Илья Масодов
   Черти

1. Иго Барановых

В сумерках к городу подошли два красных бронепоезда и гулко забили из своих
пушек по тишине, впервые наступившей было после долгой канонады весенних
боев. За оградой городского парка, напротив окна Клавиной спальни, стоячей
метелью осыпалась от страха цветущая сирень. Рыхлые песочные дорожки еще
сохраняли воду упавшего минувшей ночью с невообразимой высоты дождя. Клаве
казалось теперь, что это - последний дождь ее прошлой жизни, а что с ней
будет теперь, она не знала. Мать еще со вчерашнего вечера позадергивала все
окна шторами, они здесь были какого-то пугающего, темно-бордового цвета.
Зачем мать закрыла окна, Клава никак не могла понять, все равно уже не было
никаких надежд, поезда две недели как перестали ходить, и выбраться из
города стало невозможно, а позавчера начали отступать войска, хотя никто до
самого конца не верил, что они уйдут. Но они уходили, бесшумно, словно
рабочие в театре, установившие на сцене новые декорации, мать же бродила по
дому с покрасневшими от слез глазами и вытирала несуществующую пыль,
перебирала платья, и зачем-то укладывала часть из них в чемоданы, аккуратно
подворачивая рукава. Таня постоянно была у себя, не выходила из комнаты,
наверное, писала в дневнике. Она уже второй год вела дневник, каждый день
записывая туда все, что происходило, начиная со дня гибели их старшего
брата Александра на германском фронте зимой шестнадцатого года, с тех пор
Таня писала изо дня в день, тетрадку за тетрадкой, и, когда семья
Орешниковых бежала из Москвы на запад, Таня оставила на старой квартире
почти все свои вещи, только тетрадки напихала в саквояж. Клава вспомнила,
притаившись на стульчике за шторой, как они бежали из Москвы, в битком
набитом поезде, Клава никогда не видела столько людей в таком тесном месте,
до этого она считала, что больше всего людей бывает в театре, но в поезде
их было куда больше, они сидели на своих вещах и даже друг на друге, многие
плакали, особенно одна женщина в шляпке, сидевшая у самого окна, она
плакала очень жалостно, словно человеческие тела сдавили ее до физической
боли. Если бы не отец, им никогда бы не сесть в тот поезд, отец был одет в
выходной костюм, и в карманах костюма у него повсюду были деньги, он
постоянно вынимал их и раздавал всем: извозчикам, носильщикам, кондукторам
и еще каким-то людям, которые вроде бы просто стояли на вокзальной
платформе и ни у кого никаких денег не просили.

Услышав за дверью торопливые шаги матери, Клава повернулась на стуле к
столу, где лежала раскрытая книга, но мать не зашла к ней, а спустилась
лестницей в гостиную, откуда вскоре раздались голоса, ее и Марии
Дмитриевны, хозяйки дома. В городе сейчас стояла такая тишина, что,
казалось, только они и остались в нем, они и бронепоезда красных,
подошедшие к окраинам, а если это действительно так, значит, красные
стреляют именно по ним, только не знают, в какой точно дом бить. Клава
опять повернулась к окну и выглянула из-за края шторы. На улице по-прежнему
никого не было. В воздухе противно свистело и с размаху стукало где-то по
земле, отчаянно звенели стекла.

Потом раздался страшный грохот - наверное, рухнуло какое-то большое здание,
и Клава от страха побежала и спряталась в шкафу. Если дом обрушится,
рассчитала она, буковые стенки шкафа спасут ее от ударов камней. В шкафу с
закрытыми дверями стрельба была слышна хуже, не так близко, будто обычная
канонада, и Клава немного успокоилась, она стала тихонько грызть ногти на
одной руке, прижав ее ко рту, а другой рукой она неспешно лазила в карманы
висящей одежды, надеясь найти там что-нибудь случайно забытое. В шкафу она
не услышала, как в комнату вошла мать.

- Клава? - спросила мать. - Ты тут?

- Я здесь, мама, - Клава вылезла из-за буковых дверей.

- В домик играешь, - улыбнулась мать, но улыбка вышла у нее какой-то
сжатой, словно она силилась не заплакать. - Собирай вещи, нам нужно уезжать.

- Уезжать? На поезде?

- Да-да, мы вчера с Марией Дмитриевной договорились, что нас вывезут в
санитарном вагоне. Там, на вокзале, еще есть солдаты. Одевайся быстрее,
через пятнадцать минут за нами приедет извозчик.

- А Мурзик тоже поедет?

- А как же, конечно. И Мурзик поедет, никто не оставит Мурзика. Одевайся
скорее. Ты знаешь, платья придется, наверное, бросить. Когда все уладится,
мы вернемся за ними. А сейчас нет места, в этом поезде едут раненые, и там
совершенно нет места. Поэтому возьми только свой чемоданчик, только самое
необходимое. Хорошо?

- Хорошо.

Мать порывисто притянула Клаву, уткнув ее носом себе в грудь.

- Не бойся, не бойся. Никак нельзя, невозможно было уехать раньше. Но
теперь мы обязательно уедем.

Клава сожмурилась и беззвучно заплакала, сама не зная, отчего.

Никаких извозчиков в городе больше не было, потому что лошади пугались
пролетавших снарядов и не стали бы везти. Вещи пришлось нести в руках,
благо что вокзал был недалеко от дома Марии Дмитриевны. Соседние с вокзалом
улицы были оцеплены солдатами, без пропусков не пускали, то есть Марию
Дмитриевну пускали, а Орешниковых нет. Наконец все уладилось, и они
побежали, волоча за собой багаж, потому что поезд мог теперь отойти в любую
минуту. Они бежали через вокзальную площадь, иногда застревая в толпе, тут
стояло несколько бричек, лошади беспокойно ржали, словно их мучила какая-то
неведомая, небесная боль. Они уже были как раз посередине площади, на
открытом месте, когда ударил снаряд. Сперва возник нечеловеческий, гнетущий
к земле свист, и Клава сразу поняла: вот Оно, снова прорвалось, и ужас, как
это бывало уже прежде, сжал ей сердце, не пуская в него кровь. Свист застыл
на пронзительной сверхъестественной ноте, а потом сорвался и страшным
грохотом ударил в землю, таким страшным, что все то, чем Клава считала
ранее саму себя, перевернулось и упало в безвоздушное пространство, и при
этом Клава не перестала чувствовать, и даже не перестала дышать, только
перестала помнить, зачем она в данный момент находится на свете именно там,
где находится. Удар снаряда сопровождался разрывом той среды, где обитает
человеческий слух, из-за этого и получился такой противный визг, люди
метнулись во все стороны, сбив Клаву с ног, она упала на чей-то чемодан,
набитый, по всей видимости, одеждой, и распоротое свистом небо швырнуло на
нее какого-то тяжелого взрослого человека, который завалил Клаву своим
телом, от человека пахло табаком и туалетной водой, потом закричала лошадь,
резко, как огромная птица, готовящаяся взлететь, и крик этот перешел в
повторный пронзительный свист, за которым ударил второй снаряд, с каменным
хрустом и грохотом, из чего Клава, судорожно пытавшаяся выбраться из-под
упавшего на нее мужчины, поняла, что на этот раз удар пришелся в здание
вокзала. Она зажмурилась, будто ждала, что осколки разбитого кирпича сейчас
посыпятся ей в глаза, но продолжала отчаянно, буквально с остервенением
выталкиваться из-под чужого тела, которое пьяно и бессмысленно хрипело ей в
лицо душащим воздухом, воздухом этим Клава не могла дышать, вероятно, нечто
испортилось внутри небесного человека, прохудились какие-то клапаны, может,
прорвалась какая-нибудь стенка, и воздух шел не оттуда, откуда ему положено
было идти, нечто страшное примешивалось к нему, мужчина непонятно двигал
руками и ногами, открыв рот на недобритом лице, и когда Клава наконец
освободилась от него и принялась искать глазами мать и сестру в мечущейся
толпе, мужчина продолжал двигаться на поверхности мостовой, не поднимаясь
на ноги, как какой-нибудь краб.

Ни матери, ни сестры Клава найти не смогла, только свой саквояжик,
истоптанный ногами в пыли. Она схватила его и бросилась вперед, в ту
сторону, в которую они бежали до первого взрыва, стрельбы она в ту минуту
совершенно не боялась, главное было не остаться одной в этом страшном
городе, куда скоро войдут красные. Третий снаряд шибанул где-то сбоку,
далеко от нее, но Клава ощутила прикосновение взрывной волны, жаркое и
томящее, пороховой запах обжег и передавил ее грудь, какая-то женщина
врезалась в нее с размаху, как мешок с мукой, Клаву перевернулась вокруг
оси, стараясь не упасть, и увидела то место, куда попал первый снаряд -
яму, вырытую им в мостовой, лежащих возле людей, и еще какие-то обгоревшие
чучела на склоне ямы - это тоже были люди, но Клава отказывалась в это
поверить. У одного чучела сгорела только верхняя половина тела, ноги
остались целыми, и Клава разглядела на них туфли, какие носила ее мать.
Следующий снаряд грохнул уже очень далеко, за домами, но люди продолжали
метаться вокруг, истошно вопили женщины, солдаты волокли чьи-то тела, и еще
Клава заметила молоденькую сестру милосердия, которая присела на колени у
фонарного столба, она задыхалась и держала что-то на животе, что-то
кровавой слизью блеснувшее на солнечном свете, Клава совершенно не боялась
крови, - такое уж было у нее свойство, - но ей отчего-то вдруг стало
невыносимо, и она снова ринулась вперед, мимо поваленной брички с
оборванным постромками, мимо горы сваленных медицинских пакетов, мимо груд
битого камня, мимо упавшего фонаря, она протиснулась к самому входу в
здание вокзала, и только потом поняла, что невозможно ни войти туда, ни
выбраться на пути, потому что все завалено, и мамы нигде не было. Какой-то
мужчина в запачканном кирпичной пылью пиджаке больно схватил Клаву за руку.

- Ты куда, девочка? Туда нельзя, там пожар.

- Там мама! - крикнула Клава, пытаясь вырвать руку. - Пустите меня!

Но мужчина грубо потащил ее в сторону, к краю площади, расталкивая людей,
Клава сперва ожесточенно упиралась, пища от обиды и с плачем лупя мужчину
свободной рукой куда попало, но потом она ослабла, ее стало сильно тошнить,
и, воспользовавшись этой слабостью, мужчина выволок Клаву с вокзальной
площади в одну из боковых улиц. Там он остановился, взяв девочку за плечи и
прижав к стене дома возле дверей бакалейной лавки.

- Там опасно, туда нельзя, - хрипло уговаривал он Клаву. - Мама найдет
тебя, потом.

- Нам на поезд, - сдавленно проговорила Клава.

- Поезда не будет, - тихо сказал мужчина, глядя Клаве прямо в глаза. -
Ничего больше не будет.

- Пустите меня, - вяло дернулась Клава. - Я хочу к маме.

- Твою маму убило, - сказал мужчина, опустив веки. - Я видел. Она была
рядом с тем местом, куда упал первый снаряд.

- Там, где теперь яма? - спросила Клава, всеми силами пытаясь не вырвать.

- Да, там, где теперь яма. Это снаряд вырыл яму, ты понимаешь?

Клава кивнула.

- А Таня?

- Какая Таня?

- Моя старшая сестра. Она в сером платье была, и в волосах ленточка.

- Ее разорвало. Я был недалеко и все видел. Девушку в сером платье
разорвало на куски. Нет у тебя больше сестры.

Но Клава все равно не могла себе такого представить, потому только согласно
кивнула головой. Нет так нет.

- Меня зовут Валентин Сергеевич, - сказал мужчина. - А тебя?

- Клава.

- Нам нужно уходить, Клава. Красные скоро будут здесь.

- Я хочу к маме, - помотала головой Клава.

Мужчина устало вздохнул и, крепко держа Клаву за плечи, повел улицей прочь
от вокзала. Клава не сопротивлялась.

Валентин Сергеевич жил в маленькой комнатушке, где не было даже зеркала, а
были только комодик, письменный стол и кровать. Он налил Клаве молока,
будто она не девочка, а подобранный на улице котенок, и дал бублик. Клава
ела, не помыв рук. Саквояжик лежал у нее на коленях.

- Побудь здесь, я скоро приду. Никому не отворяй, - сказал он Клаве, когда
та кончила есть. И ушел.

Оставшись одна, Клава некоторое время молча сидела за столом. Стрелять
перестали, и установилась тревожная тишина. В этой тишине по улицам,
наверное, движутся красные, Клава могла себе представить их существами,
мало похожими на людей, или, точнее, бывшими некогда людьми. Она совершенно
не могла понять откуда они взялись, ведь раньше их не было, нигде и
никогда. Откуда они пришли? Хотя Клава не боялась крови и даже боль
чувствовала как-то странно приглушенно, например, когда кололась иголкой
или когда однажды порезалась ножиком для заточки карандашей, в ней
постоянно жил страх перед этим незнакомым, главная, жизненная часть чего
находится вовсе не здесь, не на этом свете. Она даже отчетливо помнила,
когда впервые почувствовала это - в ювелирной лавке, куда зашла после
занятий в гимназии с подругой Женей, "Евгенией", как называла ее Клавина
мать, собственно, Женя и затащила Клаву в ювелирную лавку по дороге домой,
сама Клава никогда не осмелилась бы без повода отворить тяжелую кожаную
дверь возле витрины, где призрачно сверкали в солнечном свету кольца,
цепочки, колье и диадемы, сам вид этой двери обозначал, что это место для
взрослых, а не для двух маленьких гимназисток. Но Женя непременно хотела
войти, и они вошли. Клава до сих пор не понимала, зачем Жене это было
нужно. Как только они вошли, прозвенел мелодичный звоночек, и по лестнице
спустился приказчик - небольшого роста господин лет сорока, в серебристом
пенсне и модном коротком пиджачке, открывавшем темного цвета манишку, на
господине были также дорогие брюки и тускло начищенные туфли, у кармана
брюк висели на цепочке серебряные часы. Приказчик остановился у прилавка,
глядя на юных посетительниц поверх своего серебристого пенсне.

- Что угодно, мадемуазель? - спросил он бархатным голосом, безошибочно
обращаясь сразу к Жене.

- Мы хотели бы посмотреть... брошки, - ответила Женя, причем Клава сразу
поняла, что еще мгновение назад она и не думала о брошках. Может быть, и
приказчик это понял.

- Прошу-с, - как бы то ни было сказал он, указывая рукой на застекленный
столик слева.

Гимназистки смущенно протопали туда. Под стеклом действительно лежали броши
и еще заколки для волос. Клаве сразу бросилась в глаза одна заколка,
сделанная под полированное красное дерево, и она стала смотреть на нее,
ожидая, когда же Женя решит уйти. В лавке установилась тишина, приказчик не
издавал ни звука, словно его и не было, похоже было, даже не дышал. И в
этой тишине Женя вдруг коротко, но громко выпустила газы. От неожиданности
Клава вздрогнула и покраснела до ушей, машинально скосив глаза в сторону
подруги. Та бесстыже глядела на приказчика. Миндалевидные глаза Жени были
странно расширены и блестели в лучах проходящего сквозь витрину солнечного
света. Она не смеялась, нет, просто глядела на господина в пенсне, словно
гордясь произведенным ею неприличным звуком. Клава не знала, куда деться от
стыда и принялась смотреть в окно. И тут Женя снова выпустила газы. Она
делала это намеренно резко и сильно, будто демонстрируя хорошую
проходимость своей кишки, звук получался такой объемный, что Клаве
казалось, она может определить размер отверстия в Жене, которое выпускало
газы, и господин в пенсне тоже мог бы это определить. Затылок и лицо у
Клавы покрылись холодным потом, по спине поползли мурашки. Господи, думала
Клава, зачем она это делает? Как ей не стыдно, что же это с ней стало?
Приказчик молчал. Клава не знала, какое выражение у него на лице. Ей стало
страшно. Хотелось провалиться куда-нибудь туда, где все бы забыли, что
сейчас произошло. Это было как во сне, когда уже настолько невозможно
становится терпеть, что велишь сну окончиться - и просыпаешься. Только
тогда, в лавке, Клава знала: это не сон. Это на самом деле. В отчаянии она
бросилась из лавки вон. Выбежав на улицу, Клава остановилась у фонарного
столба. Ей казалось, сейчас она упадет в обморок. Дверь лавки отворилась, и
на пороге появилась Женя.

- До свиданья, - как ни в чем ни бывало сказала она, полуобернувшись вглубь
помещения. И затворила за собой дверь.

- Ты чего убежала? Было так смешно, - сказала она Клаве.

- Ты что, сдурела? - сдавленно спросила Клава. Она ненавидела Женю.

- А что? Тебе было стыдно?

- А тебе нет? - Клава от злости едва могла дышать.

- И мне тоже. Конечно, мне было стыдно, - пожала плечами Женя. - Когда ты
убежала, знаешь, что этот господин сказал мне?

- Что?

- Он сказал: "У вас, барышня, удивительный тромбон". Так и сказал, честное
слово.

- Какая гадость.

- Конечно гадость. Кто же говорит, что нет? Но ему это понравилось. Ясно
тебе?

- Но это же отвратительно! - возмущенно шепнула Клава, совсем как в тот
раз, и ударила руками по столу, за которым сидела в квартире Валентина
Петровича. В чернильном приборе стукнула перьевая ручка.

Они поссорились тогда с Женей, не разговаривали больше недели, но потом
вновь помирились. Через полтора месяца погиб Александр. Его смерть обладала
для Клавы какой-то необычной, сверхъестественной реальностью, словно весь
мир умер, и вместе с тем продолжал чувствовать своим мертвым телом дальше.
Клаву пугали вещи брата, на которые она натыкалась в доме, и больше всего -
его картины, он ведь увлекался живописью, рисовал пейзажи, картины висели в
его комнате и в одном из коридоров, по тому коридору Клава с тех пор
перестала ходить, она не хотела также брать в руки книги, которые читал
брат, а страшнее всего было ей, разумеется, на похоронах. Хоронили пустой
гроб, потому что тело брата осталось на земле, захваченной немцами. Пустой
гроб контрастно символизировал для Клавы ирреальность наступившего времени,
когда она увидела его, продолговатый зияющий ящик, завешенный траурной
материей, ей стало так же невыносимо страшно, как в ювелирной лавке, будто
неожиданно перед ней открылась вечно бывшая запертой дверь, дверь туда,
куда еще никто не ходил, в дикий сад, где живут существа из кошмарных снов.

Такими существами Клава представляла себе красных, собственно, красными у
них должны были быть только глаза, в остальном они должны были походить на
людей, иногда, впрочем, они снились Клаве со звериными головами: собачьими,
козлиными, бараньими или кошачьими. Клава спрашивала у матери - какие они,
красные, но мать отвечала, что это просто бандиты, распоясавшаяся чернь, но
Клава не верила, она знала, что красных раньше не было, а бандиты были
всегда, и если армия отступает под их натиском, значит они сильны, сильнее
людей, а когда Таня рассказала Клаве, что красные не верят в Бога и
разрушают церкви, стало окончательно ясно - среди красных обязательно
должны быть бесы, скотоголовые, и потому Клава так боялась оставаться
здесь, в городе, куда уже проникает отвратительная сила тьмы.

- Я знаю, откуда вы пришли, - сказала Клава, поправив норовящий сползти с
колен саквояжик.

Они пришли из той трещины, что открылась во всем. В ювелирной лавке, во
влажных, миндальных глазах Жени, Клава впервые увидела зияющий простор
породившей их бездны, после этого она порой забывала о своем страхе, но он
неизменно возвращался вновь, как навязчивый сон: на похоронах, у пустого
гроба, и возле кондитерской, когда Клава, стоя ботинкам в свежевыпавшем
снегу, изо всех сил запустила зубы в пахучий, дымящийся своей горячей
свежестью крендель, тут она увидела крупную женщину, стоящую у соседней
лавки, в платке и с воспаленно-красным лицом, у той женщины было что-то
страшное на лице, нелюдское, она взмахнула рукой в рукавице, словно отгоняя
осу, но никакой осы не было, была зима, а потом женщина скривила рот, как
от сильной боли в животе и сказала гадкое ругательство Клаве прямо в лицо,
такое гадкое, что Клава вырвала крендель изо рта и бросилась бежать, она
бежала, по чистой еще, белой улице, и плакала, слезы обжигали охваченные
морозом щеки, она неслась без оглядки, стараясь вообще не думать о том,
почему женщина сказала гадость, ибо за разгадкой этой тайны стоял все тот
же ненавистный ужас, который становился проклятием всей Клавиной жизни.

Она прождала Валентина Сергеевича до темноты, но он не приходил, а Клава
боялась зажечь свечку, она хотела, чтобы с улицы казалось, будто за окном
никто не живет, несколько раз она подходила к двери, намереваясь уйти, ведь
она помнила еще, в какой стороне находится вокзал, а от него можно было бы
найти и дом Марии Дмитриевны, но каждый раз ей казалось, что снаружи за
дверью кто-то ходит, и ей страшно было открыть, в к