Нонна МОРДЮКОВА
Записки актрисы

НОКТЮРН

   Я родилась грузчиком и до поры до времени была как мальчишка: широ-
коплечая, мускулистая, порывистая.
   Маму любила и жалела до слез;  провинюсь, бывало, накажет, не гово-
рит со мной - больно было,  стерпеть невозможно.  По бедности взрослые
трудились  до  упаду и неминуемо вынуждены были звать детей на помощь.
Безоговорочно я подхватывала мамины-мамочкины поручения, но постоянным
было желание выгадать минутку, чтоб прыгнуть в речку, поскакать по по-
ляне и сделать вид, что не слышала ее зова.
   Пошли братики и сестрички  рождаться...  Хорошенькие,  беспомощные.
Стала  и  их  на закорках таскать,  и хворост,  и кукурузные початки н
только поспевай.
   Я делила трудности со взрослыми.  И не я одна - все мои сверстники.
От работы уйти было некуда, как от своего имени и места рождения.
   Таскала и помогала...
   А мама ругалась. Возле мамы чего не сделаешь! А ей надо было больше
заботиться о маленьких.
   "Ты, кобыла здоровая,  зачем надкусила пряник?" "Это не я..." "Бре-
шешь - зубы твои отпечатались".
   Крыть нечем.
   Однажды вдруг  рассмотрела  я  свою руку и увидела,  что некрасивая
она, уже натруженная.
   Школу я воспринимала,  как курорт: училась неважно, так как главным
моим  стремлением  было по звонку сигануть из окна,  кричать,  чудить,
прогулять урок...
   По русскому и литературе тем не менее сыпались хорошие отметки. Это
было  для меня легко - сочинение написать,  словно прыгнуть в палисад-
ник.
   Такие "математики",  как я,  как-то раз собрались и написали письмо
Сталину,  чтобы отменил этот предмет. А пока Ольга Пастухова из года в
год выручала. И как у нее все быстро решалось!..
   Однако и я в передовых была,  когда надо было полы мыть  или  парты
таскать.  Только и слышишь: "Мордюковочка!" Бригаду в момент организу-
ешь - и работа закипела.
   Перетаскав парты,  босиком мчусь по пустому  коридору,  аж  в  ушах
свистит.
   От меня постоянно ждали хулиганских выходок, хотели, чтобы отмочила
что-нибудь.  Один раз чуть не утопилась в  Азовском  море.  В  уборной
кто-то написал слово на букву "х".  Вызвали меня в учительскую и стали
пытать. Сколько слез пролила, молила поверить, что это не я. Не выдер-
жала и побежала к маме.
   - Мама! Я в море утоплюсь!
   Мама заплакала. Пошла в школу. Завуч "подбодрила":
   - Мы верим, что не она писала, но на нее подумать вполне можно.
   - Собирай книжки, и пойдем отсюда! -  тихо приказала мама.
   Стала учиться я в другой школе, надеялась начать новую жизнь. Поса-
дили меня за первую парту. Только учительница повернулась к доске, как
я  с  силой кинула галошу назад.  Она полетела,  ударилась с хлопком о
заднюю стену.  Я,  как памятник,  не шелохнусь. Общий смех. Вот тебе и
новая жизнь!
   Когда много лет спустя затеяли обо мне фильм снимать,  классная ру-
ководительница сказала:  отзывчивая и компанейская, но школу не любила
и все...
   Кончилась война. В товарном вагоне ехать в Москву да еще без билета
н хорошо! Делились хлебом, песни пели. Колеса крутятся - по назначению
едем. Чего еще надо?
   В институте уцепилась мертвой хваткой за специальные предметы. Хва-
лили, а потом раз - и собрание о моем исключении из института. Общеоб-
разовательные  предметы путались у меня в ногах,  мне не хотелось даже
входить в ту аудиторию,  где чернявая тетка показывала слайды с камня-
ми,  поросшими мохом и травой,-  это предмет "история искусства". Шесть
двоек нахватала,  хлебной карточки лишилась и чуть не сдохла с голоду.
Принудили пересдать, выдали карточку, и жизнь потекла дальше.
   Мы считали, что и война нашим мечтам не помеха, а она и после того,
как кончилась,  прихватила сильно.  "Владимир Ильич с кусочком  сухаря
пил чай,  а пост свой не оставил!"н писала мама, когда я позволила по-
жаловаться в письме на невыносимую жизнь.
   По сценическому движению "норму перевыполняла",  и однажды препода-
ватель Иван Иванович сказал:  "Переходи к нам в физкультурный, из тебя
получится хорошая спортсменка".  Куда там!  Моя душа уже  принадлежала
Катюше  Масловой,  Катерине в "Грозе",  Берте Кузьминичне из спектакля
Михаила Светлова "Двадцать лет спустя"...
   В общежитии - минус три,  есть хотелось беспрестанно.  А  шуры-муры
все равно крутили.  Я рано вышла замуж. Дали нам комнату - шесть квад-
ратных метров в институтском общежитии в Лосинке.  Стал расти  у  меня
живот,  муж недоволен,  на курсе смятение. Начали подсчитывать: разро-
жусь ли к защите диплома? Женька Ташков принес книгу, где сказано: ме-
сяцы берутся во внимание не обычные, а "лунные", то есть 24 дня.
   Но роль  в пьесе Гейерманса "Гибель надежды" репетирую и езжу в Ло-
синку в общежитие.  Раньше автобус не ходил,  и сорок минут надо  было
топать  до  электрички.  Муж  оставался в институте,  играл в шахматы.
Иногда и ночевал там.
   Родился ребенок точь-в-точь, как Женька посчитал: еще полтора меся-
ца оставалось до защиты диплома.
   Сыночек в  медпункте лежал.  Нянчили кто придется.  Пеленок за весь
день накапливалось много.  Вечером темень непроглядная, плетусь, держу
дорогого и любимого мальчика и узел с пеленками. Войду в наш чуланчик,
истоплю печку, постираю пеленочки. Тепло станет, ребенок загукает, за-
визжит.  Толстенький.  Неизвестно,  откуда  молоко  у меня набиралось.
Правда, хлеб и сахар с чаем тогда уже были доступны.
   Попали мы с сыночком как-то в больницу.  У него диспепсия,  то есть
летний понос.  Меня с ним тоже положили как кормящую мать. Дети умира-
ли,  потому что единственный способ спасения  -  это  кормить  ребенка
грудным молоком.  А где его взять?  Мамы голодные и худые. А я, поди ж
ты, молочной оказалась. Вызвала меня главврач и беседу провела, чтоб я
излишки молока отцеживала или кормила чужого ребенка. Ну, я стала сце-
живать. Больше полстакана набиралось после кормления.
   И однажды парень приходит незнакомый и  преподносит  мне  отрез  на
платье. Я не взяла. А банку меда взяла. Муж пару раз приходил, и, пом-
ню,  выставлю в окошко повыше личико сына: смотри, мол, какой букетик.
А сынок в поддержку мамы улыбнется. Отец таял... Думала, после больни-
цы станет хвалить меня,  больше любить... Но нет. Сухарь сухарем, мол-
чун молчуном.
   Опять иду  ночью со станции по колдобинам.  Угодила обеими ногами в
яму,  выкопанную для столба, провалилась. Извернулась - кулек с ребен-
ком держу на вытянутой руке выше ямы.  Положила я его на край, вылезла
вся испачканная. Ничего не поделаешь: надо идти дальше. Однако впервые
за долгое время заплакала,  горько-горько...  К приходу мужа слезы вы-
сохли, а иначе и быть не могло. Есть такие слова, которые не забывают-
ся:  "Родила на свою, а не на мою голову - поняла?" Потом, правда, по-
любил сыночка. Играл с ним. Сын смеялся громко и радостно, тянул ручки
к нему. Отец носил его по комнате, и на лице его появлялась сдержанная
улыбка...
   Стали актеры потихонечку ездить от общества "Знание" с  творческими
вечерами.  Ну и я тоже. Сестре велела вести подробный дневник о каждом
мгновении жизни сына...
   Потом дали нам комнату в коммуналке. Внимания ко мне у мужа от это-
го не прибавилось.  Но куда денешься,  раньше ведь считали:  ребенок н
это связь навек.
   Как-то разболелась я,  крутилась на тахте, стонала в подушку. Муж с
моей  подругой играл в шахматы.  Я старалась давить в себе боль,  видя
его назидательную спину. Он никогда не верил, что у меня что-то болит;
смотрел всегда с иронией: дескать, тебя и дрыном не добьешь.
   - А что, если стонать, легче становится?н не повернув лица, спро-
   сил он.
   - Зойка! -  закричала я не в силах терпеть.- Скорей "Скорую"! Вызывай
"Скорую"!
   Подруга кинулась к телефону,  а муж смотрел на меня  с  раздражени-
ем...  Я поняла,  что так и должно быть,-  не любил он меня никогда.  И
все же, как в палату поместили, думала, что он тут где-то, в больнице,
переживает,  бедный.  Куда там! Не было его. Один раз только и пришел,
но я не обижалась - привыкла...
   К выписке из больницы передала мужу листок - список,  что надо при-
нести из одежды:  ведь увезли меня на "Скорой" в одной ночной рубашке.
Больные всегда глазеют: кто приехал забирать, в чем одета "на граждан-
ке". Приехал он за мной на такси, но одежду не привез. Снял с себя бо-
лоньевый плащ и надел на меня.  Зато алюминиевый двухлитровый бидон не
забыл,  чтоб  на обратном пути колхозного молока купить на базаре,-  он
без него жить не мог. Сам остался сидеть в такси, а мне протянул бидон
н как само собой разумеющееся. Утренняя прохлада прошлась по моему жи-
воту и голым ногам.  К вечеру у меня поднялась температура -  39,5.  Я
испугалась,  позвонила в больницу. Я всех там знала и полюбила. Мы там
дружили - и врачи, и нянечки, и медсестры. Не скоро взяли трубку.
   - Саша, ты? Позови дежурного врача. Кто сегодня?
   - Дорофеева. Здравствуй, ты чего?..
   - Ниночка Иосифовна! -  подавилась я слезами.- У меня температура вы-
сокая!
   - Сейчас Галка подъедет. Не плачь...
   Завидую тем женщинам,  которые умеют напугать так,  что все близкие
сокрушаются из-за любого твоего недомогания,  даже самого незначитель-
ного. Я же проморгалась, выпрямилась - и вперед!
   Никогда ни  от кого не ждала помощи ни в чем.  Всегда досадовала на
любопытство людей. Они не понимали, изумлялись, как это я живу без му-
жика  и без "мерседеса".  Никогда не придавала значения отсутствию чь-
ей-нибудь заботы обо мне...
   Муж мой за время нашей совместной жизни ни разу не ездил на  подра-
ботки - считал, что это принижает духовное начало актера. Но потом для
другой женщины и для другой семьи стал-таки ездить, и очень ретиво.
   Помню, поехала я в Прибалтику с творческими  вечерами  от  общества
"Знание".  Нарва. Шесть утра. Выхожу на перрон - никто мной не интере-
суется.  Значит, не встречают. Выплывает макушка оранжевого солнышка н
наладилось  выглянуть из-за горизонта:  как мы тут и можно ли к нам?..
Прохладно,  пар идет изо рта,  но стелющийся туман предвещает теплый и
ясный день.  Ничего, пойду и найду местное общество "Знание"... Госпо-
ди!  Свят, свят! -  со свистом и скрежетом тормозит легковушка с широкой
полосой на капоте. Из машины выходит здоровенный бугай и смеется. Кра-
сивый такой,  синяя рубашка,  синие джинсы и плетеный ремень на тонкой
талии. Лет ему не больше тридцати. Приветливый, но улыбается как-то не
по-нашему - половину приветливости оставляет у себя.
   - Испугались?н спросил, целуя мне руку.
   - Да нет. Нашла бы как-нибудь ваше общество "Знание".
   - Но оно в Таллинне... Впереди хотите сесть или сзади?н Он подцепил
мои вещи - и в багажник.
   Тембр голоса не дается мужику просто так. Тембр характеризует мужс-
кое начало.  А если еще и говорит с легким акцентом - просто  праздник
души.
   Я так думаю:  очень мужественны американские пастухи - ковбои и се-
верные богатыри - скандинавы,  прибалты, этакие супермены. Недаром же,
когда в фильме нужен образ мужчины "мужчинистого", то приглашают акте-
ра оттуда, из Прибалтики.
   - Поехали, красавица?н заигрывая, обратился он ко мне.
   - Поехали...
   Бывают мужчины настолько обаятельные,  обходительные,  что  женщина
воспринимает  знаки  внимания с их стороны как оказанные исключительно
ей одной.  Я уже знала таких и любезность встречающего отнесла на счет
хорошего  воспитания.  Смотрю  - на окне сзади лежат соломенная шляпа,
теннисная ракетка и красные яблоки.
   С места в карьер - скорость сразу сто. Тут дороги, как в Германии,-
гладкие, просторные, с яблонями по сторонам. Яблони обсыпаны яблоками.
Они вроде бы ничьи,  но думаю, и здесь, как в Германии, закон: "Яблоки
могут рвать без разрешения только солдаты и беременные женщины".
   Когда в лифте застревают два незнакомых человека, между ними возни-
кает контакт,  одинаковые мысли:  "Где застряли?" "Почему погас свет?"
"Не вижу вас,  не интересуюсь"...  Появляется принудительное общение н
оба объединены одним и тем же происшествием.  Стук, возгласы о помощи,
страх и в конце концов доброжелательный финал. Если потерпевшие мужчи-
на и женщина примерно одного возраста,  на них печать нового  знакомс-
тва. Случилась "лифтовая", "аварийная" близость...
   В машине тоже принудительное уединение.
   - Не холодно,  красавица?н И прибавил скорость.  Стрелка спидометра
задрожала между ста тридцатью и ста сорока.
   - Ой, не надо, не надо! -  взмолилась я.
   Упрямая широкая спина не отреагировала. Я положила голову на спинку
его сиденья. Сердце рвалось из ушей, душила обида. Слышу - тормозит. Я
вышла наружу и направилась в обратную сторону,  чтоб не показать слез.
Он подошел сзади, положил руки мне на плечи. Я молча вернулась к маши-
не. Усевшись на сиденье, в сердцах хлопнула дверцей и едва не отрубила
мизинец. Заойкала, заплакала, замахала окровавленной рукой и дала волю
слезам.  Сквозь слезы вижу бинт,  йод и его необычайной красоты  кисти
рук. Забинтовал мой мизинец.
   - Перелома нет.
   - Ой! Жжет!
   - Ничего. Скоро пройдет.
   Дал выпить валерианки,  чмокнул в щеку и сел за руль. Постояли нем-
ного, и машина поплыла на скорости семьдесят - восемьдесят километров.
Долго ехали молча. Потом он откупорил минералку и протянул мне.
   С удовольствием выпила полбутылки. Остальное вернула. Видать, вале-
рианка подействовала - я подобрела: я обычно быстро перехожу от слез к
веселью, и наоборот.
   - Успокоились?
   Я взглянула на его улыбающееся лицо,  а "досматривала",  глядя впе-
ред, на дорогу.
   - Что у вас за полоска на капоте?
   - Участник ралли... Это спортивные соревнования на автомобилях.
   - Представляю себе...
   Смотрю, останавливается.
   - Выходи, красавица, обедать будем.
   В дремучем лесу стоит маленькая закусочная - всего четыре  столика.
Брынза,  миноги, зелень и вино; потом взбитые сливки и кофе. Всего по-
немногу и очень вкусно. Почему он перешел на "ты"?
   - Садись со мной...- ласково говорит он.
   Я, как под гипнозом,  повинуюсь и сажусь. Теперь уже вижу подробнее
синюю парусиновую рубашку только что из-под утюга. Вижу кулак, регули-
рующий скорость,  и слышу запах не то хорошего мыла,  не  то  еще  че-
го-то...  Хоть и рядом едем, но я уже завоевала право быть спокойной и
независимой. Подумаешь - красавец! Что ж теперь, не жить на свете, что
ли?.. Ничего - прорвемся.
   Опять тормозит возле какого-то теремка.  Там я увидела бусы, кофей-
ные чашечки, косынки с эстонской эмблемой. Он купил косынку, и мы пош-
ли к машине.
   - Надень,-  попросил, включая газ.
   Я накинула косынку на голову,  концы подвязала под подбородком. Так
идет мне.  Взглянул оценивающе,  провел пальцем по щеке,  убирая прядь
волос, и нажал на скорость.
   - Это по протоколу?
   Не обратил внимания, а на спидометр показал взглядом.
   - Семьдесят - видишь?
   - Вижу...
   Вот и пионерский лагерь.  Сегодня праздничный костер.  Маршрут моих
выступлений начинался с хуторов,  районов  и  заканчивался  Таллинном.
Визг детей,  букеты полевых цветов, приветствия на русском и эстонском
языках.  Меня облепили дети, цитируют фразы из фильмов. А моего "води-
теля"  схватили  в  объятия хорошенькие пионервожатые.  Хлопали его по
плечам,  тараторили.  Он возвышался над этой группкой довольный, но со
всеми одинаково любезный, значит, ничей.
   В лесу  - раковина для выступлений артистов,  лекторов и кого надо.
Все подтянулись к сцене.  Смотрю - в белых халатах нянечки,  поварихи,
официантки.  В это мгновение мы с ним увидели друг друга.  Мне показа-
лось - невидимая нить между нами натянулась...  А может быть,  я ошиб-
лась.
   Мне от  мамы  достался талант рассказчицы - кого хочешь увлеку выс-
туплением,  любую аудиторию. Распалилась, вдохновилась. Аплодисментов,
смеха от всей души и понимания долго ждать не пришлось.  "Синяя рубаш-
ка" расположилась "на галерке": сел на землю, сложил ноги по-турецки и
слушал  меня с любопытством,  изумлением и настороженностью,  смотрел,
как смотрят на циркачку,  идущую по проволоке. Потом посыпались вопро-
сы.  И тут я не ударила лицом в грязь.  Девушки-пионервожатые кинулись
обнимать меня,  когда я спрыгнула со сцены на траву. Загалдели доволь-
ные.  Зацепила-таки...  И сама никак не отдышусь,  и они заряжены моим
нервом... Дальше по плану был костер, но еще не село солнце, и мы нап-
равились ужинать.
   "Синяя рубашка" села на другом конце стола,  но я ее видела боковым
зрением. Взяла гитару и вдохновенно спела "Сронила колечко". Попросили
еще, но я чувство меры имела всегда - передала гитару другим.
   - Ионас! Ионас! -  зааплодировали девушки.
   Он руками  изобразил  крест,  это  значит  - отбой,  петь не будет.
Просьбы усилились. Но он поднялся и ушел. Как только его могучая фигу-
ра скрылась из виду, заговорили по-русски:
   - Нонна, что это такое?! Оставайтесь ночевать. Всегда лекторы ночу-
ют у нас...
   - Мне все равно, девочки, решайте.
   - Тебе на шефский,  это в совхозе,  недалеко от его родителей... Но
ехать три часа. Утром бы и поехали...
   - Ну,  что ж, раз Ионас решил, поедем сегодня,-  без сожаления отве-
тила я.
   Мы сели в машину и поехали.
   - Значит, вас Ионасом зовут?
   Он улыбнулся в ответ.
   - У меня есть друг, оператор Ионас Грицус, он снимал на "Ленфильме"
"Чужую родню" с моим участием. Литовец.
   - Мой папа тоже литовец, а мама - эстонка. Я видел этот фильм в До-
ме кино в Ленинграде.
   - Он потом снял "Гамлета" и получил Ленинскую премию,-  добавила я.
   - Да, я знаю. Я с ним знаком. И с тобой тоже...
   - Как?
   - Ты же была на премьере тогда... Мне та девушка понравилась, кото-
рую ты играла.  А когда вы все потом вышли на сцену,  я влюбился в те-
бя... Все актрисы помнят о своих глазках и бедрах, сначала преподносят
эти достоинства,  а потом уж играют.  А ты не заботилась о своей внеш-
ности и не подозревала, как была хороша!
   В лесочке останавливает машину, жестом приглашает выйти.
   - Погуляй немного, яблок нарви.
   - А можно?
   - Конечно, можно. Я кое-что приготовлю для дальней дороги.
   Я пошла к яблоням. Давненько это было, наверное, три или четыре го-
да прошло,  как были мы с фильмом в Ленинграде.  А он помнит... Быстро
опрокинулись сумерки.  Темнота закрыла лес и дорогу.  Яблок нарвала, а
идти к машине не решилась.  Не зовет - значит,  подожду. Блаженство...
Хорошо пахнет, и попутчик прекрасен. Слышу сигнал, поднимаюсь с пенеч-
ка и не спеша иду.
   Господи! Я обмерла.  Спинка сиденья опущена назад,  получилась кро-
вать...  Клетчатый комплект постельного белья,  красный плед с длинным
ворсом.
   - Прошу!
   - Я еще не хочу спать. Я еще бы посидела.
   - Мало ли что "ты бы...". Располагайся! Сейчас поедем, дорогая...
   - Ой, Боже!.. Какой грозный! Ноги у меня все в пыли.
   - Сударыня, я полью тебе из термоса.
   Большой-пребольшой термос поставил на траву, дал кусок мыла.
   - Пойдем к пенечку.
   Льет из термоса на мои ноги. Вода теплая. Стараюсь, мою, угождаю...
Ионас бросил на пенек сиреневое махровое полотенце, я тщательно вытер-
ла ноги и полотенце положила на пенек.
   Улеглась и ощутила, что под простыней нежный пухлый матрац.
   Какое горькое  наслаждение  испытала я,  когда красавец наклонился,
чтобы подоткнуть плед мне под ноги.  Так же деловито отошел, помыл яб-
локи и поставил их возле меня в соломенной шляпе.
   - Поехали, красавица?
   "Самое мертвое слово - красавица",-  подумала я.
   - Поехали. Я еще не хочу спать.
   - Не спи. Поговорим.
   Я не знала,  как лучше лечь: на спине не люблю, отвернуться от него
н вроде бы невежливо... Легла на левый бок и, чуть усилив голос, спро-
сила:
   - Ты работаешь в обществе "Знание"?
   - Нет.  Я  окончил Институт культуры в Москве и преподаю живопись в
художественном училище.
   - Значит, ты художник.
   - Я тебя познакомлю с настоящим художником.  Он  выставляется.  Мой
близкий друг.
   - Художник? Только чтоб не зарисовал...
   Впервые он захохотал в голос.
   - Если не захочешь, никто тебя рисовать не будет,-  давясь от смеха,
ответ