, так что шарахнулся в
сторону иноходец, а затем уцепилась за воеводское стремя.
     - Ущити,  воевода,  честную  отецкую  дочь!  -  кричала  Охоня.  - Твои
солдаты  безвинно  опростоволосили и надругались над моею дивьей красотой...
Смертным боем хотели убить.
     - Постой,  дура!  -  крикнул  воевода, сдерживая шарашившуюся лошадь. -
Откедова ты взялась-то, жар-птица?.. Чего тебе надобно?
     - Батю  отдай,  воевода...  моего  батю... Безвинно он на цепь посажен.
Мамушка  слезами изошла... Дьячил батя в Служней слободе, а игумен Моисей по
злобе его заковал.
     Воевода  грозно  нахмурился,  стараясь  припомнить  дьячка  из  Служней
слободы.  Мало  ли  у него народа по затворам сидит. Но какая-то неожиданная
мысль осенила воеводское чело, и старик подозвал капрала.
     - Выпустить  колодников! - приказал он. - А ты, отецкая дочь, лошадь-то
не  пугай у меня! Дуры эти бабы, прямо сказать. Ну, чего голосишь-то? Надень
платок, глупая...
     Загремел  тяжелый  замок  у  судной  тюрьмы,  и  узников вывели на свет
божий.  Они  едва  держались  на ногах от истомы и долгого сидения. Белоус и
Аблай  были  прикованы  к  середине  железного  прута,  а  Брехун и Арефа по
концам.  Воевода  посмотрел  на  колодников  и  покачал  головой, - дескать,
хороши голуби.
     - Ну,  отецкая дочь, выбирай любого, - сказал воевода. - Ни которого не
жаль.
     Конечно,  Охоня бросилась к отцу и повисла на его шее со своими бабьими
причитаньями, так что воевода опять нахмурился.
     - Будет,  не  люблю,  -  сказал  он  и прибавил, обращаясь к капралу: -
Раскуйте этого дурака дьячка, а с игуменом я свой разговор буду иметь.
     Арефа  стоял и не мог произнести ни одного слова, точно все происходило
во  сне.  Сначала  его  отковали  от железного прута, а потом сняли наручни.
Охоня  догадалась  и толкнула отца, чтобы падал воеводе в ноги. Арефа рухнул
всем  телом  и  припал  головой  к  земле,  так  что его дьячковские косички
поднялись   хвостиками  вверх,  что  вызвало  смех  выскочивших  на  крыльцо
судейских писчиков.
     - Кормилец,   Полуехт   Степаныч,   безвинно  от  игумна  претерпел,  -
заговорил Арефа, стукаясь лбом в землю.
     - Ну,  ладно,  потом  разберем,  -  ответил воевода. - Кабы не вырастил
такую  вострую  дочь, так отведать бы тебе у Кильмяка лапши... А ты, отецкая
дочь, уводи отца, пока игумен не нагнал, в город.
     Охоня,  как  птица,  подлетела  к  воеводе  и  со  слезами целовала его
волосатую  руку.  Она  отскочила,  когда  позади  грянула цепь, - это Белоус
схватил  железный  прут  и  хотел  броситься  с  ним на воеводу или Охоню, -
трудно было разобрать. Солдаты вовремя схватили его и удержали.
     - Гей, приковать его за шею отдельно от других! - скомандовал воевода.
     - Спасибо  на  добром  слове,  -  поблагодарил  Белоус, делая отчаянную
попытку  вырваться  из  в