Анатолий Мариенгоф.
   Роман без вранья


 1926 г.
 Оригинал текста расположен на странице "Книжный Шкаф" Андрея Носкова


     В  Пензе у меня был приятель: чудак-человек. Поразил он меня  с первого
взгляда  бряцающими (как доспехи, как сталь) целлулоидовыми манжетами из-под
серой  гимназической куртки, пенсне  в  черной оправе  на  широком  шнуре  и
длинными  поэтическими волосами,  свисающими как  жирные  черные сосульки на
блистательный целлулоидовый воротничок.
     Тогда  я  переводился  в Пензенскую частную гимназию из  Нижегородского
дворянского института.
     Нравы у нас в институте были строгие -- о длинных поэтических волосах и
мечтать не приходилось. Не сходишь, бывало, недельку-другую к парикмахеру, и
уж  ловит  тебя  в коридоре или  на  мраморной  розовой  лестнице инспектор.
Смешной был инспектор -- чех. Говорил он (произнося мягкое "л"  как твердое,
а твердое мягко) в таких случаях всегда одно и то же:
     --  Древние греки носилы  длынные вольосы дла  красоты, скифы --  чтобы
устрашать своих врагов, а ты дла чего, малчик, носишь длынные вольосы?
     Трудно было в нашем институте растить в себе склонность к поэзии и быть
баловнем муз.
     Увидев  Женю  Литвинова  --  целлулоидовые  его манжеты  и  поэтическую
шевелюру, сразу я понял,  что суждено в  Пензенской  частной  гимназии пышно
расцвесть моему стихотворному дару.
     У  Жени  Литвинова  тоже  была страсть  к литературе  --  замечательная
страсть, на  свой особый манер.  Стихов  он  не писал, рассказов также, книг
читал мало, зато выписывал из Москвы почти все журналы --  толстые и тонкие,
альманахи   и   сборнички,   поэзию  и  прозу,  питая  особую  склонность  к
"Скорпиону", "Мусагету" и прочим  такого  же сорта самым деликатным и модным
тогда в столице издательствам. Все, что получалось из Москвы,  расставлялось
им по полкам в неразрезанном виде. Я захаживал к нему, брал книги, разрезал,
прочитывал  --  и за  это относился он  ко мне с  большой  благодарностью  и
дружбой.
     Жене  Литвинову  и  суждено  было  познакомить  меня  с поэтом  Сергеем
Есениным.
     Случилось это летом тысяча девятьсот восемнадцатого года, то  есть года
через  четыре после  моего  появления  в Пензе.  Я успел  окончить гимназию,
побывать на германском фронте и вернуться в Пензу  в сортире  вагона первого
класса. Четверо суток провел бодрствуя на столчаке и тем возбуждая зависть в
товарищах моих по вагону, подобно мне бежавших с поля славы.
     Женя  Литвинов,   увлеченный  политикой  (так  же,  как  в  свое  время
литературой),  выписывал  чуть  ли  не  все  газеты,  выходящие  в Москве  и
Петрограде.
     Почти  одновременно   появились  в  левоэсеровском  "Знамени   труда"--
"Скифы", "Двенадцать" и есенинские "Преображение" с "Инонией".
     У Есенина  тогда "лаяли  облака", "ревела златозубая высь",  богородица
ходила с  хворостиной, "скликая  в рай  телят", и,  как  со  своей рязанской
коровой, он обращался с богом, предлагая ему "отелиться".
     Радуясь  его  стиху, силе  слова и буйствующему крестьянскому разуму, я
всячески силился представить себе поэта Сергея Есенина.
     И в моем мозгу непременно возникал образ мужика лет  под тридцать пять,
роста в сажень, с бородой как поднос из красной меди.
     Месяца через три я встретился с Есениным в Москве...
     Хочется еще разок, напоследок, помянуть Женю Литвинова.
     В двадцатом году мельком я увидел его на Кузнецком.
     Он только  что приехал в Москву и привез  с собой из Пензы  три  дюжины
столовых серебряных ложек.
     В  этих  ложках  сосредоточился  весь  остаток  его  немалого  когда-то
достояния.  Был он купеческий сынок -- каменный дом их в два  этажа стоял на
Сенной площади, и всякого добра в нем вдоволь.
     Приехал Женя Литвинов в Москву за славой. На каком  поприще должна была
прийти к нему слава, он так хорошенько и не знал. Казалось ему (по  мне судя
и еще  по одному своему гимназическому товарищу,  Молабуху, разъезжавшему  в
качестве инспектора  Наркомпути в отдельном салон-вагоне), что на пензяков в
Москве слава валится прямо с неба.
     Ежедневно,  ожидая славы, Женя Литвинов  продавал одну  столовую ложку.
Последний раз я встретил его  в конце  месяца  со дня злосчастного приезда в
Москву. У него осталось шесть серебряных ложек, а слава все не приходила. Он
прожил в столице еще четыре дня. На последние две ложки купил обратный билет
в Пензу.
     С тех пор я больше его не встречал. Милая моя Пенза! Милые мои пензюки!




2


     Первые  недели  я жил  в  Москве  у  своего  двоюродного  брата  Бориса
(по-семейному Боб) во 2-м Доме Советов (гост. "Метрополь") и был преисполнен
необычайной гордости.
     Еще бы: при входе на панели матрос с винтовкой, за столиком в вестибюле
выдает  пропуска   красногвардеец   с  браунингом,  отбирают   пропуска  два
красноармейца  с пулеметными лентами  через  плечо. Красноармейцы  похожи на
буров,  а  гостиница  первого  разряда на  таинственный  Трансвааль.  Должен
сознаться, что я даже был несколько огорчен, когда чай в номер внесло мирное
существо в белом кружевном фартучке.
     Часов  в  двенадцать  ночи,  когда  я  уже собирался натянуть одеяло на
голову, в номер вбежал маленький легкий человек с светлыми глазами, светлыми
волосами и бородкой, похожей на уголок холщовой скатерти.
     Его  глаза так весело прыгали, что я невольно  подумал: не  играл ли он
перед  тем, как  войти сюда, на дворе  в  бабки, бил  чугункой  без промаха,
обобрал дочиста своих приятелей и явился с карманами, оттопыренными от козен
и медяков, что ставили "под кон"? Одним словом, он мне очень понравился.
     Бегая  по  номеру, легкий  человек  тот  наткнулся  на стопку книг.  На
обложке верхнего экземпляра жирным шрифтом было тиснуто: "ИСХОД" и изображен
некто звероподобный  (не то на  двух,  не  то  на четырех  ногах),  уносящий
голубыми лапищами в призрачную  даль  бахчисарайскую розу, величиной с кочан
красной  капусты.  В  задание  художника  входило  отразить  мировую  войну,
февральскую революцию и октябрьский переворот.
     Мой незнакомец открыл книжку и прочел вслух:


Милая, Нежности ты моей Побудь сегодня козлом отпущения.


     Трехстишие называлось поэмой,  и  смысл,  вложенный в него,  должен был
превосходить правдивостью и художественной силой все образы любви, созданные
мировой литературой до сего времени. Так, по крайней мере, полагал автор.
     Каково же  было мое  возмущение, когда  наш  незнакомец  залился  самым
непристойнейшим  в  мире смехом, сразу обнаружив в себе человека, ничего  не
смыслящего в изящных искусствах.
     И в довершение, держась за животики, он воскликнул:
     --  Это  замечательно...  Я еще  никогда  в  жизни  не  читал  подобной
ерунды!..
     Тогда Боб, ткнув пальцем в мою сторону, произнес:
     -- А вот и автор.
     Незнакомец дружески протянул  мне руку.  Когда  минут  через  десять он
вышел  из комнаты,  унося на  память с собой первый имажинистский  альманах,
появившийся на свет в Пензе, я, дрожа от гнева, спросил Бориса:
     -- Кто этот ....?
     -- Бухарин!-- ответил Боб, намазывая вывезенное мною из Пензы сливочное
масло на кусочек черного хлеба.
     В тот вечер решилась  моя судьба. Через два дня я уже сидел за  большим
письменным  столом ответственного литературного секретаря издательства ВЦИК,
что помещалось на углу Тверской и Моховой.
     Стоял  теплый августовский  день. Мой стол в издательстве  помещался  у
окна. По улице ровными каменными рядами шли латыши. Казалось,  что шинели их
сшиты  не  из серого солдатского сукна, а  из стали. Впереди  несли стяг, на
котором было написано:
     МЫ ТРЕБУЕМ МАССОВОГО ТЕРРОРА
     Меня кто-то  легонько  тронул  за плечо: --  Скажите, товарищ,  могу  я
пройти к заведующему издательством Константину Степановичу Еремееву?
     Передо мной стоял паренек в светлой синей поддевке. Под синей поддевкой
белая шелковая  рубашка.  Волосы волнистые,  желтые,  с  золотым  отблеском.
Большой завиток как будто небрежно (но  очень нарочно) падал на лоб. Завиток
придавал ему схожесть с молоденьким хорошеньким парикмахером из провинции. И
только голубые  глаза  (не очень большие  и не  очень  красивые) делали лицо
умнее -- и завитка,  и  синей поддевочки, и вышитого, как русское полотенце,
ворота шелковой рубашки.
     -- Скажите товарищу Еремееву, что его спрашивает Сергей Есенин.




3


     В Москве  я поселился  (с  гимназическим моим  товарищем Молабухом)  на
Петровке, в квартире одного инженера.
     Пустил он  нас из боязни уплотнения, из страха за свою золоченую мебель
с  протертым плюшем, за массивные  бронзовые канделябры  и портреты  предков
(так называли мы родителей инженера, развешанных по стенам в тяжелых рамах).
     Надежд инженера мы не оправдали. На другой же  день по переезде стащили
со стен засиженных мухами предков, навалили их целую гору и вынесли в кухню.
     Бабушка  инженера, после такой большевистской операции,  заподозрила  в
нас тайных агентов правительства и  стала на целые часы прилипать старческим
своим ухом к нашей замочной скважине.
     Тогда-то и порешили мы сократить остаток дней ее бренной жизни.
     Способ,  изобретенный нами, поразил  бы своей утонченностью прозорливый
ум основателя иезуитского ордена.
     Развалившись на плюшевом  диванчике, что  спинкой  примыкал  к замочной
скважине, равнодушным  голосом заводили мы разговор  такого, приблизительно,
содержания:
     -- А как ты думаешь,  Миша, бабушкины бронзовые канделяберы пуда по два
вытянут?
     -- Разумеется, вытянут.
     -- А не знаешь ли ты, какого они века?
     -- Восемнадцатого, говорила бабушка.
     -- И будто бы работы знаменитейшего итальянского мастера?
     -- Флорентийца.
     --  Я так соображаю, что, если  их приволочь на Сухаревку,  пудов  пять
пшеничной муки отвалят.
     -- Отвалят.
     -- Так вот пусть уж до воскресенья постоят, а там и потащим.
     -- Потащим.
     За стеной в этот момент  что-то  плюхалось, жалобно стонало и шаркало в
безнадежности туфлями.
     А в понедельник заново  заводили мы разговор о "канделяберах", сокращая
ничтожный остаток бренной бабушкиной жизни.
     Вскоре раздобыли себе и сообщников на это гнусное дело.
     Стали бывать у нас на Петровке Вадим Шершеневич и Рюрик Ивнев. Завелись
толки о новой поэтической школе образа.
     Несколько раз я  перекинулся  в нашем  издательстве о том мыслями  и  с
Сергеем Есениным.
     Наконец  было условлено  о встрече для сговора и, если не разбредемся в
чувствовании и понимании словесного искусства, для выработки манифеста.
     Последним,   опоздав   на  час  с  лишним,  явился  Есенин.  Вошел   он
запыхавшись,  платком  с  голубой  каемочкой  вытирая  со  лба   пот.   Стал
рассказывать, как бегал он  вместо Петровки по  Дмитровке, разыскивая дом  с
нашим номером. А на Дмитровке вместо  дома с таким  номером был пустырь;  он
бегал вокруг пустыря, злился  и думал, что все это подстроено нарочно, чтобы
его обойти, без него выработать манифест и над ним же потом посмеяться.
     У  Есенина всегда была болезненная мнительность. Он высасывал из пальца
своих врагов; каверзы,  которые против него будто  бы  замышляли; и сплетни,
будто бы про него распространяемые.
     Мужика в  себе он  любил и  нес гордо. Но  при мнительности  всегда ему
чудилась барская снисходительная улыбочка и какие-то в тоне слов  неуловимые
ударения.
     Все это, разумеется, было сплошной ерундой, и щетинился он понапрасну.
     До поздней ночи пили  мы чай с сахарином, говорили об "изобретательном"
образе,  о месте его  в поэзии, о возрождении  большого словесного искусства
"Песни песней", "Калевалы" и "Слова о полку Игореве".У Есенина уже была своя
классификация  образов.  Статические  он называл  заставками,  динамические,
движущиеся -- корабельными, ставя вторые несравненно выше первых; говорил об
орнаменте  нашего алфавита, о символике образной в быту,  о коньке на  крыше
крестьянского дома, увозящем, как телегу, избу в небо, об узоре на тканях, о
зерне образа в загадках, пословицах и сегодняшней частушке.
     Формальная  школа  для Есенина была необходима. Да и не только для него
одного. При нашем бедственном состоянии умов поучиться никогда не мешает.
     Один  умный  писатель  на  вопрос  "что  такое  культура?"--  рассказал
следующий нравоучительный анекдот.
     В  Англию  приехал богатейший американец. Ездил по  стране  и ничему не
удивлялся. Покупательная возможность доллара делала его скептиком.  И только
один  раз,  пораженный необыкновенным  газоном в родовом  парке  английского
аристократа, спросил у садовника, как ему  добиться  у себя на родине такого
газона.
     -- Ничего нет  проще,-- отвечает садовник,-- вспашите, засейте, а когда
взойдет, два раза  в неделю стригите машинкой и два  раза  в день поливайте.
Если так станете делать, через триста лет у вас будет такой газон.
     Всей  русской литературе  один  век с хвостиком.  Прозой  пишем хорошо,
когда переводим с французского.
     Не ворчать надо, когда писатель учится форме, а радоваться.
     Перед  тем как разбрестись по домам, Есенин читал стихи. Оттого ли, что
кричал он, ввергая в звон подвески на  наших "канделяберах", а  себя величал
то курицей, снесшейся золотым словесным яйцом, то  пророком Сергеем; от слов
ли, крепких и грубых, но за стеной, где почивала бабушка, что-то всхлипнуло,
простонало  и  в  безнадежности  зашаркало   шлепанцами   по  направлению  к
ватерклозету.




4


     Каждый день, часов около двух, приходил Есенин ко мне в издательство и,
садясь около, клал на стол, заваленный рукописями, желтый тюречок с солеными
огурцами. Из тюречка на стол бежали струйки рассола.
     В  зубах хрустело  огуречное  зеленое  мясо,  и  сочился  соленый  сок,
расползаясь фиолетовыми пятнами по рукописным страничкам. Есенин поучал:
     -- Так,  с бухты-барахты, не след идти в русскую  литературу.  Искусную
надо вести игру и тончайшую политику.
     И тыкал в меня пальцем:
     --  Трудно  тебе  будет,  Толя.  в лаковых  ботиночках и  с проборчиком
волосок к волоску. Как  можно без поэтической рассеянности? Разве витают под
облатками в брючках из-под утюга! Кто этому поверит? Вот смотри --  Белый. И
волос уже седой, и лысина  величиной  с вольфовского однотомного  Пушкина, а
перед кухаркой своей, что исподники ему стирает, и то вдохновенным ходит.  А
еще  очень  невредно  прикинуться дурачком.  Шибко  у  нас дурачка  любят...
Каждому   надо  доставить  свое  удовольствие.  Знаешь,  как  я  на   Парнас
восходил?..
     И Есенин весело, по-мальчишески захохотал.
     -- Тут, брат. дело надо было вести хитро. Пусть, думаю, каждый считает:
я его  в русскую  литературу  ввел. Им приятно,  а мне наплевать. Городецкий
ввел? Ввел. Клюев ввел?  Ввел. Сологуб  с Чеботаревской ввели?  Ввели. Одним
словом: и Мережковский с Гиппиусихой, и  Блок,  и Рюрик  Ивнев... к нему  я,
правда, первому из поэтов подошел -- скосил  он на меня, помню, лорнет, и не
успел я еще стишка в  двенадцать строчек прочесть, а он уже тоненьким  таким
голосочком: "Ах, как замечательно! Ах, как гениально! Ах..." и, ухватив меня
под ручку, поволок от знаменитости  к знаменитости, "ахи" свои расточая. Сам
же я -- скромного,  можно  сказать, скромнее. От каждой  похвалы краснею как
девушка и в глаза никому от робости не гляжу. Потеха!
     Есенин улыбнулся. Посмотрел на свой шнурованный американский ботинок (к
тому времени успел он навсегда расстаться с поддевкой, с  рубашкой, вышитой,
как полотенце, с голенищами в гармошку) и по-хорошему  чистосердечно (а не с
деланной чистосердечностью, на которую тоже был великий мастер) сказал:
     --  Знаешь, и  сапог-то  я никогда  в  жизни  таких рыжих  не  носил, и
поддевки такой задрипанной, в какой перед ними предстал. Говорил им, что еду
бочки в  Ригу  катать.  Жрать, мол,  нечего. А в Петербург на денек, на два,
пока партия моя грузчиков подберется. А какие там бочки -- за мировой славой
в Санкт-Петербург приехал, за бронзовым монументом... Вот и Клюев  тоже так.
Он маляром прикинулся К Городецкому с черного хода пришел на кухню: "Не надо
ли чего покрасить?.." И давай кухарке стихи читать. А уж известно: кухарка у
поэта. Сейчас к барину: "Так-де  и так".  Явился барин. Зовет  в  комнаты --
Клюев не идет: "Где уж нам в горницу: и креслица-то барину перепачкаю, и пол
вощеный наслежу". Барин предлагает садиться. Клюев  мнется: "Уж мы постоим".
Так, стоя перед барином в кухне, стихи и читал...
     Есенин помолчал. Глаза  из  синих обернулись в серые,  злые. Покраснели
веки, будто кто простегнул по их краям алую ниточку:
     -- Ну а потом  таскали  меня недели три по салонам -- похабные частушки
распевать под  тальянку.  Для  виду  спервоначалу  стишки  попросят.  Прочту
два-три  --  в  кулак  прячут  позевотину, а вот  похабщину  хоть  всю  ночь
зажаривай... Ух, уж и ненавижу я всех этих Сологубов с Гиппиусихами!
     Опять в  синие обернулись его глаза. Хрупнул  в зубах  огурец.  Зеленая
капелька рассола упала на рукопись. Смахнув с листа рукавом огуречную слезу,
потеплевшим голосом он добавил:
     -- Из всех петербуржцев только  люблю  Разумника Васильевича  да Сережу
Городецкого  --  даром  что  Нимфа  его  (так прозывали  в  Петербурге  жену
Городецкого) самовар заставляла меня ставить и в мелочную лавочку за нитками
посылала.




5


     На Тверской, неподалеку от Газетного,  актеры  форегеровского  театрика
"Московский балаган" соорудили столовку.
     Собственно, если говорить  не  по-сегодняшнему,  а на  языке  и  милыми
наивными  понятиями  девятнадцатого   года,  то  назвать  следовало  бы  тот
кривобоконький полутемный коридорчик, заставленный  трехногими столиками (из
допотопной   пивнушки,   что   процветала  некогда  у  Коровьего  вала),  не
пренебрежительно  столовкой, а  рестораном  самого  что  ни на  есть первого
разряда.
     До этого прародителя нэповских заведений питались мы с Есениным в одном
подвальчике, достойном описания.
     Рыжий повар в сиянии торчком торчащих волос (похож на святого со старой
новгородской   иконы);  красного  кирпича   плита  величиной  в  ампировскую
двуспальную  кровать;  кухонные  некрашеные  столы,  деревянные  ложки  и...
тарелки из дворцовых сервизов с двуглавыми золотыми орлами.
     Рыжий повар всякую  неудобоваримую дрянь превращает в необыкновеннейшие
пловы, бефы и антрекоты.
     Фантасмагория неправдоподобнейшая. Ели и плакали: от чада, дыма и вони.
Есенин сказал:
     -- Сил моих больше нет. Вся фантасмагория переселилась ко мне в живот.
     Тогда  решили   перекочевать  из  гофманского  подвальчика  в  столовку
форегеровского "Московского балагана".
     Ходили туда  вплоть до весны, пили коричневую бурдохлыстину на сахарине
и ели нежное мясо жеребят.
     На Есенине коротенькая меховая кофтенка и высокие, очень смешные черные
боты  --  хлюпает ими и  шаркает.  В  ноги посмотришь -- человек  почтенного
возраста. Ничто так не старит, как наша российская калоша. Влез в  калошу --
и будто прибавил в весе и характертом стал положителен.
     В ресторанчике на каждого  простого  смертного по  полдюжине знаменитых
писателей.
     Разговоры вертятся  вокруг стихотворного образа, вокруг  имажинизма.  В
газете  "Советская  страна"   только   что  появился  манифест,  подписанный
Есениным,  Шершеневичем, Рюриком  Ивневым,  художником  Георгием Якуловым  и
мной.
     Австрийский  министр  иностранных  дел Оттокар Чернин передает  в своих
остроумных мемуарах  разговор  с  Иоффе  в  Брест-Литовске  во время  мирных
переговоров.
     " -- В случае,  если революция в России будет сопровождаться успехом,--
говорил   дипломат   императора  Карла,--   то  Европа  сама   не   замедлит
присоединиться к ее образу мыслей. Но пока уместен самый большой скептицизм,
и поэтому я категорически  запрещаю всякое вмешательство  во внутренние дела
нашей с