Анатолий Мариенгоф
   "Бессмертная трилогия"
 
   Издательство "ВАГРИУС", 1998
   OCR Палек, 1999 г.
 
   Печатается по тексту следующих изданий: Мой век, мои  друзья  и  подруги:
Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. -  М:  Московский  рабочий,
1990. Мариенгоф А. Это вам, потомки! - Спб ПЕТРОРИФ, 1994
   Козаков, предисловие, 1998
 
 
   ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
 
   "Роман без вранья", "Мой век, мои друзья и подруги" и эту рукопись  ("Это
вам, потомки! ") я хотел бы издать под одной обложкой.
   "Бессмертная трилогия".
   Вот название. Вероятно, сделать это придется уже после меня...
   Не могу слукавить, что это приводит  меня  в  восторг.  Приятно  было  бы
взглянуть на эту книгу,  подержать  ее  в  руках,  поперелистывать  и  важно
поставить на полку, получив с издательства тысяч сто".
   Так писал Анатолий Борисович Мариенгоф, когда о выпуске подобной книги не
могло быть не только речи - мысли!
   Мемуарная проза Мариенгофа, равно как и его романы, стихи и пьесы, долгие
годы оставались неизвестными для читателей. Лишь в последнее десятилетие они
стали издаваться. Но "Бессмертная трилогия",  заветное  желание  Мариенгофа,
так и не стала книгой. Мемуары выпускались по частям и никогда  -  в  едином
томе.
   Пусть запоздало,  но  мы  решили  исправить  это  недоразумение.  Впервые
мемуарная проза Мариенгофа представлена  читателю  так,  как  задумывал  это
автор. А блестящий стиль, острая наблюдательность, яркая образность языка  и
вправду позволяют считать мемуарную трилогию Мариенгофа бессмертной.
   Автор не вошел в число "литературных гигантов" нашего столетия (во многом
это зависело не от него). Но он стал "великолепным очевидцем" ушедшей  эпохи
(так говорил о себе соратник и друг  Мариенгофа  В.  Шершеневич,  но  это  в
полной мере применимо и к самому Анатолию Борисовичу).
   Современные мемуаристы вспоминают Мариенгофа редко. Свидетельства  о  нем
разрозненны. Поэтому мы решили  предпослать  книге  эссе  народного  артиста
России Михаила Козакова, дающее, на  наш  взгляд,  несколько  дополнительных
штрихов к портрету Мариенгофа.
   Но сам автор и его неповторимое время - в "Бессмертной трилогии".
 
 
   О ДЯДЕ ТОЛЕ МАРИЕНГОФЕ
 
   Он  не  был  мне  дядей  в  буквальном  смысле  этого   слова,   не   был
родственником. Но он был как родственник, как любимый родственник. И  он,  и
его жена - актриса Анна Борисовна Никритина, тетя Нюша.
   Сколько я помню себя с того довоенного ленинградского детства, столько  и
с тех пор я помню дядю Толю и тетю Нюшу. Помню их дом,  квартиру  с  мебелью
красного дерева, с бюстом А. С. Пушкина,  с  картинами,  эскизами  их  друга
Тышлера, с двумя борзыми собаками (они были лишь до войны),  с  фотографиями
Сергуна, С. А. Есенина (он и дядя Толя в цилиндрах), с деревянным креслом на
кухне - стилизация а-ля рюсс начала века... Смутно помню их сына Кирилла, он
дружил с моим старшим братом Вовкой... Уже после войны я узнал, что Кирка  -
красавец, чемпион Ленинграда по теннису среди  юношей,  талантливый  поэт  -
покончил с собой в 17 лет... Когда Вовка услышал эту  страшную  новость,  он
вскочил с кресла, где читал какую-то книгу (скорее  всего,  своего  любимого
Толстого), и в сердцах воскликнул: "Ну и дурак!.." Пройдет всего пять лет, и
Вовка  погибнет  на  войне  в  возрасте  21  года  -  в  марте  1945-го  под
Штеттином... Самоубийство Кирки Мариенгофа всегда  будет  незримо  витать  в
нашем доме на канале Грибоедова и, конечно, в доме Мариенгофов -  Никритиных
на Бородинке, где они жили после войны.
   Повесился друг Сергун. Повесился сын Кирилл...
   Страшная рифма в судьбе поэта-имажиниста Анатолия Мариенгофа:
   До свиданья, друг мой, до свиданья.
   Милый мой, ты у меня в груди.
   Предназначенное расставанье
   Означает встречу впереди...
   Означает ли? Вот в чем вопрос. Самый главный вопрос,  вопрос  вопросов...
Очень хочется верить, что все-таки означает... И обещает всем  нам  встречи.
Этим и жив человек при жизни, человек, которому было дано любить кого-то как
себя, больше, чем себя...
   Мой отец Михаил Эммануилович Козаков и Анатолий Борисович Мариенгоф  были
соавторами нескольких пьес: "Преступление на улице Марата", "Золотой обруч",
"Остров  великих  надежд".  Пьесы  -  времянки.  Спектакль   по   лучшей   -
"Преступление", шедший после войны в Театре им. Комиссаржевской с треском  и
Постановлением закрыли в 1946 году. "Золотым обручем" в Москве  в  режиссуре
Майорова открылся Театр на Спартаковской (впоследствии  Драматический  театр
на Малой Бронной). Этот, прошедший около трехсот раз, подкормил после  войны
семьи Мариенгофов -  Козаковых.  На  "Остров  великих  надежд"  в  Питере  в
режиссуре Г. А. Товстоногова в Ленинградском театре им. Ленинского комсомола
Мариенгоф  и  отец  возлагали  действительно  большие  надежды.  В  пьесе  и
спектакле действовали Ленин, Сталин, Черчилль, Рузвельт... Спектакль вышел в
1951 году. Папа и дядя Толя решили "лизнуть". Положение их в литературе и  в
жизни было отчаянное. Не печатали, не переиздавали, не платили...
   Но, как будет сказано впоследствии у Александра Галича: "Ох не шейте  вы,
евреи, ливреи..." Хотели лизнуть одно место, и оказались в этом самом месте.
Спектакль был разгромлен в "Правде" и попал в Постановление о драматургии...
Лизать тоже надо уметь. Ни отцу, ни дяде Толе этого было не дано.
   Ленинградский БДТ, где тогда, еще  до  Товстоногова,  играла  тетя  Нюша,
находился на  гастролях  в  Одессе.  Я,  школьник,  закончивший  9  класс  и
мечтавший об актерской карьере, играл  в  массовках  этого  театра.  Идя  на
спектакль, я на заборе прочитал статью  в  "Правде"  и,  прибежав  в  театр,
взволнованно рассказал об этом Никритиной. Она побледнела.  После  спектакля
мы сидели с тетей Нюшей и дядей Толей в снимаемой ими квартирке.  Тетя  Нюша
строго сказала: "Миня, ты собираешься стать актером. Запомни навсегда: перед
спектаклем никогда не приноси новостей актеру, не читай газет, не читай даже
писем..." Мариенгоф меня защищал. А чего это ему стоило  в  тот  злополучный
день - Бог ведает.
   Прозвище дяди Толи - "Длинный". Он и в самом деле был  длинный  и  худой.
Папа маленький и округлый. Пат и Паташон. После  войны  у  них  были  темные
выходные костюмы из материала в полоску. Когда папа умер, он лежал в гробу в
этом своем лучшем костюме, а дядя Толя, приехавший с тетей Нюшей из Питера в
Москву проститься с другом, тоже был в своем лучшем. Потом он  сказал:  "Это
только я так мог, оказаться в том же..."
   У дяди Толи  было  много  друзей:  Таиров,  Качалов,  Эйхенбаум,  Тышлер,
Берковский, Шостакович, Образцов...
   В те послевоенные годы Мариенгоф был не только не в  чести,  но  на  него
многие смотрели как на человека прошлого, ненужного, давно прошедшего...
   "Роман без вранья" называли враньем без романа.  О  "Циниках"  не  слышал
даже  я...  Пьеса  в  стихах   "Шут   Балакирев"   нигде   не   шла.   Стихи
поэта-имажиниста, о котором Ленин сказал: "Больной мальчик", не  то  что  не
печатались - не упоминались. Как он жил, как они жили?  Не  понимаю.  И  еще
умудрялись смеяться, шутить, радоваться жизни, иногда  выпивать,  ухаживать,
слушать музыку, рассуждать о Чехове, Толстом, Дос  Пасосе,  ходить  в  кино,
любить театр, искусство и друг друга...
   Лучшей пары, чем Мариенгоф - Никритина я никогда не  видел,  не  знал  и,
наверное, не увижу и не узнаю. Уже после  смерти  Анатолия  Борисовича  тетя
Нюша мне сказала: "Миня, а знаешь, как бы нам с Толечкой не было плохо днем,
вечером мы выпивали  по  рюмашке,  забирались  в  свою  семейную  постель  и
говорили друг другу: "Мы вместе, и это счастье... ".
   Мариенгоф, когда Товстоногов перевел Никритину на пенсию (она еще  вполне
могла играть, но не стала товстоноговской актрисой нового  БДТ),  писал  для
нее "маленькие пьески": "Кукушка", "Мама" и др. Никритина  с  молодой  тогда
Ниной Ольхиной и молодым Игорем Горбачевым их играли  на  эстраде.  В  конце
50-х и я играл с  тетей  Нюшей  "Кукушку"  в  Москве  на  разных  концертных
площадках, став популярным актером после фильма  Ромма  "Убийство  на  улице
Данте", возил ее с собой по городам и весям нашей необъятной...
   Каждый раз приезжая в  Питер,  я,  разумеется,  бывал  в  доме  покойного
Мариенгофа.
   И вот уже в 70-х Анна Борисовна открыла бюро красного дерева и  дала  мне
заветное.  К  тому  времени  уже  было  опубликовано  кое-что  из   мемуаров
Мариенгофа  в  журнале  "Октябрь",  отрывки  из  "Романа  с  друзьями".   Но
оставались заветные, написанные от руки тетради А. Б, и вышедший за границей
роман "Циники".
   Мы с женой едва уговорили уже престарелую Никритину дать нам  возможность
перепечатать тетради. Страх, это проклятое рабское  наследие,  еще  давал  о
себе знать. Уговорили и перепечатали. Я давал это читать в Москве друзьям.
   Мне кажется, что в жанре мемуаристики XX века Мариенгоф  -  из  лучших  в
России. Он дал непривычный тон. Стиль. Интонацию. В этом  он  опередил  свое
напыщенное и фальшивое время. И много выиграл. Теперь он  с  нами.  И  после
нас, мой любимый дядя Толя.
   Михаил Козаков
 
 
 
   РОМАН БЕЗ ВРАНЬЯ
 
   Экземпляр для переиздания примерно через четверть века.
   20 ноября 1954
   Переиздадут быстрей
   А М. 10 октября 1960.
   (Надписи на обороте обложки "Романа без вранья")
 
 
   1
 
   В Пензе у меня был приятель: чудак-человек. Поразил  он  меня  с  первого
взгляда бряцающими,  как  доспехи,  целлулоидовыми  манжетами  из-под  серой
гимназической куртки, пенсне в черной оправе на  широком  шнуре  и  длинными
поэтическими  волосами,  свисающими,  как   жирные   черные   сосульки,   на
блистательный целлулоидовый воротничок.
   Тогда я переводился  в  Пензенскую  частную  гимназию  из  Нижегородского
Дворянского института.
   Нравы у нас в институте были строгие - о длинных  поэтических  волосах  и
мечтать не приходилось. Не сходишь, бывало, недельку-другую к парикмахеру, и
уж ловит тебя инспектор  в  коридоре  или  на  мраморной  розовой  лестнице.
Смешной был инспектор-чех. Говорил он (произнося мягкое "л" как  твердое,  а
твердое - мягко) в таких случаях всегда одно и то же:
   - Древние греки  носилы  длынные  вольосы  для  красоты,  скифы  -  чтобы
устрашать своих врагов, а ты для чего, малчик, носишь длынные вольосы?
   Трудно было в нашем институте растить в себе склонность к поэзии  и  быть
баловнем муз.
   Увидев Женю Литвинова - целлулоидовые его манжеты и поэтическую шевелюру,
- сразу я понял, что суждено в Пензенской частной гимназии  пышно  расцвесть
моему стихотворному дару.
   У Жени Литвинова тоже была страсть к литературе - замечательная  страсть,
на свой особый манер. Стихов он не писал, рассказов также, книг читал  мало,
зато выписывал из Москвы почти все журналы, толстые и  тонкие,  альманахи  и
сборнички, поэзию и прозу, питая особую склонность к "Скорпиону", "Мусагету"
и прочим такого  же  сорта,  самым  деликатным  и  модным  тогда  в  столице
издательствам. Все, что получалось из Москвы, расставлялось им по  полкам  в
неразрезанном виде. Я захаживал к нему, брал книги, прочитывал -  и  за  это
относился он ко мне с большой благодарностью и дружбой.
   Жене Литвинову и суждено было меня познакомить с поэтом Сергеем Есениным.
   Случилось это летом тысяча девятьсот восемнадцатого года,  то  есть  года
через четыре после моего появления  в  Пензе.  Я  успел  окончить  гимназию,
побывать на германском фронте и вернуться в Пензу в сортире  вагона  первого
класса. Четверо суток провел, бодрствуя на стульчаке и тем возбуждая зависть
в товарищах моих по вагону, подобно мне бежавших с поля славы.
   Женя  Литвинов,  увлеченный  политикой  (так  же,  как   в   свое   время
литературой), выписывал  чуть  ли  не  все  газеты,  выходящие  в  Москве  и
Петрограде.
   Почти одновременно появились в левоэсеровском "Знамени труда"  "Скифы"  и
"Двенадцать" Блока и есенинское "Преображение" с "Инонией".
   У Есенина тогда "лаяли облака", "ревела златозубая высь",
   Богородица ходила с хворостиной, "скликая в рай телят", и, как  со  своей
рязанской коровой, он обращался с Богом, предлагая ему "отелиться".
   Радуясь его стиху, силе слова  и  буйствующему  крестьянскому  разуму,  я
всячески силился представить себе поэта Сергея Есенина.
   И в моем мозгу непременно возникал образ мужика лет  под  тридцать  пять,
роста в сажень, с бородой, как поднос из красной меди.
   Месяца через три я встретился с Есениным в Москве.
   Хочется еще разок, напоследок, помянуть Женю Литвинова.
   В двадцатом году мельком я увидел его на Кузнецком.
   Он только что приехал в Москву и привез  с  собой  из  Пензы  три  дюжины
столовых серебряных ложек.
   В  этих  ложках  сосредоточился  весь  остаток  его,  немалого  когда-то,
достояния. Был он купеческий сынок - каменный дом их в два  этажа  стоял  на
Сенной площади и всякого добра в нем вдоволь.
   Приехал Женя Литвинов в Москву за славой. На каком  поприще  должна  была
прийти к нему слава, он так хорошенько и не знал. Казалось ему (по мне  судя
и еще по одному своему гимназическому товарищу,  Молабуху,  разъезжавшему  в
качестве инспектора Наркомпути в отдельном салон-вагоне), что на пензяков  в
Москве слава валится прямо с неба.
   Ежедневно, ожидая славы, Женя  Литвинов  продавал  одну  столовую  ложку.
Последний раз я встретил его в конце месяца со дня  злосчастного  приезда  в
Москву. У него осталось шесть серебряных ложек, а слава все не приходила. Он
прожил в столице еще четыре дня. На последние две ложки купил обратный билет
в Пензу.
   С тех пор я больше его не встречал. Милая моя Пенза! Милые пензяки!
 
   2
 
   Первые  недели  я  жил  в  Москве  у  своего  двоюродного  брата   Бориса
(по-семейному: Боб) во  2-м  Доме  Советов  (гостиница  "Метрополь")  и  был
преисполнен необычайной гордости.
   Еще бы: при входе на панели - матрос с винтовкой, за столиком в вестибюле
выдает   пропуск   красноармеец   с   браунингом,   отбирают   пропуск   два
красноармейца. Должен сознаться, что я даже был несколько огорчен, когда чай
в номер внесло мирное существо в белом кружевном фартучке.
   Часов в двенадцать ночи, когда я уже собирался натянуть одеяло на голову,
в номер вбежал  маленький  легкий  человек  со  светлыми  глазами,  светлыми
волосами и бородкой, похожей на уголок холщовой скатерти.
   Его глаза так весело прыгали, что я невольно  подумал:  не  играл  ли  он
перед тем, как войти сюда, на дворе  в  бабки,  бил  чугункой  без  промаха,
обобрал дочиста своих приятелей и явился с карманами, оттопыренными от козен
и медяков, что ставили "под кон". Одним словом, он мне очень понравился.
   Бегая по номеру, легкий человек тот наткнулся на стопку книг. На  обложке
верхнего  экземпляра  жирным  черным  шрифтом  было  тиснуто:  "ИСХОД"  -  и
изображен некто звероподобный (не то на  двух,  не  то  на  четырех  ногах),
уносящий голубыми лапищами в призрачную даль бахчисарайскую розу величиной с
кочан красной капусты...
   В задание художника входило отразить мировую войну, Февральскую революцию
и октябрьский переворот.
   Мой незнакомец открыл книжку и прочел вслух:
   Милая,
   Нежности ты моей
   Побудь сегодня козлом отпущения.
   Трехстишие называлось поэмой, и смысл, вложенный в эту поэму, превосходил
правдивостью и художественной силой  все  образы  любви,  созданные  мировой
литературой до сего времени. Так, по крайней мере, полагал автор.
   Каково же  было  мое  возмущение,  когда  наш  незнакомец  залился  самым
непристойнейшим в мире смехом, сразу обнаружив в себе  человека,  ничего  не
смыслящего в изящных искусствах.
   И в довершение, держась за животики, он воскликнул:
   - Это замечательно... Я еще никогда в жизни не читал подобной ерунды!
   Тогда Боб, ткнув пальцем в мою сторону, произнес:
   - А вот и автор.
   Незнакомец дружески протянул мне руку.
   Когда, минут через десять, он вышел из  комнаты,  унося  с  собой  первый
имажинистский альманах, появившийся на свет в  Пензе,  я,  дрожа  от  гнева,
спросил Бориса:
   - Кто этот идиот?
   - Бухарин! - ответил Боб, намазывая вывезенное мною  из  Пензы  сливочное
масло на кусочек черного хлеба.
   В тот вечер решилась моя судьба. Через два дня я  уже  сидел  за  большим
письменным столом ответственного литературного секретаря издательства  ВЦИК,
что помещалось на углу Тверской и Моховой.
   Стоял теплый августовский день. Мой стол в издательстве помещался у окна.
По улице ровными каменными рядами шли латыши. Казалось, что шинели их  сшиты
не из серого солдатского сукна, а из стали. Впереди несли стяг,  на  котором
было написано:
   МЫ ТРЕБУЕМ МАССОВОГО ТЕРРОРА.
   Меня кто-то легонько тронул за плечо:
   - Скажите, товарищ, могу я пройти к заведующему издательством Константину
Степановичу Еремееву?
   Передо мной стоял  паренек  в  светлой  синей  поддевке.  Под  ней  белая
шелковая рубашка. Волосы волнистые, желтые,  с  золотым  отблеском.  Большой
завиток как будто небрежно (но очень нарочно) падал на лоб. Завиток придавал
ему схожесть с молоденьким хорошеньким парикмахером из провинции.  И  только
голубые глаза (не очень большие и не очень красивые) делали  лицо  умнее:  и
завитка, и синей поддевочки,  и  вышитого,  как  русское  полотенце,  ворота
шелковой рубашки.
   - Скажите товарищу Еремееву, что его спрашивает Сергей Есенин.
 
   3
 
   В Москве я  поселился  (с  гимназическим  моим  товарищем  Молабухом)  на
Петровке в квартире одного инженера.
   Пустил он нас из боязни уплотнения, из страха за свою золоченую мебель  с
протертым плюшем,  за  массивные  канделябры  и  портреты  "предков"  -  так
называли мы родителей инженера, развешанных по стенам в тяжелых рамах.
   Надежд инженера мы не оправдали. На другой же день по переезде стащили со
стен засиженные мухами портреты "предков", навалили их целую гору и  вынесли
в кухню.
   Бабушка инженера после такой большевистской операции  заподозрила  в  нас
тайных агентов правительства и стала  на  целые  часы  прилипать  старческим
своим ухом к нашей замочной скважине.
   Тогда-то и порешили мы сократить остаток дней ее бренной жизни.
   Способ, изобретенный нами, поразил бы своей утонченностью прозорливый  ум
основателя иезуитского ордена.
   Развалившись на плюшевом  диванчике,  что  спинкой  примыкал  к  замочной
скважине, равнодушным голосом заводили  мы  разговор  такого  приблизительно
содержания:
   - А как ты думаешь, Миша, бабушкины бронзовые "канделяберы" пуда  по  два
вытянут?
   - Разумеется, вытянут.
   - А не знаешь ли ты, какого они века?
   - Восемнадцатого, говорила бабушка.
   - И будто бы работы знаменитейшего итальянского мастера?
   - Флорентийца.
   - Я так соображаю, что,  если  их  приволочь  на  Сухаревку,  пудов  пять
пшеничной муки отвалят.
   - Отвалят.
   - Так вот, пусть уже до воскресенья постоят, а там и потащим.
   - Потащим.
   За  стеной  в  этот  момент  что-то  плюхалось,  жалобно  стонало   и   в
безнадежности шаркало туфлями.
   А в понедельник заново заводили мы разговор  о  "канделяберах",  сокращая
ничтожный остаток бренной бабушкиной жизни.
   Вскоре мы раздобыли себе и сообщников на это гнусное дело.
   Стали бывать у нас на Петровке Вадим Шершеневич и Рюрик  Ивнев.  Завелись
толки о новой поэтической школе образов.
   Несколько раз в нашем издательстве  я  перекинулся  о  том  мыслями  и  с
Сергеем Есениным.
   Наконец было условлено о встрече для сговора и,  если  не  разбредемся  в
чувствовании и понимании словесного искусства, для выработки манифеста.
   Последним, опоздав на час с лишним, явился Есенин. Вошел он  запыхавшись,
платком с голубой каемочкой вытирая со лба пот. Стал рассказывать, как бегал
он вместо Петровки по Дмитровке,  разыскивая  дом  с  нашим  номером.  А  на
Дмитровке вместо дома с таким номером был пустырь; он бегал вокруг  пустыря,
злился и думал, что все это подстроено нарочно, чтобы его