Наталия Медведева
   Ночная певица

   [издательство ВАГРИУС, www.vagrius.com]

	Несколько слов об авторе:

   Творчество Наталии Медведевой - писательницы, поэтессы, певицы, фото-
модели - широко известно в нашей стране и за рубежом. Ее взгляд на жизнь
и своих  современников далек от романтики, он ироничен,  порой даже жес-
ток,  безжалостно обнажает то, что все привыкли скрывать. Но сквозь нас-
мешку и эпатаж неизменно слышна грустная нота любви к человеку. Ее проза
свободна от  условностей и иносказаний. Сама писательница называет жанр,
в котором творит, "беспределом".

	Несколько слов о книге:

   «О чем же должна ночная певица вспоминать? О том,  как вот она ночью…
ну, хорошо, еще сумерки… наряжается, причесывается, макияжится, макииру-
ется, красится… Конспирируется и едет в ночное кабаре, где и поет, поет,
поет. А днем все спит,  спит, спит… Даже когда я не только все пела, пе-
ла, но и пила, я все-таки не спала целыми днями, а пыталась жить. А жить
для меня всегда значило, видимо, реагировать, вибрировать, отзываться на
окружающий мир».


   ОТ АВТОРА
   Раньше, ложась спать, я всегда  грустно  повторяла:  "Опять  ночь,  опять
спать". А сейчас мне становится так сладко, потому что я иду смотреть кино о
себе счастливой... Я манипулирую какими-то кадрами, сценами, я так много пою
в моем кино-дреме...
   Вообще, я всегда много пела. И мне пели - и мама, и бабушка. Мой  старший
брат называл меня "птичкой" и еще - "маленькая лошадь". Потому что я громко,
несмотря на соседей, хохотала-гоготала. Недавно я узнала,  что  уроки  пения
вовсе не обязательны в школах. А я помню, что мы все очень радостно орали на
этих  самых  уроках  пения,  проводимых  беременной  учительницей.   Еще   я
заставляла ее организовывать наш ансамбль и репетировать с нами для школьных
концертов. Я обожала выступать. Даже дома, одна, перед зеркалом.  Я  что-то,
вернее, кого-то играла. Я не столько придумывала, как мне  кажется,  сколько
изображала уже виденное. Виденных. Маминых знакомых, людей  из  магазинов  и
трамваев. С другой стороны - я ведь мало знала о них и  в  моем  изображении
все-таки  больше  выступал  не  объект,  а  мое   к   нему   отношение,   не
факты/действия, а моя их интерпретация. Я любила писать сочинения о том, как
Я провела лето. Или - что  МНЕ  запомнилось  из  прогулки  по  сентябрьскому
Летнему саду. Я. Мне. Поэтому я до сих пор с ужасом  вспоминаю,  что  в  том
сочинении, за которое мне поставили пять с плюсом, я  использовала  не  свои
слова. Мне никак не удавалось придумать, как же закончить рассказ, и тут мой
старший "блестящий" остроумный брат влез с фразой... которую я  и  написала.
Ужас! Это не мои слова -  я  просыпаюсь  в  очень  неловком,  дискомфортном,
каком-то постыдном состоянии. Боже мой, хорошо, что там еще  после  этой  не
моей фразы шел маленький мой стишок...
   Мне иногда кажется, что я не отсюда, что я как посланный  наблюдатель.  Я
не  вписываюсь  ни  в  литературное,  ни  в  музпространство,  ни   в   само
пространство. Жена Кинчева, Саша, после  первого  моего  концерта  в  Москве
сказала: "Вы как черный лебедь, что вы здесь делаете?!" Журналист Братерский
подарил мне гигантскую черную  шахматину  -  королеву...  Но  ведь  это  моя
Родина!  Которая  тоже  никуда  не  вписывается.  Художник  Шагин,   еще   в
Лос-Анджелесе, говорил: "С вас надо было бы  ваять  статую  на  Пискаревское
мемориальное кладбище". На кладбище том вроде  Родина-мать.  Сжег  потом,  в
порыве гнева, все рисунки, холсты, написанные с меня... "Россия  сука"  -  у
Синявского это, что ли, было...
   Нет, я скорее испытатель. Потому что  везде  Я,  Мне,  Меня.  Я  на  себе
испытываю... Я бесстрашный испытатель жизни и смерти. Потому что  я  так  же
люблю (обожаю!!!) жить жизнь, как и  самоуничтожаться  и  уничтожать  жизнь.
Крайности сходятся. Есть связь. Хотя ее вообще нет. У всех интернет -  связи
нет...
   Сегодня первое декабря. Я сижу перед окном.  На  улице  творится  снежный
ужас. У меня синяк под глазом. Любимый опять куда-то убежал. Только что  мне
позвонила моя давняя подружка Фаби из Парижа. Зд?орово.  Спросила,  когда  я
приеду. Когда?..
   В эту книгу вошли тексты, некоторые из которых ранее были опубликованы  в
российской  периодике:  газетах  ленинградская  "Смена",  "Натали";  "День",
"Иностранец",  "Завтра",  "Лимонка",  в  журналах  "Стас",   "Степ",   "ОМ",
"Вечерняя Москва", "Фам клуб"... ох, конечно же в газете "Новый  взгляд",  у
Додолева, где я и начала впервые печататься в России. Может, кого и забыла -
пардон.
   Разумеется, эта книга только первый такт  в  моих  вспоминаниях.  Надо  и
хочется написать о поездках в Сингапур, Малайзию. О гастролях  в  Швейцарии.
Еще о Париже, где я помимо пения  в  "Шэ  Распутин",  "Балалайка"  постоянно
пыталась сотрудничать с различными  рок-музыкантами,  ища  свой  голос  (что
вскользь упомянуто в каких-то моих книгах). И, наконец, что именно в  Москве
у  меня  появилась  возможность  выступать  со  своими  песнями  в   жестких
обработках таких музыкантов, как, конечно же,  Сергей  Высокосов  (Боров  из
"Коррозии металла"), Игорь Вдовченко, Александр Соломатин, Юрий  Кистенев  и
упоминаемая в этой книге вкратце группа "Х.З.". Не говоря уже о  встречах  с
классными людьми: Аркадий Семенов  (поэт,  мой  первый  продюсер),  Владимир
Марочкин, Иван Соколовский. Разумеется, Алла Пугачева,  Александр  Кальянов,
Александр  Фирсанов;  не   выдержавшие   моего   напора   "Фили-рекордс"   и
"ОРТ-рекордс"... Все это уже как фраза, вдохновившая "Дорз" (Врата, Двери...
Мистер Дорз?!) - "Есть вещи известные и неизвестные меж вратами" (Блэйк).
   Я когда-то слышала немецкое выражение  "разговор  на  лестнице".  Понимаю
так, что это уже  выйдя  из  кабинета.  Бесполезный  вроде.  Но  смысл  этих
разговоров, видимо, в самом  их  ведении,  в  их  необходимости  для  самого
автора. Ну и  пусть  сто  лет  назад  Герцен  дал  блестящую  характеристику
личности западного человека. А Тургенев, словами  Базарова,  охарактеризовал
русского! Сегодня я живу, я вижу, я чувствую. Я говорю.
   1 декабря 1999 г. - 11 января 2000 г., Москва
   P.S.  Выражаю  благодарность  всем  фотографам,  чьи  фотографии   -   не
сомневаюсь! - они рады будут найти в этой книге.
   МОИ СОВРЕМЕННИЦЫ

   В России все время ругают мужчин. И я, я тоже - за четыре последних  года
постоянной жизни здесь переменила свое мнение о "русских мальчиках", которые
"самые, самые любимые"! Самые ленивые - чаще повторяю я. Но  это  никому  не
нравится. Предпочитают употреблять философские термины. Созерцательный  тип,
например. Мне кажется, и это не то. Растерянный  и  все  время  оттягивающий
момент решения и выбора!
   Но что это я?! Мысли о женщинах,  о  моих  современницах,  а  я  сразу  о
мужчинах. Но это потому, что о мужчинах - в основном женщины и мужчины  тоже
в основном из-за женщин. И вот когда  они  что-то  не  из-за  женщин,  когда
Я-Женщина не являюсь причиной, это просто катастрофа какая-то получается.
   С четырнадцати лет я повторяю бодлеровское: "О, женщина! О, тварь! Как ты
от скуки зла!" Эти  "злые  цветочки"  я  урвала  (буквально,  своровала)  на
несколько дней из дома великолепного  мужчины.  И  вот  по  прошествии  лет,
городов и стран, мужчин и женщин, их населяющих,  я  думаю,  что  скука  для
женщины - это отсутствие внимания.
   "Кто мной  пренебрегает,  тот  меня  теряет"  -  шикарно  брошенное,  как
перчатка. Да, но "перчатка" - это дуэль. Это объявление войны.  А  в  России
"женская доля такая..." -  терпеть,  терпеть,  терпеть?  Скорее,  это  чисто
внешнее, условное. Внутри же зреет плод с коварным планом мести, возмездия -
ну, уж я доберусь до тебя, ты у меня попляшешь, я тебе  припомню,  отольются
тебе мои слезки... Или не так? Свернуться  в  клубок,  съежиться,  зарыться,
спрятаться, зачахнуть... Все равно месть получится - немым укором  в  уголке
дивана, коленки к подбородку, тени под глазами от бессонницы-удушья...
   ОЛЕНЬКА
   И вот когда он наконец ударил ее по лицу, в ней  будто  что-то  треснуло.
Хрустнуло внутри будто что-то. Она рванула в свою комнату из  кухни,  из  их
вечной кухни, где стены  изрисованны  этим  белым  "тараканьим"  карандашом,
создающим  впечатление,  будто  здесь  собираются  что-то  реконструировать.
Тараканы  пересекали  белые  реконструкционные  границы  и,  падая  на  пол,
хрустели потом под ногами... Она побежала, вернее, прыгнула в  свою  комнату
прямо к окну, к широкому подоконнику. Там у нее  среди  мулине,  мешочков  с
бисером, блестками лежали ножницы. Она их  никому  не  давала  -  затупятся,
боялась. Потом ищи  точильщика...  Она  уже  бежала,  перепрыгивая  коридор,
обратно в кухню. Он как раз собирался выпить и оглянулся, сделав  этот  жест
головой. Коронный - рыжеватая челка волной отхлынула с бровей и он еще,  как
всегда, кистью с  длиннющими  пальцами  добавлял  как  бы  вторую  волну.  И
подбородок, не бритый пару дней, с нежными, не колкими  волосками  горделиво
приподнимался... Она напрыгнула на него, вся съежившись, зажмурившись  даже,
собрав в комочек ненависти все свое существо, сконцентрировав эту ненависть,
в которой были и боль, и жалость, и любовь,  и  непонимание,  и  ненужность,
невзятость никем и никуда... все это заблистало на острие ножниц.  Сверкнуло
и вонзилось в его голую грудь,  торчащую  из  драного  халата.  Будто  кошка
каждый день драла из него нитки, они свисали - длинные,  белые,  коричневые,
синие... Она вонзила ножницы уже в рану. В кровь. Он упал и зацепил торфяные
стаканчики с рассадой, которые она готовила для посадки в деревне,  у  мамы.
Земля высыпалась, и зеленые ростки лежали рядом с оголившимися  корешками  в
треснувших фасолинках, в их съежившихся шкурках. И он  лежал  съежившись.  В
мерзком ха-лате.

   Личные урожаи Оленьки были смехотворны. Да и вообще - "Хозяина бы на этот
сад-огород. Мужскую руку!" Это, пожалуй, единственная  ситуация,  в  которой
мужчина упоминался как нужный. А так, сколько Оленька себя помнила в семье -
мужчин не было и были не нужны. Даже муж старшей сестры забылся, будто и  не
приходил никогда. Они ведь развелись. И отец тоже маму бросил.  И  вообще  -
"Все от мужика!  А  на  кой  нам  мужик?  Что  с  мужика  взять?  Мужика  не
переделать! Родить если его только обратно..." В кого - не говорила мама.  В
женщину, наверное.
   Оленька была  прекрасной  рукодельницей.  И  само  собой,  что  с  такими
способностями еще и к рисованию в деревне  ей  делать  было  нечего,  и  она
оказалась    в    Москве,    окончив    училище    и    став     модельером.
Художником-модельером, как нравилось ей подчеркивать. Хотя  в  основном  она
зарабатывала  вышивкой.  Без  конца  обшивала,  вышивая,   фигуристов.   Эти
нескончаемые купальники... Впрочем, купальники как  раз  были  кончаемы,  то
есть маленькими. И как вообще можно разнообразить  этот  костюм  -  в  любом
случае, нужно много ног,  желательна  голая  спина,  тонкие  руки,  то  есть
облегающий рукав или вообще без него...
   Когда она нервничала, у нее слегка дергалось левое веко. А нервничала она
по причинам непонимания. Вот она не понимала, откуда у людей столько...  она
даже  не  знала,   как   сказать:   дерзости,   наглости   придумывать   эти
умопомрачительные  одеяния.   От   непонимания   ей   становилось   страшно.
Непонимание было как черная-черная комната, в  которой  стоит  черный-черный
гроб и  в  нем  лежит  черный-черный...  Ну,  из  детства  ужастик.  Черное,
неизвестное, необъяснимое. Она убегала в свою комнатку и вышивала.  Оставляя
на кухне этих людей, творящих "большие" дела. Вообще-то, они  ничего  такого
не творили, но разговоры вели...
   Она  сама,  конечно,  виновата,  что  позволила  им  так  вот,  запросто,
вселиться в эту квартиру и чувствовать себя хозяевами. Этот  дом  уже  почти
весь выселился, какой-то кооператив должен был проводить капитальный ремонт.
Все как-то само собой заглохло, и только время от времени приезжала милиция,
а за ней "скорая помощь" забирать замерзших, а пару  раз  померших,  бомжей,
которые забирались в пустые квартиры или подвал.
   "Квартиранты" Оленьки поначалу были для  нее  почти  что  инопланетянами.
Димочка-киношник, красавец и умница. Да к тому же гомосексуал.  Для  Оленьки
все это было чем-то из ряда вон. А проще - провинциалка, попавшая в  столицу
и  сразу  в  "тусовку".  Любовник  Димочки  Леша  -   смазливый   весельчак,
претендующий на роль певца, артиста и вообще незаурядность. Из-за  того  что
Леша сам был неизвест-но откуда родом, Олечка к нему относилась, разумеется,
без пиетета. Другое дело, Дима. Она,  конечно,  сначала  влюбилась  в  него.
Потом, узнав, что он педераст, возненавидела, а потом еще  больше  полюбила.
Это все в течение одного дня. Ну и люди, люди, приходившие к Димуле, как его
называли,  или  Д?ымок,  рыжий  Д?имок.  Эти  люди  все  были...   какими-то
особенными.  Разговоры,  имена,  цитаты,  книги  и  журналы,   фотографии...
ТЕЛЕВИДЕНИЕ.  КИНО.  И  Оленька...  вышивающая  купальники  и  сорочки   для
фигуристов.
   Время от времени в квартиру наведывался один из жильцов. В свою  комнату.
Но этот пьяница, получив от Димули необходимую (всегда чуть  больше)  сумму,
уходил. Еще одна комната принадлежала кому-то уже умершему или  сидевшему  в
тюрьме. А  третья  -  Оленьке  и  ее  фиктивному  мужу,  которому  уже  было
заплачено. Так что в распоряжении этой компании была пусть и потрепанная, но
трехкомнатная квартира с гигантской кухней и  большущей  ванной,  в  которой
немаленький Д?имок мог вытянуться во весь рост. Что он и делал после попоек.
А Оленька его мыла.
   "Что это за педики с тобой живут?!" -  спрашивали  ее  мужчины,  все-таки
время от времени появляющиеся в ее жизни. Ее это обижало. Она так привыкла к
ним. И Димочка был в некотором роде эталоном - талант, внешность, легкость и
свобода в поведении, успехи. Хотя, конечно, Оленька видела, что за всем этим
стояла чудовищная неуравновешенность. Эти "педики" все-таки никак  не  могли
прийти к сократовскому  "согласию  с  самим  собой".  Димочка  пытался  даже
переспать с Оленькой. Просто так она, что  ли,  его  мыла...  Они  закрывали
дверь на задвижечку, и Оленька садилась на корточки рядом с ванной. В ванной
плавал Дима и плавала его розовая писька. Оленька создавала пену  в  воде  и
тихонько под пеной прокрадывалась к розовенькой штучке - она даже  не  могла
назвать это членом, не говоря уже о более жестком слове. Потому что  не  был
он жестким под Оленькиной рукой. Они оба плакали даже. Димка,  конечно,  был
пьян. А Оленьке действительно было так горько и жаль.  Себя,  его.  Всю  эту
дурацкую ситуацию. Но за дверьми раздавался голос Леши:  "Утомленное  солнце
нежно с морем прощалось... Димуль, а?  Может,  мне  взять  в  репертуар  это
танго? После михалковского фильма так стало  популярно..."  Сам  Дима  после
таких сеансов омовения зверел. Он обрушивал на Оленьку  тысячи  проклятий  и
оскорблений. Напивался и несколько раз бил ее. Она, конечно,  понимала,  что
это из-за самолюбия, себялюбия, эгоизма. Как это так, мол,  он  позволил  ЕЙ
что-то там с ним делать. Или - как это так, он не смог  ничего  сделать.  Но
опять, это получалось, ОНА, ОНА виновата. Леша ведь может.
   Оленька увлекалась гороскопами. Она смотрела все  передачи,  связанные  с
миром оккультного. Она даже купила два тома  Блаватской.  Но  вообще-то  она
больше любила поболтать по телефону. В основном  рассказывала  о  Димочкиных
успехах, планах, проектах. И получалось, что она сама вовлечена во все  это.
Что она есть неотъемлемая часть, составная  всего  этого.  Что  и  она,  она
тоже... Только когда уже поздно ночью она шла к себе в комнатку, потому  что
по телефону  они  все  разговаривали  на  кухне,  включала  неяркий  торшер,
стягивала с себя одежки, выворачивая их наизнанку, и юркала на незастилаемый
диван-кровать под одеяльце, ей становилось грустно и страшно. И  к  тому  же
она слышала, как возятся за стеной двое мужчин и один из них,  видимо  Леша,
исполняет ее роль. А она не могла сделать  так,  чтобы  ее  любимый  Димочка
полюбил ее больше. Она бы даже согласилась, чтобы это было  иногда.  Они  бы
могли оставаться дружной семейкой. Потому что все равно у нее слишком  много
дел, ей надо все время вышивать эти купальники и сорочки,  и  еще  придумали
какие-то шапочки. Уже для синхронного плаванья.

   "Что же он не мог тебе оставить  пригласительный  билет?"  -  недоумевала
Оленькина подружка на то, что Димуля не пригласил ее  на  премьеру.  Оленька
защищала Димочку - ее не было дома, он не знал, когда она придет, он  забыл,
у него такой важный день... Оленька специально  для  премьеры  сделала  себе
наряд. Со шляпкой. С такой мягкой, бархатной, очень  хорошо  обрамляющей  ее
довольно резкие черты лица. К тому же она постоянно делала  себе  коррекции.
То губы увеличит, то скулы "надставит". Ей было так смешно -  это  оказалось
почти как в шитье. Под кожу скул вставлялись  такие  специальные  подушечки,
выкроенные в форме миндаля, в футлярчиках миндальных. Что там внутри, ей  не
очень хотелось знать... Наряд она не показала  Димочке.  Ждала  премьеры.  А
теперь она ждала их уже после премьеры и банкета. "Может, они и до  утра  не
придут, - думала Оленька, примеряя шляпку. - Может быть, я поеду рано  утром
к маме, покопаюсь на огороде, соберу  одуванчиков...  Из  одуванчиков  можно
сварить варенье, и вообще французы используют листья в салат...  Мама  будет
спрашивать, когда я выйду замуж. А сама все время повторяет тем не  менее  -
зачем нам мужик? Мужики сволочи... Мужик нам зачем?.."
   Апрель 1998 г.
   ВЛАДЕЛИЦЫ НЕДВИЖИМОСТИ
   (зарисовка)
   То, как Ирина варила кофе,  надо  было  снимать  для  рекламного  ролика.
Чего-нибудь сексуального. Когда она что-то не понимала -  как  включить  эту
супер-электроплиту?! - наружу вылезала вся ее самочность. У Ирки,  казалось,
начинала  шевелиться,  колыхаться  грудь.   Ноздри   вздрагивали   и   бедра
округлялись. И руками она делала массу движений. Особенно  пальцами.  И  все
это волей-неволей наводило на мысль о  члене.  Будто  она  что-то  делала  с
невидимым членом. Ну и член у мужчин обычно становился очень даже  ощутимым.
Но Ирку нельзя было назвать  архетипом  блондинки-сучки.  У  нее  в  сумочке
всегда  лежал  калькулятор,  и  она  очень  любила  подсчитывать.   Особенно
проценты, которые должны были ей достаться  с  какой-либо  сделки.  Проценты
были небольшими, но сделок было много, совершенно немыслимых и несовместимых
на первый взгляд. Но вполне  укладывающихся  в  белокурой  Иркиной  головке.
"Растранжириваешь свое время и способности", - комментировала вечную суету и
опоздания Ирки ее подруга Марина. Она была как  ее  ручка  "Кросс"  -  очень
прямо всегда держала спину. Ну и в жизни, в деловой ее части, любила порядок
и дисциплину. Правда, сказать, что Маринка была  "несгибаемой  бизнесвумен",
железной женщиной или как их еще называют, этих уверенных  высоких  и  худых
шатенок... - было бы преувеличением. В Маринкиной сумке помимо  калькулятора
можно было иногда найти джоинт. Это называлось ностальгией  по  семидесятым,
по юности.  Маринке  было  тридцать  восемь,  Ирине  -  тридцать,  хотя  они
принадлежали к тому типу женщин, которых всю жизнь  называют  "девчонки".  А
Владу, в чьей постели они проснулись в этот субботний полдень, ему  было  за
полтинник.  Ну,  за  такой,  современный  -  комплекс  мультивитаминов  плюс
минералы,  спортклуб,  теннис,  йога  иногда,  алказельцер  вместо  пива   с
похмелья.
   - Я давно не чувствовал себя так... как бы сказать... свободно,  что  ли.
Утром.
   - Это потому, что в наших глазах нет мигающей надписи: "Хочу  замуж!"  Мы
уже были...  -  Маринка  разглядела  сейчас,  что  правая  мочка  уха  Влада
проколота. Она лежала рядом с ним, откинув голову  назад,  на  простыню  без
подушки.
   Ирина вошла в комнату с кружкой:
   - Запах