"Виртуальные Суси": http:www.susi.ru

Харуки МУРАКАМИ


                            ПИНБОЛ-1973

                        ТРИЛОГИЯ КРЫСЫ - 2

  Перевод с японского: В.Смоленский

  1969 - 1973

  Слушать рассказы о незнакомых местах было моей болезненной страстью.
  Лет десять назад я мог вцепиться в первого встречного и требовать отчета о
его родном городе. Избытка людей, готовых добровольно выслушивать чужие
речи, в те времена не наблюдалось - поэтому всякий, кто попадался мне под
руку, вел свой рассказ прилежно и старательно. Бывало даже, что совершенно
незнакомые мне люди где-то узнавали о таком чудаке и специально приходили
что-нибудь рассказать.
  Словно бросая камушки в пересохший колодец, они повествовали мне о самых
разных вещах - и уходили, одинаково удовлетворенные. Одни говорили с
умиротворением, другие - с раздражением. Одни строго по сути вопроса, а
другие всю дорогу не пойми о чем. Бывали скучные рассказы, бывали
грустные, слезливые - а иной раз случались дурацкие розыгрыши. Однако я
всех выслушивал серьезно, как только мог.
  Не знаю, в чем здесь причина, но каждый каждому - или, скажем так, каждый
всему миру - отчаянно хочет что-то передать. Мне это напоминает стаю
обезьян, засунутую в ящик из гофрированного картона. Вот я вынимаю такую
обезьяну из ящика, бережно стираю с нее пыль, хлопаю по попе и выпускаю в
чистое поле. Что с ними происходит потом, мне неизвестно. Не иначе, грызут
где-нибудь свои желуди, покуда все не вымрут. Да и бог с ними, такая у них
судьба.
  Если откровенно, то работы во всем этом было много, а толку мало. Сейчас я
думаю: объяви тогда кто-нибудь всемирный конкурс "Старательное
выслушивание чужих речей" - я без сомнения вышел бы в победители. И
получил бы награду. Например, коврик на кухню.
  Среди моих собеседников один родился на Сатурне, а еще один - на Венере.
Их рассказы произвели на меня глубокое впечатление. Начну с Сатурна.
  - Там... Там дико холодно! - говорил со стоном мой собеседник. - Одна лишь
мысль об этом, и к-крыша едет!
  Он входил в политическую группировку, которая безраздельно господствовала
в девятом корпусе университета. "Действия определяют идею, а не наоборот",
- таков был их лозунг. Что же определяет действия, они никому не
рассказывали. Кстати говоря, девятый корпус располагал водяным
охлаждением, телефоном и горячей водой, а на втором этаже была даже
музыкальная комната с коллекцией из двух тысяч пластинок. Просто рай -
особенно в сравнении с восьмым корпусом, где вечно царила вонь, как в
сортире какого-нибудь велодрома. Они каждое утро тщательно брились под
горячей водой, всячески злоупотребляли телефонной халявой, а вечерами
собирались и слушали пластинки - так, что под конец осени в полном составе
зафанатели от классики.
  Говорят, что в тот удивительно ясный ноябрьский день, когда в девятый
корпус вломился третий маневренный отряд, там на полную громкость играл
Вивальди - "L'Еstro Armonico". Трудно установить, в какой мере это
соответствует истине. Одна из трогательных легенд шестьдесят девятого года.
  Когда же я проползал под наспех выстроенной из диванов шаткой баррикадой,
то слышал едва различимые звуки фортепианной сонаты Гайдна соль-минор. Мне
вспоминался тогда дом моей подруги - к нему вела крутая дорога, поросшая
камелиями. За баррикадой мне предлагался самый роскошный стул и теплое
пиво в похищенной из медицинского училища мензурке.
  - Еще гравитация сильная, - продолжался рассказ о Сатурне. - Один чувак
жвачку выплюнул, попал себе по ноге и всю раздробил к чертям. П-просто
ужас!
  - Да-а-а... - произносил я, выдержав секунды две. К тому времени я освоил
порядка трехсот самых разных способов поддакивания.
  - А п-потом... Солнце такое, очень маленькое. Как будто в бейсболе
мандарин летит вместо мячика. И оттого все время темно. - Следовал вздох.
  - Чего ж вы все оттуда не улетите? - интересовался я. - Ведь есть же
планеты получше?
  - Сам не пойму. Наверное, потому что родина. Дело т-такое... Я вот тоже
диплом получу - и домой, на Сатурн. Сделаю все к-как надо. Б-б-будет
революция.
  Думайте, что хотите, - а я люблю рассказы о далеких городах. Я коплю эти
города, как медведь копит жир перед спячкой. Стоит закрыть глаза, и
всплывают улицы, застраиваются домами, наполняются голосами людей. Эти
люди далеко, и мне, скорее всего, никогда с ними не пересечься - но я
способен ощутить податливые и вместе с тем прочные изгибы их жизней.
  Наоко тоже несколько раз делилась со мной такими рассказами. В них я помню
каждое слово.
  - Как это назвать-то, даже не знаю...
  Университетский вестибюль был залит солнцем. Наоко подпирала рукой щеку и
неловко улыбалась, пока я терпеливо ждал продолжения. Она всегда говорила
медленно, подыскивая правильные слова.
  Мы сидели друг напротив друга, разделенные столом из красного пластика, на
котором стоял бумажный стаканчик, полный окурков. Солнце, бившее в высокое
окно, как на картине Рубенса, прочерчивало на столе четкую границу между
светом и тенью. Моя правая рука была освещена, левая лежала в тени.
  Вот так, двадцатилетними, мы встречали весну 1969 года. Вестибюль ломился
от обилия первокурсников - все в новеньких ботиночках, все с конспектами в
обнимку, у всех в головах свежие мозги. Возле нас постоянно кто-то на
кого-то натыкался, возмущался, извинялся - и этому не было конца.
  - В общем, что угодно, только не город, - заговорила она снова. - Скорее,
станция на железной дороге, захудалая такая. Если в дождь проезжаешь,
можно и не заметить.
  Я кивнул. После этого мы с ней добрые полминуты бессмысленно разглядывали
табачный дым, дрожащий на границе света и тени.
  - А по платформе, от края до края, всегда собаки разгуливают. Бывают такие
станции, знаешь?
  Я опять кивнул.
  - Как со станции выйдешь, попадаешь на маленькую площадь с круговым
движением. Там еще автобусная остановка. И несколько магазинов... Такие,
ну что ли, сонные магазины. Если пойдешь прямо, упрешься в парк. В парке
стоит горка и качелей три штуки.
  - А песочница?
  - Песочница? - Она чуть подумала и утвердительно кивнула. - Тоже есть.
  Мы снова замолчали. Я затушил докуренную сигарету о внутреннюю стенку
стаканчика.
  - Там жутко скучно. Даже непонятно, зачем строят такие скучные города.
  - Бог может проявляться в разных ипостасях, - ляпнул я.
  Она покачала головой и улыбнулась. Странно, что эта улыбка - такие часто
бывают у примерных и успевающих студенток - запала мне в душу так надолго.
Прямо Чеширский Кот из "Алисы" - сам исчез, а улыбка осталась.
  И еще мне почему-то ужасно захотелось посмотреть на этих собак,
фланирующих по платформе.
  Четыре года спустя, в мае 1973 года, я один добрался до этой станции.
Чтобы посмотреть на собак. Ради такого случая я побрился, повязал лежавший
полгода без дела галстук и натянул сапоги из кордовской кожи.
  Когда вылезаешь из пригородного поезда, составленного из двух грустно
ржавеющих вагонов, первым делом в ноздри бьет ностальгический запах травы.
Запах давнего пикника, приносимый майским ветром с той стороны времени. А
если поднять голову и напрячь слух, то становятся слышны голоса жаворонков.
  Я широко зевнул, сел на станционную лавочку и от скуки закурил. Чувство
свежести, с которым я утром покинул свою квартиру, к этому моменту
окончательно испарилось. Все на свете суть повторение уже бывшего - вот
что я теперь чувствовал. Безграничное дежа вю - с каждым новым повторением
все хуже и хуже.
  Когда-то я жил в компании нескольких друзей - мы все спали вповалку.
Ранним утром кто-то наступает тебе на голову. Ты слышишь: "Ой, извини".
Чуть позже слышится журчание мочи. Не успеваешь уснуть, как все
повторяется снова.
  Я ослабил галстук, переместил сигарету в угол рта и потерся о бетонный пол
подметками неразношенных сапог, чтобы не так давило ноги. Боль не была
такой уж сильной - но из-за нее я словно разваливался на части.
  Собак не наблюдалось.
  Полный раздрай.
  Такой вот распад на куски мне приходится испытывать довольно часто. Будто
составляешь сразу две мозаики, фрагменты которых свалены в одну кучу.
Когда это со мной бывает, я предпочитаю глотнуть виски и заснуть. Вот
только утром приходится еще хуже. Все повторяется.
  Когда я проснулся, по обе стороны от меня обнаружились две близняшки. Мне
приходилось несколько раз иметь дело с близняшками - но такого, чтобы они
находились по обе стороны от меня, еще не случалось. Уткнувшись носами в
оба моих плеча, они сладко спали. Стояло ясное воскресное утро.
  Немного спустя они практически синхронно проснулись, засуетились, надевая
брошенные тут же джинсы и рубашки, - потом, ни слова не говоря, сварганили
на кухне кофе, нажарили тостов, вынули масло из холодильника и разложили
все это на столе. Процедура у них была хорошо отлажена. В окне виднелась
сетка для гольфа; сидевшая на ней птица с неизвестным мне именем строчила
свою песню, будто из пулемета.
  - Вас как зовут-то? - спросил я. Голова раскалывалась от похмелья.
  - А какая разница? - отозвалась та, что справа.
  - Как зовут, так и зовут, - добавила та, что слева. - Понял?
  - Понял, - сказал я.
  Мы сидели за столом, жевали тосты и пили кофе. Кофе был отменным.
  - А что, без имен трудно? - спросила одна.
  - Ну, как-то...
  Обе немножко подумали.
  - Если уж тебе непременно надо нас как-нибудь называть, придумай сам, -
предложила одна.
  - Да, как тебе самому нравится.
  Они всегда говорили по очереди. Так в радиопередачах проводят настройку
стереозвучания. Голова у меня от этого заболела еще сильнее.
  - Например? - спросил я.
  - Право и Лево, - сказала одна.
  - Вертикаль и Горизонталь, - сказала другая.
  - Верх и Низ.
  - Перед и Зад.
  - Восток и Запад.
  - Вход и Выход, - с трудом добавил я, не желая отставать. Переглянувшись,
они довольно засмеялись.
  Если есть вход, то есть и выход. Так устроено почти все. Ящик для писем,
пылесос, зоопарк, чайник... Но, конечно, существуют вещи, устроенные
иначе. Например, мышеловка.
  Один раз я установил мышеловку у себя дома, под раковиной. Приманкой
служила мятная жвачка. Ничего другого, достойного называться едой, в моей
комнате не нашлось даже после долгих поисков. А жвачка нашлась в кармане
зимнего пальто, вместе с половинкой билета в кинотеатр.
  На третий день утром мышеловка сработала. В нее попалась молодая крыса,
цвета свитера из кашмирской шерсти, какие кучами навалены в лондонских
магазинах беспошлинной торговли. По людским меркам ей, наверное, было лет
пятнадцать или шестнадцать. Трудный возраст. Огрызки жвачки валялись у нее
под лапами.
  Поймать-то я ее поймал, но не знал, что делать дальше. Умерла она к утру
четвертого дня, так и не высвободив задней лапы, прищемленной проволокой.
Глядя на нее, я вывел для себя один урок.
  Все должно иметь как вход, так и выход. Обязательно.
  Железнодорожная линия шла мимо холмов - неестественно прямая, будто ее
провели по линейке. Вдали по ходу движения тускло зеленел смешанный лес,
похожий на скатанные из обрывков бумаги шарики. Блестящие от солнца рельсы
вдалеке сходились и терялись в зелени. Казалось, пейзаж будет вечно
оставаться таким же, сколько ни иди. Это наводило тоску. Если так, то уж
лучше метро.
  Я закурил, потянулся и взглянул на небо. На небо я давно уже не глядел. В
том смысле, что само это действие - глядеть на что либо без спешки - мною
давно не предпринималось.
  Небо было безоблачным, но его затянуло мутной непрозрачной вуалью, обычной
для весны. Сквозь эту неподатливую вуаль тут и там старалась пробиться
небесная голубизна. Солнечный свет беззвучно падал сквозь атмосферу мелкой
пылью - и ложился на землю, не найдя, кого собою удивить.
  Под тепловатым ветром свет подрагивал. Воздух перемещался неспешно,
подобно стайкам птиц, перепархивающим с дерева на дерево. Ветер скатывался
по отлогому зеленому косогору вдоль путей, перемахивал через рельсы и
пронизывал лес, не шевеля ни листочка. Раздавалось одиночное "ку-ку",
пролетало сквозь мягкие солнечные лучи и таяло на гребне далекой горы.
  Вытянутые цепью холмы напоминали исполинских котов - они присели на
корточки, пригрелись и задремали.
  Ноги принялись ныть еще сильнее.

  * * *

  О колодцах.
  Наоко приехала в это место, когда ей было двенадцать. В 1961 году, если по
западному календарю. В год, когда Рики Нельсон спел "Хеллоу, Мэри Лу". В
этой мирной зеленой долине тогда решительно ничего не могло приковать
глаз. Несколько крестьянских домов, несколько огородов, речка, кишащая
раками, колея железнодорожной ветки и наводящая зевоту станция. При доме,
как правило, - сад с хурмой, в углу сада - выбеленный дождем сарай,
готовый развалиться при первом прикосновении. На стене сарая, обращенной к
станции, - жестяной щит с аляповатой рекламой туалетной бумаги или мыла. И
все в таком духе. Даже собак не водилось! - говорила Наоко.
  Дом, в котором она поселилась, был построен во время войны в Корее.
Двухэтажный, в западном стиле, он не был особо велик - но для его широких
и мощных столбов выбрали первосортное дерево, поэтому дом выглядел
спокойно и уверенно. Снаружи он был выкрашен в три разных оттенка зеленого
цвета. Под солнцем, ветром и дождем краски выцвели, и дом окончательно
растворился в окружающем пейзаже. В широком саду было несколько деревьев и
пруд. Среди деревьев находилась уютная восьмиугольная беседка, служившая
также художественной мастерской; на ее эркерах висели кружевные занавески
какого-то невразумительного цвета. У пруда буйно цвели нарциссы, и по
утрам туда слетались пташки, желавшие искупаться.
  Архитектором дома и первым его жильцом был пожилой художник, работавший в
западной манере. Зимой перед приездом Наоко он умер от легочного
осложнения. Значит, дело было в 1960 году - когда Бобби Ви спел "Резиновый
мячик". Той зимой выпало неимоверное количество дождя. Здесь практически
не случалось снега - вместо него шел жутко холодный дождь. Пронизывая
землю, он покрывал ее сверху ледяной сыростью - а глубины питал сладкими
грунтовыми водами.
  В пяти минутах ходьбы от станции находился дом копателя колодцев. Он стоял
в заболоченной низине у самой реки, так что летом его брали в осаду комары
и лягушки. Копатель был пятидесятилетний чудаковатый мужик с тяжелым
характером. Подлинный талант он имел лишь к рытью колодцев. Когда его
просили выкопать колодец, он начинал ходить кругами по участку, где
собирались копать, и ходил так несколько дней. Что-то тихо бубнил, тут и
там зачерпывал рукой земли, нюхал... Отыскав, наконец, внушающую доверие
точку, звал товарищей - и они под прямым углом вгрызались в землю.
  Поэтому каждый в этой местности всегда мог напиться вкусной колодезной
воды - холодной и такой чистой, что даже держащие стакан пальцы казались
прозрачными. Поговаривали, что вода притекает сюда с Фудзи, когда там тают
снега - но это, конечно, чушь. Слишком далеко.
  Осенью, когда Наоко исполнилось семнадцать лет, копатель погиб под
поездом. Винили непроглядный ливень, нетрезвое состояние и тугоухость.
Тело искромсало на тысячи кусков, разлетевшихся вокруг. Семь полицейских
собрали их в пять ведер, попутно отгоняя длинной палкой с крюком стаю
тощих бродячих собак. Не хватало кусков еще на одно ведро - видимо, упали
в речку, и течение отнесло их в пруд. На корм рыбам.
  У копателя было два сына, которые бесследно исчезли из этих мест. К их
дому никто даже не подходил, он так и стоял заброшенным, медленно
разваливаясь. А найти здесь колодец с хорошей водой стало с тех пор совсем
трудно.
  Я люблю колодцы. Стоит мне увидеть колодец, как я принимаюсь кидать в него
камушки. Ничто так не успокаивает душу, как звук камушка при ударе о воду
глубокого колодца.

  * * *

  В 1961 году семья Наоко перебралась в эти места на жительство по волевому
решению отца. Во-первых, покойный художник приходился ему близким другом.
А во-вторых, отцу Наоко здесь просто нравилось.
  Он был специалистом по французской филологии - похоже, достаточно
известным в своих кругах. Но когда Наоко пошла в школу, совершенно оставил
работу в университете и беззаботно предался любимому делу - переводу
чудесных старинных книг. Речь в них шла о всяких вурдалаках, падших
ангелах, грешных монахах и изгонятелях беса. Конкретнее описать не могу.
Только один раз я наткнулся на его фотографию в каком-то журнале. По
словам Наоко, ее отец в молодости слыл человеком забавным - глядя на фото,
я готов был этому поверить. На голове охотничья шапочка, на носу темные
очки, взгляд устремлен на метр выше объектива. Наверное, что-нибудь
увидел...
  Когда семья Наоко переехала сюда, здесь как раз наметилась своеобразная
колония, в которую собрались такие же интеллигенты с причудами. Получилось
что-то вроде сибирской ссылки, куда царская Россия отправляла вольнодумцев.
  О сибирской ссылке я читал совсем немного, в биографии Троцкого. Сейчас
уже мало что помню в подробностях - разве что про тараканов и еще про
северных оленей. Ну, значит, расскажу про оленей.
  Троцкий под покровом темноты украл оленью упряжку и бежал из ссылки.
Четыре оленя сломя голову несли его через серебряную пустыню. Их дыхание
превращалось в белые клубы, а копыта разбрасывали девственный снег. После
двух дней пути, когда они добрались до станции, олени настолько выбились
из сил, что упали и встать уже не смогли. Троцкий взял погибших оленей на
руки - и сквозь подступившие слезы дал в своей душе клятву. Он сказал: я
непременно приведу эту страну к справедливости и к идеалам. И еще к
революции. По сей день на Красной Площади стоят эти четыре оленя, отлитые
в бронзе. Один смотрит на восток, другой смотрит на север, третий смотрит
на запад, и четвертый смотрит на юг. Даже Сталин не смог уничтожить этих
оленей. Если вы приедете в Москву и субботним утром придете на Красную
Площадь, то наверняка сможете увидеть освежающее душу зрелище: краснощекие
школьники, выдыхая белый пар, чистят оленей швабрами.

  * * *

  Да, про колонию...
  Они отвергли удобные, ровные площадки рядом со станцией, намеренно
удалились на горные склоны и настроили там домов по своему вкусу. У
каждого дома был невероятно обширный сад - со смешанными рощами, прудами и
несрытыми холмами. В некоторых садах даже протекали живописные ручьи с
настоящей форелью.
  Они просыпались от песен горных голубей и обходили свои сады, ступая по
крошащимся плодам буковых деревьев и останавливаясь, чтобы посмотреть на
льющиеся сквозь листву солнечные лучи.
  Потом пришло время, когда до колонии докатилась мощная волна переселенцев
из центра столицы - правда, уже сильно ослабленная. Дело было в пору
Токийской Олимпиады. Тутовую плантацию - громадную, напоминающую море,
если смотреть на нее с горы - всю запахали бульдозерами. А вокруг станции
постепенно выстроились ровные ряды домов и магазинов. Новоприбывшие по
преимуществу работали на фирмах в центре города, поэтому вскакивали в
шестом часу утра, ополаскивали лицо и нетерпеливо прыгали в поезд - чтобы
вернуться домой глубоким вечером в полумертвом состоянии.
  Так что взглянуть на город и на собственный дом без спешки они могли
только во второй половине воскресенья. А еще, как сговорившись, почти все
держали дома собак. Собаки активно скрещивались, щенки вырастали в
бродячих псов. Когда Наоко говорила, что раньше здесь совсем не было
собак, она имела в виду именно это.
  Я прождал около часа, но собаки не появлялись. Зажег десятую сигарету,
потом раздумал и затушил. Сходил на середину платформы, отвернул
водопроводный кран, попил воды - холодной до ломоты в зубах, но вкусной.
Однако и после этого собаки не появились.
  Сбоку от станции был большой пруд - узкий и петлистый, как запруженная
речка. Его окружали густые, высокие камыши, а на поверхности время от
времени плескалась рыба. На берегу, блюдя дистанцию, сидели молчаливые
мужчины с удочками. Леска у каждого была абсолютно недвижной и напоминала
воткнутую в матовую поверхность серебряную иголку. Под ленивы