Владимир Набоков. Дар

---------------------------------------------------------------
     * Подготовка электронного текста  для некоммерческого  использования --
С.   Виницкий.    Сохранена   оригинальная    орфография    и    пунктуация;
_р_а_з_р_я_д_к_а_  дана  курсивом;  ударения  над  русскими  и  акценты  над
латинскими  буквами  переданы знаками "`",  "^", "'", ":" после букв  (также
"c,"). Сверка  по изданию: Собрание сочинений В.  Набокова, том VI, "Ардис",
Анн Арбор, 1988.
---------------------------------------------------------------


        Предисловие к английскому изданию

     Бо'льшая часть "Дара" была написана в 1935--37 гг. в Берлине: последняя
глава  была закончена в 1937-м году на Ривьере. Главный эмигрантский  журнал
"Современные  Записки",   издававшийся   в  Париже  группой  бывших  эсеров,
напечатал роман частями  (в книгах  с 63-ей по 67-ую, в  1937-38 гг.),  но с
пропуском четвертой главы, которую отвергли  по той  же причине,  по которой
Васильев отказывается печатать  содержащуюся  в  ней  биографию  (в  третьей
главе): прелестный  пример  того, как жизнь бывает  вынуждена подражать тому
самому искусству, которое  она осуждает. Лишь в 1952-м году, спустя  чуть ли
не двадцать лет после того, как роман был  начат, появился полный его текст,
опубликованный   самаритянской  организацией:  издательством  имени  Чехова.
Занятно было бы представить себе режим, при котором "Дар" могли бы читать  в
России.
     Я жил  тогда в Берлине с 1922-го года, т. е. одновременно с юным героем
моей книги.  Однако  ни  это обстоятельство, ни то,  что  у меня  с ним есть
некоторые  общие интересы, как например, литература и чешуекрылые, ничуть не
означает,  что  читатель  должен  воскликнуть  "ага"  и  соединить творца  и
творение. Я не Федор Годунов-Чердынцев и никогда им не был;  мой отец не был
исследователем  Средней  Азии  (которым  я сам еще  может быть  когда-нибудь
буду). Никогда я не  ухаживал  за  Зиной Мерц; и меня нисколько не тревожило
существование  поэта  Кончеева,  или какого-либо  другого  писателя. Кстати,
именно  в  Кончееве,  да  еще  в  другом  случайном  персонаже,  беллетристе
Владимирове, различаю некоторые  четры  себя  самого, каким я  был в  1925-м
году.
     В те  дни,  когда  я  работал над этой книгой,  у меня не было еще  той
хватки,  которая  позволила  бы мне  воссоздать  эмигрантскую  колонию столь
радикально и  беспощадно,  как я  это  делывал  в моих позднейших английских
романах в отношении той или иной  среды. История то тут, то там просвечивает
сквозь искусство. Отношение  Федора к Германии  отражает быть может  слишком
примитивное и  безрассудное презрение,  которое  русские  эмигранты питали к
"туземцам" (Берлина, Парижа или Праги). К тому же у моего  молодого человека
это  усугубляется влиянием  омерзительной диктатуры, принадлежащей  к эпохе,
когда роман писался, а не к той, которая в нем фрагментарно отразилась.
     Грандиозный отлив интеллигенции,  составлявшей такую значительную часть
общего исхода  из Советской  России  в первые годы большевистской революции,
кажется  ныне  скитанием  какого-то  баснословного  племени,  следы  гаданий
которого по птицам и  по луне я теперь высвобождаю из песка пустыни.  Нас не
признавала   американская    интеллигенция,   которая,   поддавшись    чарам
коммунистической  пропаганды,  видела  в  нас  злодеев-генералов,   нефтяных
магнатов, да сухопарых дам с лорнетами. Этого мира больше не существует. Нет
больше  Бунина,  Алданова,  Ремизова.  Нет  Владислава Ходасевича,  великого
русского   поэта,   никем  еще   в  этом  веке  не  превзойденного.   Старая
интеллигенция  вымирает,  не найдя смены среди  так называемых "перемещенных
лиц"  двух  последних  десятилетий,   которые  привезли  с  собой  заграницу
провинциализм и мещанство своего советского отечества.
     Так как мир "Дара" стал  теперь таким  же призрачным,  как  большинство
других  моих миров, я  могу  говорить  об  этой книге до  известной  степени
отвлеченно.  Она  была  и  останется   последним  романом,  написанным  мной
по-русски.  Ее героиня не  Зина,  а русская литература.  Сюжет первой  главы
сосредоточен вокруг стихотворений  Федора. Во второй литературное творчество
Федора развивается  в  сторону Пушкина,  и здесь он описывает  зоологические
изыскания  отца.  Третья  глава  оборачивается  к Гоголю,  но  настоящий  ее
стержень -- любовное стихотворение, посвященное Зине.
     Книга  Федора о Чернышевском,  --  спираль  внутри сонета,  -- занимает
четвертую  главу.  В  последней главе сходятся  все  предшествующие  темы  и
намечается образ книги,  которую Федор мечтает когда-нибудь написать: "Дар".
Любопытно, докуда последует воображение  читателя  за  молодыми  влюбленными
после того, как я дам им отставку.
     Участие стольких русских муз  в оркестровке романа делает  его  перевод
особенно  затруднительным.  Мой сын,  Дмитрий  Набоков, закончил  английскую
версию первой главы, но требования его собственной  профессии  не  позволили
ему продолжать работу. Остальные четыре главы перевел Михаил Скаммель. Зимой
1961-го  года  я  тщательно  проредактировал  перевод  всех пяти глав. Я сам
отвечаю   за  английские   тексты  стихотворений  и   поэтических  отрывков,
рассеянных  по   всей   книге.  Эпиграф  мной  не   выдуман.  Заключительное
стихотворение подражает Онегинской строфе.

        Владимир Набоков
        Монтре, 28 марта 1962 г.

     Перевели с английского Вера Набокова и Геннадий Барабтарло

--------
        * * *

     Роман, предлагаемый вниманию читателя, писался в начале тридцатых годов
и  печатался  (за  выпуском  одного  эпитета  и  всей  главы  IV)  в журнале
"Современные записки", издававшемся в то время в Париже.

        Памяти моей матери

        ___

         Дуб -- дерево. Роза -- цветок. Олень -- животное. Воробей -- птица. Россия -- наше отечество. Смерть неизбежна.

           П. Смирновский.
          Учебник русской грамматики.

--------
        Глава первая

     Облачным, но светлым днем,  в  исходе четвертого  часа, первого  апреля
192... года (иностранный критик  заметил как-то, что хотя многие романы, все
немецкие  например,  начинаются  с даты,  только  русские авторы  --  в силу
оригинальной честности нашей литературы  -- не  договаривают единиц), у дома
номер семь  по Танненбергской улице, в западной части  Берлина,  остановился
мебельный  фургон,  очень длинный  и  очень  желтый,  запряженный  желтым-же
трактором с гипертрофией задних  колес и более чем откровенной анатомией. На
лбу у фургона виднелась звезда вентилятора, а по всему его боку шло название
перевозчичьей фирмы  синими аршинными литерами, каждая из  коих  (включая  и
квадратную  точку)  была  слева оттенена  черной  краской:  недобросовестная
попытка  пролезть в следующее  по классу  измерение. Тут  же перед домом  (в
котором  я  сам  буду жить), явно выйдя навстречу  своей мебели (а  у меня в
чемодане больше  черновиков чем белья) стояли две особы. Мужчина, облаченный
в  зелено-бурое  войлочное  пальто,  слегка оживляемое ветром,  был высокий,
густобровый старик  с  сединой в бороде  и  усах, переходящей в  рыжеватость
около  рта,  в  котором  он  бесчувственно держал  холодный,  полуоблетевший
сигарный  окурок. Женщина,  коренастая  и  немолодая,  с  кривыми  ногами  и
довольно красивым,  лже-китайским лицом,  одета была  в  каракулевый  жакет;
ветер, обогнув ее, пахнул неплохими, но затхловатыми духами. Оба, неподвижно
и пристально,  с таким вниманием точно их собирались обвесить, наблюдали  за
тем,  как   трое  красновыйных  молодцов   в  синих  фартуках  одолевали  их
обстановку.
     "Вот  так  бы  по  старинке  начать  когда-нибудь  толстую  штуку",  --
подумалось мельком с  беспечной  иронией  -- совершенно,  впрочем, излишнею,
потому что  кто-то внутри  него, за него,  помимо него, всг  это уже принял,
записал и припрятал. Сам только что переселившись, он в первый раз теперь, в
еще  непривычном чине здешнего  обитателя, выбежал налегке, кое-чего купить.
Улицу он знал,  как знал  весь  округ: пансион,  откуда он съехал, находился
невдалеке;  но до сих пор эта улица  вращалась  и скользила, ничем с  ним не
связанная,  а сегодня остановилась вдруг,  уже застывая в виде проекции  его
нового жилища.
     Обсаженная среднего роста липами с каплями дождя, расположенными на  их
частых  черных сучках по схеме  будущих листьев (завтра в каждой капле будет
по  зеленому  зрачку), снабженная смоляной гладью саженей  в пять шириной  и
пестроватыми, ручной  работы  (лестной для ног) тротуарами,  она  шла с едва
заметным наклоном, начинаясь почтамтом и кончаясь церковью, как эпистолярный
роман. Опытным взглядом он искал в ней того, что грозило бы стать ежедневной
зацепкой,  ежедневной  пыткой  для чувств,  но,  кажется,  ничего такого  не
намечалось,  а рассеянный  свет весеннего  серого  дня  был  не  только  вне
подозрения, но еще обещал умягчить иную  мелочь, которая в яркую  погоду  не
преминула бы объявиться; всг  могло быть этой  мелочью: цвет дома, например,
сразу отзывающийся во рту неприятным овсяным вкусом,  а то  и халвой; деталь
архитектуры, всякий  раз экспансивно  бросающаяся  в  глаза; раздражительное
притворство  кариатиды,  приживалки, --  а не подпоры,  -- которую и меньшее
бремя  обратило бы  тут же  в штукатурный прах;  или, на стволе дерева,  под
ржавой кнопкой, бесцельно и навсегда уцелевший уголок отслужившего, но не до
конца содранного рукописного  объявленьица  -- о расплыве синеватой  собаки;
или  вещь в  окне,  или  запах, отказавшийся  в  последнюю секунду  сообщить
воспоминание,  о котором  был  готов,  казалось,  завопить, да так на углу и
оставшийся -- самой за себя  заскочившею тайной. Нет, ничего  такого не было
(еще не  было),  но  хорошо бы,  подумал он,  как-нибудь  на досуге  изучить
порядок  чередования  трех-четырех  сортов  лавок  и  проверить правильность
догадки,  что в этом порядке есть  свой композиционный закон, так что, найдя
наиболее частое сочетание, можно  вывести  средний  ритм  для  улиц  данного
города,  --  скажем: табачная, аптекарская, зеленная. На  Танненбергской эти
три были разобщены, находясь на разных углах, но может быть роение ритма тут
еще не настало, и в будущем, повинуясь контрапункту, они постепенно (по мере
прогорания или переезда владельцев) начнут  сходиться: зеленная  с  оглядкой
перейдет улицу, чтобы стать через семь, а там через  три, от  аптекарской --
вроде  того, как в рекламной  фильме  находят свои места смешанные буквы, --
при чем одна из них  напоследок как-то еще  переворачивается, поспешно встав
на ноги (комический персонаж,  непременный Яшка  Мешок в строю новобранцев);
так и  они будут  выжидать, когда  освободится смежное  место,  а  потом обе
наискосок  мигнут табачной --  сигай сюда, мол; и вот уже все  стали в  ряд,
образуя типическую строку. Боже мой, как я  ненавижу всг это, лавки, вещи за
стеклом,  тупое  лицо  товара  и  в  особенности  церемониал  сделки,  обмен
приторными  любезностями,  до  и  после! А эти  опущенные  ресницы  скромной
цены... благородство уступки...  человеколюбие торговой  рекламы... всг  это
скверное подражание  добру, -- странно  засасывающее добрых: так, Александра
Яковлевна признавалась мне, что, когда идет за покупками  в  знакомые лавки,
то нравственно переносится в особый мир, где  хмелеет  от вина честности, от
сладости  взаимных  услуг,  и отвечает на суриковую улыбку продавца  улыбкой
лучистого восторга.
     Род магазина,  в который  он вошел, достаточно  определялся тем, что  в
углу  стоял  столик с  телефоном, телефонной  книжкой, нарциссами в  вазе  и
большой  пепельницей.   Тех   русского   окончания   папирос,   которые   он
предпочтительно курил, тут не держали, и он бы ушел  без всего, не окажись у
табачника крапчатого  жилета с перламутровыми пуговицами и лысины тыквенного
оттенка. Да, всю жизнь я буду  кое-что добирать натурой  в тайное возмещение
постоянных переплат за товар, навязываемый мне.
     Переходя наугол  в аптекарскую, он невольно повернул  голову  (блеснуло
рикошетом   с  виска)  и  увидел  --  с  той  быстрой  улыбкой,  которой  мы
приветствуем  радугу   или  розу   --  как  теперь   из   фургона  выгружали
параллелепипед белого ослепительного неба, зеркальный шкап, по которому, как
по экрану,  прошло  безупречно-ясное отражение ветвей, скользя и качаясь  не
по-древесному, а с человеческим колебанием, обусловленным  природой тех, кто
нес это небо, эти ветви, этот скользящий фасад.
     Он пошел дальше, направляясь к лавке, но только-что виденное, -- потому
ли,  что  доставило  удовольствие  родственного  качества,  или потому,  что
встряхнуло, взяв врасплох  (как с балки на сеновале падают дети в податливый
мрак), -- освободило в нем то приятное, что уже  несколько дней держалось на
темном дне каждой  его мысли,  овладевая  им при малейшем толчке:  вышел мой
сборник;  и когда он,  как сейчас, ни  с того  ни с сего падал  так, то-есть
вспоминал  эту  полусотню только-что вышедших стихотворений, он  в  один миг
мысленно  пробегал  всю  книгу, так  что  в  мгновенном  тумане  ее  безумно
ускоренной музыки не различить было читательского смысла мелькавших  стихов,
--  знакомые  слова  проносились,  крутясь  в  стремительной  пене  (кипение
сменявшей  на мощный бег, если  привязаться  к ней взглядом, как делывали мы
когда-то, смотря на нее  с дрожавшего моста  водяной мельницы, пока мост  не
обращался  в  корабельную корму: прощай!),  --  и эта пена,  и мелькание,  и
отдельно  пробегавшая  строка,  дико  блаженно  кричавшая  издали,  звавшая,
вероятно, домой, всг это вместе со сливочной белизной обложки,  сливалось  в
ощущение  счастья  исключительной  чистоты... "Что  я  собственно делаю!" --
спохватился он, ибо  сдачу,  полученную только-что в  табачной, первым делом
теперь высыпал на  резиновый островок посреди стеклянного  прилавка,  сквозь
который снизу просвечивало подводное золото плоских  флаконов, между тем как
снисходительный к его причуде  взгляд  приказчицы с любопытством направлялся
на эту рассеянную руку, платившую за предмет, еще даже не названный.
     "Дайте мне, пожалуйста, миндального мыла", -- сказал он с достоинством.
     Затем, все  тем  же  взлетающим  шагом, он воротился к  дому.  Там,  на
панели, не было сейчас никого, ежели  не  считать  трех васильковых стульев,
сдвинутых, казалось, детьми.  Внутри же  фургона лежало небольшое коричневое
пианино,  так  связанное, чтобы оно  не  могло  встать  со спины и поднявшее
кверху две маленьких металлических подошвы. На лестнице он встретил валивших
вниз,  коленями врозь,  грузчиков, а  пока звонил  у  двери  новой квартиры,
слышал,  как наверху переговариваются  голоса, стучит  молоток. Впустив его,
квартирохозяйка  сказала, что  положила  ключи  к  нему  в комнату.  У  этой
крупной, хищной немки было странное имя; мнимое подобие творительного падежа
придавало ему звук сентиментального заверения: ее звали Clara Stoboy.
     А вот продолговатая  комната,  где  стоит  терпеливый  чемодан... и тут
разом всг переменилось: не дай Бог кому-либо знать эту  ужасную унизительную
скуку,  --  очередной  отказ  принять  гнусный  гнет  очередного  новоселья,
невозможность  жить  на  глазах   у  совершенно  чужих  вещей,  неизбежность
бессонницы на этой кушетке!
     Некоторое время он стоял у окна: небо было простоквашей; изредка  в том
месте, где плыло  слепое солнце, появлялись опаловые ямы, и тогда внизу,  на
серой  кругловатой  крыше фургона, страшно  скоро  стремились  к  бытию,  но
недовоплотившись растворялись тонкие тени липовых ветвей. Дом насупротив был
наполовину в лесах, а  по здоровой  части  кирпичного  фасада  оброс плющом,
лезшим в окна. В глубине прохода, разделявшего палисадник, чернелась вывеска
подвальной угольни.
     Само  по себе все  это было  видом, как и комната была сама по себе; но
нашелся  посредник,  и  теперь  этот  вид становился  видом  из этой  именно
комнаты. Прозревши, она лучше не стала. Палевые в сизых тюльпанах обои будет
трудно  претворить  в  степную  даль.  Пустыню  письменного  стола  придется
возделывать долго, прежде чем взойдут на ней первые строки.  И долго надобно
будет сыпать пепел под кресло и  в его пахи,  чтобы  сделалось оно пригодным
для путешествий.
     Хозяйка пришла звать его к телефону, и он, вежливо сутулясь, последовал
за ней в столовую. "Во-первых, -- сказал Александр Яковлевич, -- почему это,
милостивый государь, у вас в пансионе так неохотно сообщают ваш новый номер?
Выехали, небось,  с треском?  А во-вторых, хочу вас  поздравить... Как -- вы
еще не  знаете? Честное  слово?" ("Он  еще ничего  не  знает", --  обратился
Александр Яковлевич  другой стороной голоса  к кому-то вне телефона). "Ну, в
таком случае  возьмите себя  в руки  и слушайте, я  буду  читать: Только-что
вышедшая   книга   стихов   до   сих   пор   неизвестного   автора,   Федора
Годунова-Чердынцева, кажется нам  явлением столь  ярким,  поэтический талант
автора столь несомненен. --  Знаете  что, оборвем на  этом, а  вы  приходите
вечером к нам, тогда получите всю статью. Нет, Федор Константинович дорогой,
сейчас ничего не скажу, ни  где, ни что,  -- а если хотите знать, что  я сам
думаю, то  не обижайтесь, но он вас перехваливает. Значит, придете? Отлично.
Будем ждать".
     Вешая трубку, он едва не сбил  со столика стальной жгут с карандашом на
привязи; хотел его удержать, но тут то и смахнул; потом въехал бедром в угол
буфета; потом выронил папиросу,  которую на ходу тащил из пачки;  и наконец,
зазвенел дверью, не  рассчитав размаха, так что  проходившая  по коридору  с
блюдцем  молока  фрау Стобой холодно произнесла: упс! Ему захотелось сказать
ей,  что ее палевое  в  сизых  тюльпанах  платье  прекрасно,  что  пробор  в
гофрированных   волосах   и   дрожащие   мешки   щек   сообщают   ей   нечто
жорж-сандово-царственное;  что  ее   столовая  верх  совершенства;   но   он
ограничился сияющей улыбкой и чуть не упал на тигровые полоски, не поспевшие
за отскочившим котом, но в конце  концов он никогда и не сомневался, что так
будет,  что мир,  в  лице нескольких  сот  любителей  литературы, покинувших
Петербург, Москву, Киев, немедленно оценит его дар.
     Перед  нами  небольшая книжка, озаглавленная  "Стихи" (простая  фрачная
ливрея, ставшая за последние годы такой же обязательной, как недавние галуны
-- от  "лунных  гргз" до символической латыни), содержащая  около пятидесяти
двенадцатистиший, посвященных  целиком одной теме, --  детству. При набожном
их сочинении,  автор  с  одной  стороны,  стремился  обобщить  воспоминания,
преимущественно отбирая черты, так или иначе свойственные всякому удавшемуся
детству: отсюда их  мнимая очевидность; а с другой, он дозволил проникнуть в
стихи только  тому, что было действительно  им,  полностью  и  без  примеси:
отсюда их мнимая изысканность.  Одновременно ему приходилось делать  большие
усилия, как для того, чтобы не  утратить руководства игрой, так и  для того,
чтобы  не  выйти из состояния игралища. Стратегия вдохновения и тактика ума,
плоть  поэзии и призрак прозрачной прозы, -- вот определения,  кажущиеся нам
достаточно  верными  для  характеристики  творчества  молодого  поэта.  Так,
запершись на ключ и достав свою книгу, он упал с ней  на диван, -- надо было
перечесть  ее  тотчас,  пока  не  остыло  волнение,  дабы  заодно  проверить
доброкачественность  этих  стихов  и  предугадать  все  подробности  высокой
оценки, им данной  умным,  милым, еще неизвестным судьей. И теперь, пробуя и
апробируя  их,  он  совершал  работу,  как  раз  обратную   давешней,  когда
мгновенной мыслью пробегал книгу. Теперь  он читал как бы в  кубе, выхаживая
каждый стих, приподнятый и со всех четырех сторон  обвеваемый чудным, рыхлым
деревенским воздухом, после которого так устаешь к  ночи.  Другими  словами,
он,