Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
Габриэла Мистраль
Избранная проза
--------------------------------------------------------------------------
Источник: Габриэла Мистраль. Избранное. М:Рудомино, 1999, стр. 149-254.
Электронная версия: В.Есаулов, 30 июня 2003 г.
--------------------------------------------------------------------------
Содержание:
1. Как я делаю свои стихи. Перевод Э.Брагинской
2. Поэмы матерей. Перевод О.Савича
Каким он будет?
Вечная боль
Ради него
Образ Земли
Мужу
Мать
Расскажи мне, мама...
Священный закон
3. Поэмы самой печальной матери
Выброшенная. Перевод О.Савича
Зачем ты пришел? Перевод О.Савича
Молитва учительницы. Перевод О.Савича
Воспоминания о матери. Перевод Т.Балашовой
4. Поэмы экстаза. Перевод Т.Балашовой
Я плачу
Бог
Люди
О тебе говорят...
Спрячь меня
Цветок с четырьмя лепестками
Тень
Если наступит смерть
5. Майорка I. Перевод Э.Брагинской
6. Майорка II. Перевод Э.Брагинской
7. Кастилия I. Перевод Э.Брагинской
8. Кастилия II. Перевод Э. Брагинской
9. Неаполь. Перевод Э. Брагинской
10. Снова Кастилия. Перевод В.Гинько
11. Немного о народе кечуа. Перевод Э.Брагинской
12. Кувшин из греды. Перевод Э.Брагинской
13. Китайский рисовальщик. Перевод Э.Брагинской
14. Пещера Какауампильпа. Перевод Э. Брагинской
15. Похвала стеклу. Перевод Э. Брагинской
16. Похвала песку. Перевод Э.Брагинской
17. Огонь. Перевод Э.Брагинской
18. Похвала камню. Перевод Э. Брагинской
19. Белая сова. Перевод Э.Брагинской
20. Яванская змея. Перевод Э.Брагинской.
21. Крот. Перевод Э.Брагинской
22. Зебра. Перевод Э.Брагинской
23. Золотистый фазан. Перевод Э.Брагинской
24. Ива. Перевод Э.Брагинской.
25. Королевская пальма. Перевод Э.Брагинской
26. Магуэй -- американская агава. Перевод Э.Брагинской
27. Страна, где не заходит солнце. Перевод Э.Брагинской
28. Мексиканский кактус -- органно. Перевод Э.Брагинской
29. Слово об алерсе -- чилийской лиственнице. Перевод Э.Брагинской
30. Лодки. Перевод Э. Брагинской
31. Пять лет ссылки Унамуно. Перевод В.Гинько
32. Четыре глотка воды. Перевод Э.Брагинской
33. Памяти Айседоры Дункан. Перевод Т.Балашовой
34. Слово о Пабло Неруде. Перевод Е.Лысенко
35. Слово о Максиме Горьком. Перевод Е.Лысенко
36. Десять заповедей учительницы. Перевод Э.Брагинской
37. Поменьше о кондоре и больше про андского оленя. Перевод Э.Брагинской
38. Речь на церемонии вручения Нобелевской премии по литературе. Перевод В.Гинько
Габриэла Мистраль
Избранная проза
Как я делаю свои стихи
Попробую рассказать, как я пишу, хотя вряд ли у меня есть какие-то
четкие и полезные мысли относительно того, как же я пишу. Когда мне
предложили выступить на тему "Как вы делаете свои стихи?", я вспомнила о
замечательной параболе Педро Прадо, моего соотечественника. Педро Прадо
пишет, что однажды некая сеньора пришла в сад и попросила у садовника розу,
так беззаботно и бездумно, как это свойственно нам, женщинам. Но садовник
этот был человек непростой, много повидавший на своем веку, словом -- СТАРЫЙ
САДОВНИК, и он ей сказал: "Я готов дать вам розу, какую вы пожелаете,
только срежьте ее там, где она начинается". И сеньора, не задумываясь,
собралась срезать розу на самой середине стебля, вот тут. А садовник ей и
говорит: "О, нет, роза начинается вовсе не отсюда. Неужели вы полагаете,
что она берет начало от верхнего узла стебля?" "А-а!" -- говорит сеньора. И
опускает ножницы чуть ниже. "О, нет, -- говорит садовник, -- вы ошибаетесь.
Вы полагаете, что отсюда может начинаться то, что расцвело наверху? А
откуда цветку брать живительный сок?" "А-а!" -- говорит сеньора и спешит
срезать розу у самой земли. "О, нет, -- говорит ей садовник, -- неужели вы
полагаете, что именно здесь начинается роза. А корень? "А-а -- говорит она,
-- значит, ее надо вырвать с корнем". И садовник ей на это: "Вы думаете, что
она начинается с корня? А откуда же к ней приходит все, что у нее есть?
Сеньора совсем растерялась и не посмела срезать розу. Вот так и мы не
знаем, где начинается стихотворение. Начинается ли оно в те минуты, когда
мы его пишем? О, нет! Начинается ли оно в тот миг, когда вдруг что-то
взбудоражит наши чувства, когда нас что-то полоснет, ударит? Ведь наша
плоть долго медлит сделаться мягкой, чтобы ощутить этот удар. Наверно,
следует обратить взор ко всему и всем, кто возделывал наше сердце,
уготовленное к таким свойствам плоти, что способны принимать подобные
удары. Стало быть, точка отсчета начинается с детства, где вообще
начинается -- все. Но мы рождаемся, принося с собой и давно нажитый капитал,
и огромные долги. Наверно, следует начать с несметного скопища всех наших
предков. Нелегкое дело! Поди-ка подсчитай, из чего слагаются стихи! А вы,
славные мужи, кто нам внимает с любопытством, знайте, что мы, женщины, не
пишем столь величественно, как Бюффон, который в ожидании вдохновения
надевал камзол, кружева и усаживался со вселенской торжественностью за стол
из черного дерева. Видимо, мужчины тоже тщеславны и даже поболее нас,
женщин.
Я пишу, положив на колени маленькую досочку, с которой не расстаюсь ни
в одной из моих поездок, а письменный стол ни разу мне не сгодился -- ни в
Чили, ни в Париже, ни в Лиссабоне. Пишу я по утрам или ночью, а вот вечера
-- те никогда не приносили мне вдохновения, и я не возьму в толк почему они
бесплодны для меня или отчего я им не мила. Я, похоже, не написала ни одной
строки в закрытой комнате, ни в комнате, где окно выходит на эти унылые
стены городского дома. Я всегда опираюсь взглядом на кусочек неба, которое
Чили дарит мне чисто синим, а Европа -- белесым. У меня подымается
настроение, когда мои старые глаза опираются на зелень нежных деревьев.
Пока я была существом оседлым, пока жила на родной земле среди своего
народа, я писала о том, что было совсем рядом, что подступало ко мне совсем
близко. Писала, как говорится, на темы с неостывшей плотью. С тех пор, как
я добровольно избрала удел изгнанницы, с тех пор как я пустилась в
странствия, мне кажется, я пишу среди призраков, окутанных туманом. С тех
пор весь мир -- воздух, небо, земля -- приносит мне лишь чувство
безысходности, saudade{безысходная тоска -- португ.}. Земля Америки, мои
близкие -- живые или мертвые -- обернулись моей печальной и верной свитой,
которая не столько оберегает меня, сколько гнетет, давит и лишь изредка
позволяет видеть воочию пейзажи и обитателей чужих земель. Как правило, я
пишу неспешно, а порой -- с вертикальной скоростью камней, скатывающихся с
Кордильер. Но в любом случае, если вдруг что-то вынуждает остановиться, я
не могу сдержать досады. У меня всегда под рукой четыре-пять остро
отточенных карандашей, поскольку я весьма ленива и уже избалованно
привыкла, что мне дарят все, кроме моих стихов. В те времена, когда я
сражалась со словами, требуя от них запредельной напряженности, я всегда
слышала гневный скрежет зубов, или скрип наждачной бумаги по хребту родного
языка. Теперь я уже бьюсь не со словом, а совсем с другими вещами. И с
полным равнодушием, даже с неприязнью, отношусь к тем моим стихотворениям,
чей тон стал мне чужд, ибо в нем излишек пафоса. Я вовсе не оправдываюсь,
нет, просто теперь мне дороги лишь те стихотворения, где я слышу язык, на
котором говорю сама, то, что Дон Мигель, великий баск, называл живой речью.
Я правлю гораздо больше, чем могут думать те, кто читает мои стихи, которые
и после моей шлифовки все равно остаются варварскими, непричесанными. Я
вышла из лабиринта и нечто от этого трудного узла, который не развяжешь,
осталось, наверно, в том, что я делаю, будь то проза или стихи. По большей
части писать мне в радость. Мне от этого теплее на душе и день становится
по-детски нежным и наивным. Я живу в1 такой день с ощущением, словно
побывала несколько часов на своей настоящей родине. Я привыкла испытывать
это чувство полной свободы, безграничной воли, в те дни, когда я пишу
стихотворение, хорошее оно или плохое, и у меня такое состояние души, будто
я повенчана с великим множеством живых существ, повенчана со всем миром.
Мне нравится писать в чисто убранной комнате, потому что я по природе
человек неорганизованный. Порядок, похоже, дарит мне простор и эта тяга к
простору свойственна моим глазам и моей душе. Порой я писала стихи, следуя
ритму телеги, которая ехала по улице. Или, следуя звукам природы, которые,
когда больше, когда меньше, сливаются в моем восприятии во что-то очень
близкое к колыбельным песням. Шум сосен и морского прибоя, шелест тополиных
листьев, все это, достигая моего слуха, становится колыбельной песней, все
это приходит ко мне в ритме колыбельной песни. Однако у меня есть и стихи
повествовательные, которые сегодня в такой немилости у молодых поэтов.
Поэзия -- всегда целительна для моих чувств и для того, что мы зовем душою,
но чужая поэзия -- куда больше, чем собственная. И та, и другая заставляет
быстрее бежать кровь в жилах, сохраняя во мне детскость, позволяя
чувствовать себя ребенком. Поэзия для меня -- просто некий осадок, некий
след детства, умершего. Пусть стихи получаются суровыми, горестными, но
они, эти стихи, которые я пишу, смывают с меня всю пыль мира, и даже не
знаю какую еще трансцендентную мерзость, близкую к тому, что мы называем
первородным грехом, я несу эту мерзость в себе и несу с непреходящей
тоской. Не знаю, быть может, это вовсе не первородный грех, а наше общее
падение в бездну той рациональной и антиритмической выразительности, куда в
наказание сошел весь род человеческий, и это печалит более всего нас,
женщин, потому что мы утеряли радость истинной благодати языка, в котором
была музыка и порыв, и он, этот язык, должен был принадлежать всему роду
человеческому.
А раз уж речь зашла о детстве, то я думала, что дала бы ему такое же
определение, какое могла бы дать самой поэзии, думала вот о чем: я написала
одно стихотворение, где говорит ребенок, он говорит о множестве каких-то
предметов, которые ему никак не рассмотреть, ему мешает соринка в глазу, Я
считаю, что у нас, у тех, кто явился на белый свет, чтобы слагать стихи, в
глазах с рождения положена поперек маленькая балочка. Эта балочка не
искажает то, что мы видим, а преображает в разные формы и делает нас до
конца наших дней существами алогичными и антиреалистическими. Так
называемых реалистических поэтов в природе не существует. Словом, эта
поперечинка иногда заставляет нас видеть желтым то, что на самом деле --
черное, заставляет видеть круглым то, что на самом деле -- квадратное. И мы
по ее воле ходим среди всяческих чудес воображаемого вздора. Бывает, что по
лицу умирающего в последний миг медленно-медленно стекает большая странная
слеза. Наверно, думаю я, поперечинка уходит из глаз поэта с его последней
смертной слезой. Такими мы и входим в рай, или куда-нибудь еще -- с
незамутненным взглядом, потому что там уже нет надобности в этой
поперечинке, которая преображает все видимое.
Перевод Э.Брагинской
Поэмы матерей
Каким он будет?
Каким он будет? Я долго смотрела на лепестки розы и с радостью
потрогала их: я бы хотела, чтобы его щеки были так же нежны. И я играла с
кустом ежевики -- я бы хотела, чтобы его волосы были такими же темными и
вихрастыми. Но если он будет смуглым, цвета красной глины, которую любят
гончары, и если у него будут гладкие волосы, такие же простые, как вся моя
жизнь, то это не имеет значения.
Я смотрю на ущелья в горах, когда они наполняются туманом, и туман
кажется мне силуэтом девочки, нежной девочки; ну что ж, пусть это будет
девочка.
Но главное, я хочу, чтобы ребенок глядел на меня с той нежностью, с
которой смотрит на меня муж, чтобы в детском голосе была та же легкая
дрожь, с которой муж говорит со мной, потому что в том, кого я жду, я хочу
любить того, кто целовал меня.
Перевод О.Савича
Вечная боль
Я бледнею, когда он страдает во мне; я больна от его толчков, и я могу
умереть от одного движения того, кто во мне и кого я не вижу.
Но не думайте, будто я буду чувствовать эту боль, будто он будет
привязан ко мне только до тех пор, пока он во мне. Когда он свободно пойдет
по дорогам, и даже если он уйдет далеко, ветер, который будет хлестать его,
будет рвать и мое тело, и крик моего ребенка сорвется и с моих губ. Мой
плач и моя улыбка будут рождаться на твоем лице, сын мой!
Перевод О.Савича
Ради него
Ради него, спящего, как тонкая струйка воды под травой, не причиняйте
мне вреда, не нагружайте работой. Простите мне все: и недовольство едой, и
ненависть к шуму.
Вы поговорите со мной обо всех домашних огорчениях, о бедности и
заботах, когда я уложу его в пеленки.
Коснетесь ли вы моего лба или моей груди, он -- там, и он издаст стон,
словно отвечая на рану.
Перевод О.Савича
Образ Земли
Я прежде не видела подлинного облика Земли. Земля похожа на женщину с
ребенком на руках.
Я узнаю материнский смысл вещей. Гора, которая смотрит на меня, тоже --
мать, и по вечерам туман играет, как ребенок, на ее плечах и коленях.
Я вспоминаю сейчас ущелье в долине. По глубокому руслу с пением бежал
поток, который закрыт скалами и невидим. Я как это ущелье; я чувствую в
своей глубине этот маленький ручей; как скала, я отдала ему свое тело, пока
он не пробьется к свету.
Перевод О. Савича
Мужу
Муж мой, не трогай меня. Ты вызвал его из глубины моего существа, как
лилию из воды. Дай мне быть такой, как спокойная вода.
Люби меня, люби меня теперь немножко больше! Я, такая маленькая, дам
тебе спутника на дорогах. Я, такая бедная, дам тебе другие глаза, другие
губы, чтобы ты насладился вселенной. Я, такая гибкая, расколюсь от любви,
как сосуд, чтобы вино жизни полилось из меня.
Прости меня! Я хожу неуклюже, я неловко подаю тебе чашку; но ведь ты
сам сделал меня такой, и теперь я с трудом двигаюсь среди вещей.
Будь со мной нежней, чем когда бы то ни было. Не горячи моей крови, не
волнуй моего дыхания.
Теперь я -- только легкая занавеска; все мое тело -- занавеска, под
которой -- спящий ребенок.
Перевод О.Савича
Мать
Моя мать пришла повидать меня; она сидела рядом со мной, и впервые в
нашей жизни мы были как сестры, говорящие о страшном испытании.
С дрожью она коснулась моего живота и осторожно открыла мою грудь. Мне
показалось, что от прикосновения ее рук я вся раскрылась с нежностью
листьев, и теплая волна поднялась в груди.
Покраснев, полная смущения, я заговорила о моих болях и страхе моего
тела; я упала к ней на грудь; и я снова стала маленькой девочкой, которая
плакала на ее руках от страха перед жизнью.
Перевод О.Савича
Расскажи мне, мама...
Мама, расскажи мне все, что ты помнишь о своей былой боли. Расскажи
мне, как рождается ребенок, как появляется на свет его тельце, еще
привязанное ко мне.
Скажи мне, он потянется к моей груди или я сама должна дать ему грудь?
Дай мне теперь твое знание любви, мама. Научи меня новым ласкам, самым
нежным, более нежным, чем ласки мужа.
Как мне мыть его головку? И как пеленать, чтобы не повредить ему?
Мама, научи меня той колыбельной, которую ты пела, укачивая меня. Она
навеет на него сон лучше, чем любая другая песня.
Перевод О.Савича
Священный закон
Говорят, будто жизнь едва мерцала в моем теле, а мои вены излили
кровь, как виноград в давильне; но я чувствую только облегчение в груди,
как после глубокого вздоха.
-- Кто я такая, -- говорю я себе, -- чтобы держать сына на своих коленях?
И сама себе отвечаю:
-- Женщина, которая любила и чья любовь после первого
поцелуя попросила вечности.
Земля смотрит на меня и на моего сына, которого я держу на руках, и
благословляет меня, потому что я теперь плодоносна и священна, как пальмы и
борозды.
Перевод О.Савича
Поэмы самой печальной матери
Выброшенная
Мой отец сказал, что выгонит меня; он крикнул матери, что выбросит
меня из дому этой же ночью.
Ночь прохладна; при свете звезд я могла бы дойти до ближайшей деревни;
но что, если он родится в эти часы? Может быть, мои рыданья зовут его;
может быть, он хочет появиться на свет, чтобы видеть мое лицо в слезах. И
он задрожит в сыром, резком воздухе, хотя я и покрою его.
Перевод О.Савича
Зачем ты пришел?
Зачем ты пришел? Никто не полюбит тебя, хотя ты красив, сын мой. Хотя
твоя улыбка прекрасна, как у всех детей, прекрасна, как у моего младшего
брата, целовать тебя буду я одна, сын мой. И хотя твои ручонки тянутся к
игрушкам, ты сможешь играть только с моей грудью и с нитями моих слез, сын
мой.
Зачем ты пришел, если тот, кто призвал тебя к жизни, возненавидел
тебя, почувствовав твои движения во мне?
Но нет! Ты пришел для меня; ведь я была одинока, одинока даже когда он
сжимал меня в своих объятьях, сын мой!
Примечание. -- Однажды вечером, проходя по жалкой улице Темуко, я
увидела женщину из народа, которая сидела на пороге своего дома. Она была
близка к материнству, и лицо ее отражало глубокую горечь.
Вышел мужчина и сказал ей грубую фразу, которая заставила ее
покраснеть.
В эту минуту я испытала чувство женской солидарности, бесконечное
сочувствие женщины к женщине, и я удалилась, думая:
"Одна из нас должна сказать (раз мужчины этого не сказали) о святости
этого болезненного и божественного состояния.
Я хотела написать эти поэмы с почти религиозным чувством. Кое-кто из
тех женщин, которым необходимо, чтобы быть целомудренными, закрывать глаза
на жестокую, но роковую правду, дали этим поэмам низкое толкование; оно
опечалило меня за них самих. Они даже требовали, чтобы эти поэмы были
изъяты из книги.
В этой полной эготизма книге, значение которой в моих собственных
глазах уменьшается именно эготизмом, подобная человеческая проза -- может
быть, единственное, где воспевается вся жизнь полностью. Надо ли было
изъять из моей книги жизнь?
Нет. Эта проза остается здесь, посвященная женщинам, способным понять,
что святость жизни начинается с материнства, и поэтому оно священно. Пусть
они почувствуют глубокую нежность, с которой женщина, воспитывающая на
земле чужих детей, смотрит на мать любого из детей мира!
Перевод О.Савича
Молитва учительницы
Господь! Ты, учивший нас, прости, что я учу; что ношу звание учителя,
которое ты носил на земле.
Дай мне единственную любовь -- к моей школе; пусть даже ожог красоты не
сможет похитить у школы мою единственную привязанность.
Учитель, сделай мое усердие постоянным,
Драма