Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
   Три конца


                             Уральская летопись


     -----------------------------------------------------------------------
     Д.Н.Мамин-Сибиряк. Собр.соч.в 8 томах. Том 5. - М.: Худ.лит., 1954
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 13 августа 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


СОДЕРЖАНИЕ

                                Часть первая
                                Часть вторая
                                Часть третья
                                Часть четвертая
                                Часть пятая
                                Часть шестая
                                Эпилог


 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *


I

     В  кухне  господского дома Егор сидел уже давно и терпеливо ждал, когда
проснется  приказчик.  Толстая  и румяная стряпка Домнушка, гремевшая у печи
ухватами,  время  от  времени  взглядывала  в его сторону и думала про себя:
"Настоящий  медведь...  Ишь  как  шарами-то*  ворочает!"  Она вспомнила, что
сегодня  среда  -  постный  день,  а  Егор  - кержак**. На залавке между тем
лежала  приготовленная  для  щей  говядина;  кучер  Семка  в  углу на лавке,
подложив  под деревянное корыто свои рукавицы, рубил говядину для котлет; на
окне  в  тарелке  стояло  коровье  масло  и  кринка  молока, - одним словом,
Домнушка  почувствовала  себя  кругом  виноватою.  И  в  самом-то  деле, эти
приказчики  всегда нехристями живут, да и других на грех наводят. В открытое
окно  кухни,  выходившее  во  двор,  наносило табачным дымом: это караульщик
Антип  сидел  на  завалинке  с  своей  трубкой  и  дремал.  Чтобы сорвать на
ком-нибудь  собственное  неловкое  положение, Домнушка высунулась в окошко и
закричала на старика:
     ______________
     * Шары - глаза (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)
     **  Кержаками  на  Урале, в заводах, называют старообрядцев, потому что
большинство из них выходцы с р.Керженца. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - Чтой-то,  Антип,  задушил  ты  нас  своей поганой трубкой!.. Шел бы в
караушку али в машинную: там все табашники!
     - Ну,  ну...  будет,  кума,  перестань...  -  ворчал  антип,  насасывая
трубочку.
     - Да  я  кому  говорю,  старый  черт?  - озлилась Домнушка, всей полною
грудью  вылезая  из  окна, так что где-то треснул сарафан или рубашка. - Вот
ужо встанет Петр Елисеич, так я ему сейчас побегу жаловаться...
     - Ступай,   кума,  ступай...  На  свой  жир  сперва  пожалуйся,  корова
колмогорская!
     Егор  тихонько  отплюнулся  в  уголок,  -  очень  уж ему показалось все
скверно,  точно  самый воздух был пропитан грехом и всяческим соблазном. Про
Домнушку  по  заводу  ходила  нехорошая  слава:  бабенка  путалась  со  всею
господскою  конюшней.  Все они, мочеганки*, на одну стать. Рубивший говядину
Семка  возмущал  Егора еще больше, чем Домнушка: истрепался в кучерах, а еще
каких  отца-матери  сын...  На легкую работу польстился, - ну, и руби всякую
погань:  Петр-то  Елисеич  и зайчину, как сказывают, потреблял. Раскольник с
унынием  обвел  всю кухню глазами и остановился на лестнице, которая вела из
кухни  во  второй  этаж,  прямо  в  столовую. На лестнице, ухватившись одною
рукой  за потолочину, а другою за балясник перил, стояла девочка лет семи, в
розовом  ситцевом  платьице, и улыбающимися, большим серыми глазами смотрела
на  него,  Егора.  Он  сразу  узнал  в  ней дочь Петра Елисеича, хотя раньше
никогда ее и не видал.
     ______________
     *    Мочеганами   на   заводах   называют   пришлых   жителей.   (Прим.
Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - Домнушка,  где  Катря?  -  спрашивала  девочка,  косясь  на  смешного
мужика.
     - А  ушла... - нехотя ответила стряпка, с особенным азартом накидываясь
на работу, чтобы не упустить топившуюся печь.
     - Куда ушла? - не отставала девочка с детскою навязчивостью.
     - А ушла... Не приставайте, барышня, - без вас тошнехонько!
     Домнушка  знала,  что  Катря  в  сарайной  и  точит там лясы с казачком
Тишкой,  -  каждое утро так-то с жиру бесятся... И нашла с кем время терять:
Тишке  никак  пятнадцатый  год  только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще
барышня  пристает:  куда  ушла...  Вон  и  Семка  скалит зубы: тоже на Катрю
заглядывается,  пес,  да  только  опасится. У Домнушки в голове зашевелилось
много   своих  бабьих  расчетов,  и  она  машинально  совала  приготовленную
говядину  по  горшкам,  вытаскивала чугун с кипятком и вообще управлялась за
четверых.
     - Куда ушла Катря? - капризно спрашивала девочка, топая ножкой.
     В  Егоре  девочка  узнала  кержака:  и по покрою кафтана, и по волосам,
гладко  подстриженным  до  бровей,  от  одного  уха до другого, и по особому
складу  всего  лица,  -  такое  сердитое  и скуластое лицо, с узкими темными
глазками  и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под
ворот  рубахи  из  домашней  пестрядины.  Наверное,  этот кержак ждет, когда
проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас пойдет в завод.
     - Панночка,  тату  проснувсь, - окликнула девочку Катря, наклоняясь над
западней в кухню. - Тату до вас приходив у вашу комнату, а панночки нэма.
     - Катря,  скажи  Петру  Елисеичу, что его дожидает Егор из Самосадки! -
крикнула   Домнушка   вслед   убегавшей  девушке.  -  Очень,  говорит,  надо
повидать... давно дожидает!
     "Проклятущие  мочеганки!  -  думал  Егор,  не могший равнодушно слышать
мочеганской речи. - Нашли тоже "пана".
     Катря  скоро  вернулась  и,  сбежав  по  лестнице в кухню, задыхавшимся
голосом объявила:
     - Пан у кабинети... просив вас до себе.
     - Ступай  за  ней  наверх,  - коротко объявила Домнушка, довольная, что
закоснелый  кержак,  наконец, выйдет из кухни и она может всласть наругаться
с "шаропучим" Семкой.
     Катре  было лет семнадцать. Красивое смуглое лицо так и смеялось из-под
кумачного  платка,  кокетливо  надвинутого  на лоб. Она посторонилась, чтобы
дать  Егору  дорогу,  и с недоумением посмотрела ему вслед своими бархатными
глазами, - "кержак, а пан велел прямо в кабинет провести".
     - Родной  брат будет Петру-то Елисеичу... - шепнула на ухо Катре слабая
на  язык  Домнушка.  - Лет, поди, с десять не видались, а теперь вот пришел.
Насчет   воли  допытаться  пришел,  -  прибавила  она,  оглядываясь.  -  Эти
долгоспинники  хитрящие...  Ничего  спроста  у  них  не  делается. Настоящие
выворотни!
     Из  этих  слов  Катря  поняла  только одно, что этот кержак родной брат
Петру  Елисеичу,  и  поэтому стояла посредине кухни с раскрытым от удивления
ртом.  Апрельское  солнце ласково заглядывало в кухню, разбегалось игравшими
зайчиками  по выбеленным стенам и заставляло гореть, как жар, медную посуду,
разложенную  на  двух  полках  над  кухонным залавком. В открытое окно можно
было  разглядеть  часть  широкого двора, выстланного деревянными половицами,
привязанную  к  столбу  гнедую  лошадь  и лысую голову Антипа, который давно
дремал  на  своей  завалинке  вместе  с лохматою собакой Султаном. Осторожно
скрипнувшая  дверь  пропустила  кудрявую голову Тишки. Он посмотрел лукавыми
темными глазами на кучера Семку, на Домнушку и хотел благоразумно скрыться.
     - Эй  ты,  выворотень, поди-ка сюды... ну, вылезай! - кричала Домнушка,
становясь  в  боевую  позицию.  -  Умеешь  по  сарайным шляться... а?.. Нету
стыда-то, да и ты, Катря, хороша.
     - Што  подсарайная... - ворчал Тишка, стараясь принять равнодушный вид.
-  Петр  Елисеич  наказал...  Потому  гостей  из  Мурмоса  ждем.  Вот тебе и
подсарайная!
     - Нет,  стыд-то у тебя где, змей?! - азартно наступала на него Домнушка
и  даже  замахнулась  деревянною скалкой. - Разе у меня глаз нет, выворотень
проклятый?..  Еще материно молоко на губах не обсохло, а он девке проходу не
дает...
     Тишка,  красивый  парень,  в  смазных  сапогах со скрипом, нерешительно
переминался  с  ноги на ногу и смотрел исподлобья на ухмылявшегося Семку. Он
решительно  не  испытывал  никакого  раскаяния  и  с удовольствием смазал бы
Домнушку  прямо  по  толстому рылу, если бы не Семка. Катря стояла посредине
кухни  с  опущенными  глазами  и  перебирала  подол  своего  запона. Ей было
совестно  и  обидно, что Тишка постоянно ругается со стряпкой: Домнушка хоть
и  гулящая бабенка, а все-таки добрая. Первая пожалеет и первая научит, чуть
что приключись.
     - Дай  поесть,  -  неожиданно проговорил Тишка, опускаясь на лавку. - С
утра еще маковой росинки во рту не бывало, Домнушка.
     - Ишь  какой  ласковый  нашелся,  -  подзуживал  Семка, заглядываясь на
Катрю. - Домна, дай ему по шее, вот и будет закуска.
     Кормить  всю  дворню  было  слабостью  Домнушки,  особенно  когда с ней
обращались  ласково.  Погрозив  Тишке  кулаком,  она  сейчас  же  полезла  в
залавок, где в чашке стояла накрошенная капуста с луком и квасом.
     - Ступай  наверх,  нечего  тебе  здесь делать... - толкнула она по пути
зазевавшуюся Катрю. - Да и Семка глаза проглядел на тебя.


II

     Катря  стрелой  поднялась  наверх.  В  столовой  сидела одна Нюрочка, -
девочка  пила  свою  утреннюю  порцию молока, набивая рот крошками вчерашних
сухарей.  Она  взглянула  на  горничную  и  показала головой на кабинет, где
теперь сидел смешной мужик.
     - Грешно  божий  дар  сорить,  -  строго проговорила Катря, указывая на
разбросанные по скатерти крошки хлеба.
     Столовая   помещалась   между   кабинетом   и   спальней   Нюрочки.   У
печи-голландки  со  старинною  лежанкой  почикивали на стене старинные часы.
Вся  комната была выкрашена серою краской, а потолок выбелен; на полу лежала
дорожка.  Буфет,  стеклянный  шкаф с разною посудой, дюжина березовых желтых
стульев  и  две  полуведерных  бутылки с наливками составляли всю обстановку
приказчичьей  столовой.  Мы  сказали,  что  Нюрочка  была  одна,  потому что
сидевший  тут  же  за столом седой господин не шел в счет, как часы на стене
или  мебель.  Он  был  в халате и сосредоточенно курил длинную трубку. Давно
небритое   лицо  обросло  седою  щетиной,  потухшие  темные  глаза  смотрели
неподвижно  в  одну точку, и вся фигура имела такой убитый, подавленный вид,
точно  старик  что-то забыл и не мог припомнить. Время от времени он подымал
худую, жилистую руку и тер ею свой лоб.
     - Сидор   Карпыч,   хотите   еще  чаю?  -  спрашивала  девочка,  лукаво
посматривая на своего молчаливого соседа.
     - А  давайте  жь,  колы  есть,  -  мягким  хохлацким  выговором ответил
старик, исчезая в клубах табачного дыма. - Пожалуй, выпью.
     - Пан  пил  чай,  -  заметила Катря, прибирая посуду на столе. - Пан не
хоче чаю. Який пану чай, колы вин напивсь?
     - Пожалуй, пил, - соглашался старик равнодушно. - Пожалуй, не хочу.
     Из  столовой маленькая дверка вела в коридор, который соединял переднюю
с  кабинетом  и  комнатой  для  приезжих гостей. Теперь дверь в кабинет была
приперта  и  слышались  только  мерные  тяжелые  шаги.  Кержак  Егор сидел в
кабинете   у  письменного  стола  и  сосредоточенно  молчал.  Кабинет  двумя
светлыми  и  большими  окнами  выходил на двор. Клеенчатая широкая кушетка у
внутренней  стены  заменяла  кровать.  Во всю ширину другой внутренней стены
тянулся   другой   стол  из  простых  сосновых  досок,  заваленный  планами,
чертежами,  образцами руд и чугуна, целою коллекцией склянок с разноцветными
жидкостями  и  какими-то  мудреными  приборами для химических опытов. По обе
стороны  стола  помещались  две  массивные этажерки, плотно набитые книгами;
большой  шкаф  с  книгами стоял между печью и входною дверью. Над письменным
столом на стене висел литографированный вид Парижа.
     - Так   чего   же   вы  хотите  от  меня?  -  спрашивал  Петр  Елисеич,
останавливаясь перед Егором.
     - Матушка  послала...  Поди,  говорит,  к  брату  и  спроси  все. Так и
наказывала,  потому  как,  говорит,  своя  кровь,  хоть  и не видались лет с
десять...
     - Да  я  же  тебе  говорю,  что ничего не знаю, как и все другие. Никто
ничего не знает, а потом видно будет.
     - Матушка  наказывала...  Своя кровь, говорит, а мне все равно, родимый
мой.  Не  моя  причина...  Известно,  темные  мы люди, прямо сказать: от пня
народ. Ну, матушка и наказала: поди к брату и спроси...
     Хозяин  сделал  нетерпеливое  движение  своею  волосатою  рукой  и даже
поправил  ворот  крахмальной  сорочки, точно она его душила. Среднего роста,
сутуловатый,  с  широкою впалою грудью и совершенно седою головой, этот Петр
Елисеич  совсем  не походил на брата. Гладко выбритое лицо и завивавшиеся на
висках   волосы   придавали   ему   скорее   вид   старого   немца-аптекаря.
Неопределенного  цвета  глаза  смотрели  из-за больших, сильно увеличивавших
очков  в золотой оправе с застенчивою недоверчивостью, исчезавшею при первой
улыбке.  Привычка  нюхать  табак  сказывалась  в  том, что старик никогда не
выпускал  из  левой  руки  шелкового  носового  платка  и  в минуты волнения
постоянно  размахивал  им,  точно флагом, как было и сейчас. Черный суконный
сюртук  старинного покроя сидел на нем мешковато. Такие сюртуки носили еще в
тридцатых   годах:   с   широким  воротником  и  длинными  узкими  рукавами,
наползавшими  на  кисти  рук.  Бархатный  пестрый  жилет  и вычурная золотая
цепочка дополняли костюм.
     - Я ничего не знаю, - повторял Петр Елисеич, размахивая платком.
     Егор  встряхнул своими по-кержацки подстриженными волосами и неожиданно
проговорил:
     - А  как  же  Мосей  сказывал,  што  везде  уж  воля прошла?.. А у вас,
говорит,  управители да приказчики все скроют. Так прямо и говорит Мосей-то,
тоже ведь он родной наш брат, одна кровь.
     - Да где он теперь, Мосей-то?
     - У  нас  в  Самосадке  гостит...  Вторую  неделю  околачивается  и все
рассказывает, потому грамотный человек.
     - Отчего  же  ты  мне  прямо  не  сказал,  что у вас Мосей смутьянит? -
накинулся  Петр  Елисеич  и  даже  покраснел.  -  Толкуешь-толкуешь тут, а о
главном   молчишь...  Удивительные,  право,  люди:  все  с  подходцем  нужно
сделать,  выведать,  перехитрить.  И  совершенно напрасно... Что вам говорил
Мосей про волю?
     - Все  говорил...  Как  по крестьянам она прошла: молебны служили, попы
по  церквам  манифест  читали. Потом по городам воля разошлась и на заводах,
окромя  наших...  Мосей-то  говорит,  што  большая может выйти ошибка, ежели
время упустить. Спрячут, говорит, приказчики вашу волю - и конец тому делу.
     - Он  врет,  а  вы  слушаете!..  Как  же можно верить всякому вздору?..
Мосей, может, спьяна болтал?
     - Это  точно,  родимый мой... Есть грех: зашибает. Ну, а пристанские за
него, значит, за брата Мосея, и все водкой его накачивают.
     - Ты  и  скажи  своим  пристанским,  что волю никто не спрячет и в свое
время  объявят,  как и в других местах. Вот приедет главный управляющий Лука
Назарыч,  приедет  исправник  и  объявят...  В  Мурмосе  уж все было и у нас
будет,  а  брат  Мосей  врет, чтобы его больше водкой поили. Волю объявят, а
как  и  что будет - никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже
не из чего: сами крепостные.
     - Оно, конечно, родимый мой... И матушка говорит то же самое.
     - А зачем Мосея слушаете?
     - Да  уж  так...  Большое  сумление  на  всех,  - ну и слушают всякого.
Главная причина, темные мы люди, народ все от пня...
     - Матушка   здорова?   -   спрашивал  Петр  Елисеич,  чтобы  переменить
неприятный для него разговор.
     - Ничего,  слава  богу...  Ногами все скудается, да поясницу к ненастью
ломит.  И  то  оказать:  старо уж место. Наказывала больно кланяться тебе...
Говорит:  хоть  он  и табашник и бритоус, а все-таки кланяйся. Моя, говорит,
кровь, обо всех матерьнее сердце болит.
     - Кланяйся  и  ты старухе... Как-нибудь заеду, давно не бывал у вас, на
Самосадке-то... Дядья как поживают?
     - Все  по-старому,  родимый  мой...  По  лесу  больше  промышляют, - по
родителям, значит, пошли.
     Скрипнувшая   дверь   заставила  обоих  оглянуться.  На  пороге  стояла
Нюрочка, такая свеженькая и чистенькая, как вылетевшая из гнезда птичка.
     - Папа, там запасчик пришел к тебе.
     - Ну,  пусть  подождет,  Нюрочка.  А  вот иди-ка сюда... Это твой дядя,
Егор Елисеич. Поцелуй его.
     Девочка    сделала    несколько   шагов   вперед   и   остановилась   в
нерешительности.   Егор  не  шевелился  с  места  и  угрюмо  смотрел  то  на
заплетенные  в  две  косы  русые волосы девочки, то на выставлявшиеся из-под
платья белые оборочки кальсон.
     - Подходи,  не бойся, - подталкивал ее осторожно в спину отец, стараясь
подвести к Егору. - Это мой брат, а твой дядя. Поцелуй его.
     Егор поднялся с места и, глядя в угол, сердито проговорил:
     - А  зачем  по-бабьи  волосы  девке  плетут? Тоже и штаны не подходящее
дело...   Матушка   наказывала,   потому  как  слухи  и  до  нас  пали,  что
полумужичьем девку обряжаете. Не порядок это, родимый мой...
     - Ах,  какие  вы,  право:  вам-то  какая печаль? Ведь Нюрочка никому не
мешает... Вы по-своему живете, мы - по-своему. Нюрочка, поцелуй дядю.
     Суровый  тон,  каким  говорил дядя, заставил девочку ухватиться за полу
отцовского   сюртука  и  спрятаться.  Плотно  сжав  губы,  она  отрицательно
покачивала своею русою головкой.
     - Я  дело  говорю, - не унимался Егор. - Тоже вот в куфне сидел даве...
Какой  севодни  у  нас  день-от, а стряпка говядину по горшкам сует... Семка
тоже говядину сечкой рубит... Это как?..
     Петр  Елисеич покраснел и замахал своим платком, но в самый критический
момент в кабинет вбежала запыхавшаяся Катря и объявила:
     - Паны  едуть с Мурмоса... На двух повозках с колокольцами. Уж Туляцкий
конец проехалы и по мосту едуть.
     - Хорошо,  хорошо...  -  забормотал  Петр  Елисеич.  - Ты, Егор, теперь
ступай  домой,  после  договорим...  Кланяйся  матери:  приеду скоро. Катря,
скажи Семке, чтобы отворял ворота, да готово ли все в сарайной?
     - Усе  готово,  - ответила Катря, пропуская как-то боком вылезавшего из
кабинета  Егора.  -  И  постели настланы, и паутину Тишка везде выскреб. Усе
готово...


III

     Дорога   из  Мурмосского  завода  проходила  широкою  улицей  по  всему
Туляцкому  концу,  спускалась  на  поемный  луг, где разлилась бойкая горная
речонка  Култым,  и  круто  поднималась  в  гору  прямо  к господскому дому,
который  лицом  выдвинулся  к  фабрике.  Всю  эту  дорогу отлично было видно
только  из  сарайной,  где  в  критических  случаях и устраивался сторожевой
пункт. Караулили гостей или казачок Тишка, или Катря.
     - С  фалетуром  зажаривают!..  -  кричал из сарайной Тишка, счастливый,
что первый "узорил" гостей. - Вон как заухивает... Казаки на вершных гонят!
     Мирно  дремавший  господский  дом  пришел  в  страшное  движение, точно
неожиданно  налетела буря. Уханье форейтора и звон колокольчиков приутихли -
это  поднимались  в гору. Вся дворня знала, что с "фалетуром" гонял с завода
на  завод  один  Лука  Назарыч,  главный управляющий, гроза всего заводского
населения.  Антип распахнул ворота и ждал без шапки у вереи; Семка в глубине
двора  торопливо  прятал  бочку с водой. На крыльце показался Петр Елисеич и
тревожно   прислушивался   к   каждому  звуку:  вот  ярко  дрогнул  дорожный
колокольчик,  завыл  форейтор, и два тяжелых экипажа с грохотом вкатились во
двор,  а  за  ними,  вытянувшись  в  седлах,  как  гончие,  на  мохноногих и
горбоносых киргизах, влетели четыре оренбургских казака.
     Из  первого экипажа грузно вылез сам Лука Назарыч, толстый седой старик
в  длиннополом  сюртуке  и  котиковом  картузе  с  прямым козырем; он устало
кивнул  головой  хозяину, но руки не подал. За ним бойко выскочил чахоточный
и  сгорбленный  молодой  человек  -  личный  секретарь главного управляющего
Овсянников.  Он  везде  следовал  за своим начальством, как тень. Из второго
экипажа  горошком  выкатился  коротенький и толстенький старичок исправник в
вое