Юрий Нагибин
   Сирень

---------------------------------------------------------------
     OCR: http://inka.narod.ru/
---------------------------------------------------------------

     Странное то  было лето, все в  нем перепуталось. В  исходе  мая  листва
берез оставалась по-весеннему слабой и нежной, изжелта-зеленой, как цыплячий
пух. Черемуха  расцвела лишь в первых числах июня, а сирень еще позже. Такое
не помнили  ивановские старожилы.  Впрочем, они  и  вообще  ничего толком не
помнили:  когда  ландышам  цвесть, а  когда ночным фиалкам,  когда  пушиться
одуванчикам  и  когда проклюнется первый гриб. Но может быть,  странное лето
внесло сумятицу в их старые головы, отбив память об известном порядке?

     Сильные  грозовые ливни,  неположенные  в  начале  июня  - им  время  в
августе,  когда убраны хлеба и  поля бронзовеют щетиной стерни,  - усугубили
сумятицу в мироздании. И сирень зацвела вся разом, в одну ночь вскипела и во
дворе, и  в  аллеях,  и в  парке. А ведь  положено так:  сперва запенивается
белая, голубая и розовая  отечественная сирень, ее рослые кусты теснятся меж
отдельным  флигелем  и  конюшнями,  образуют  опушку  Старого  парка,  через
пять-шесть  дней залиловеет низенькая персидская сирень с приторно-душистыми
свешивающимися соцветиями, образующая живую изгородь  меж двором и фруктовым
садом; а через неделю забросит в окна господского  дома  отягощенные кистями
ветви венгерская сирень с самыми красивыми блекло-фиолетовыми цветами. А тут
сирени  распустились  разом,  после  сильной  ночной  грозы,  переполошившей
обитателей  усадьбы  прямыми,  отвесными,  опасными  молниями. И  даже  куст
никогда не цветшей махровой сирени возле павильона  зажег маленький багряный
факел одной-единственной кисти.

     И  когда Верочка Скалон выбежала утром в сад, обманув бдительный надзор
гувернантки Миссочки, она ахнула и прижала руки к корсажу, пораженная дивным
великолепием сиреневого буйства.

     В доме жили  по  часам, порядок был  строгий.  Вставали в восемь - все,
кроме Александра Ильича Зилоти и непонятно, чем была вызвана такая поблажка.
И сами хозяева Сатины,  и гостящие у них  родственники, и  наезжавшие соседи
беспрекословно подчинялись  неизменному  уставу. Пусть  Зилоти замечательный
пианист,  профессор  консерватории  -  Сатины  не  церемонились  и  с  более
именитыми  гостями,  -  дарованная ему привилегия  оставалась  загадкой  для
Верочки, любящей в свои пятнадцать лет доискиваться до первопричины явлений.
Но  сегодня  она  решила,  что  эта  вольность  призвана  служить  маленьким
вознаграждением Александру Ильичу  за муки тюремного режима, навязанного ему
любовью  и  ревностью  жены  Веры  Павловны,  урожденной  Третьяковой.  Вера
Павловна   ревновала   своего   двадцатисемилетнего   мужа,   не   по  годам
обремененного   большой  семьей,  заботами  и   славой,  ревновала   тяжелой
купеческой ревностью,  слепой, неодолимой, смехотворной и вовсе неуместной в
дочери  одухотворенного Павла Михайловича Третьякова, знаменитого собирателя
русской  живописи.  Она  ревновала мужа к  "трем сестрам"  Скалон  и  даже к
тринадцатилетней Наташе  Сатиной, не  говоря  уже  о  Миссочке,  о  красивой
горничной  Марине, волоокой  песельнице,  и ко  всем  крестьянским девушкам,
приносившим в усадьбу дикорастущую землянику, сливки и сметану. И это мешало
Верочке  определить, в  кого же на самом  деле  влюблен  Александр Ильич.  А
разобраться в путаном клубке влюбленностей было для нее еще важнее, нежели в
сумбуре взбунтовавшейся природы.

     Выходить  из  дома   раньше  положенного  времени  считалось  столь  же
крамольным, как и залеживаться в постели. Это было даже опаснее, потому что,
залежавшись,  можно сослаться на нездоровье, а тут чем оправдаешься? Верочка
не случайно вспомнила о Зилоти.

     Когда  она  сбежала с  крыльца отдельного флигеля, где  жила с матерью,
сестрами и Миссочкой, ей почудилось в окне  второго этажа "господского" дома
бледное  лицо   Веры  Павловны.  Она  ночевала  в  детской  -  нездоровилось
годовалому  Ванечке, и чуткий слух ревнивицы уловил  во сне тончайший  скрип
далекой  двери.  Хорошо,  если  Александр  Ильич спокойно  нежится  в  своей
постели, а что,  если ему  тоже  вздумалось  прогуляться?  Какие  подозрения
вспыхнут в необузданном воображении  Веры  Павловны и чем все это обернется?
Она едва не вернулась домой, но пьянящий дух сирени был так влекущ и сладок,
что Верочка  решила: будь что будет, не даст она  испортить себе радость!  И
она  кинулась в сирень, как в реку, мгновенно  вымокнув  с головы до пят, --
тяжелые кисти и листья были пропитаны минувшим ливнем.

     Грубый шорох в кустах заставил Верочку испуганно замереть. Господи боже
мой, неужели и впрямь  она  столкнется сейчас с  Зилоти  и  тяжесть  стыдной
взрослой тайны ляжет на ее  сердце? Нет, она вовсе  не  хочет знать,  в кого
влюблен  Александр  Ильич и насколько основательна  ревность его  несчастной
жены.

     Шум  повторился  - шорох и треск,  кто-то шел напролом  сквозь  сирень,
сотрясая ветви, давя мелкие сухие сучочки в изножии кустов. Легко возбудимое
сердце Верочки мгновенно  отзывалось на каждое волнение, испуг, вот и сейчас
оно будто подскочило, забилось у самого  горла, гулко, громко, с болезненной
отдачей в голову. Проделка, казавшаяся ей такой очаровательной еще несколько
минут назад, когда она неслышно проскользнула мимо спален матери и Миссочки,
обернулась чем-то дурным и страшным.

     "Почему мне за все приходится платить так дорого? - спросила она себя с
тоской. -- Чего я, в  конце концов, боюсь? Пусть  я даже столкнусь с Зилоти,
он  благородный  человек и  защитит  меня от незаслуженной обиды. Я виновата
лишь  в  том, что насамовольничала.  Ну, побранят, лишат прогулки,  заставят
написать лишний английский диктант, разучить  какой-нибудь этюд. Не убьют же
меня в самом деле?" Уговоры подействовали, сердце опустилось  в свое гнездо,
отлила кровь с лица, и перестало стрелять в ушах.

     Верочка осторожно раздвинула  ветви  и в шаге от  себя  увидела  Сережу
Рахманинова, племянника хозяев усадьбы. Он приподымал кисти сирени  ладонями
и погружал в них лицо.  Когда же отымал голову, лоб, нос,  щеки и подбородок
были влажными, а к бровям и тонкой ниточке усов клеились лепестки и трубочки
цветов. Но это и Верочка умела делать - купать лицо в росистой сирени, а вот
другая  придумка Сережи,  Сергея Васильевича -- так церемонно  полагалось ей
называть семнадцатилетнего  кузена,  -  была  куда  интереснее.  Он  выбирал
некрупную кисть и осторожно брал в рот, будто собирался съесть, затем так же
осторожно вытягивал ее изо рта и что-то проглатывал. Верочка последовала ему
примеру, и рот наполнился  горьковатой холодной влагой. Она поморщилась,  но
все-таки повторила опыт. Отведала белой, потом голубой, потом лиловой сирени
- у каждой  был свой привкус. Белая  - это словно лизнуть  пробку от маминых
французских  духов,  даже  кончик   языка  сходно  немеет;  лиловая   отдает
чернилами;  самая  вкусная  --  голубая  сирень, сладковатая,  припахивающая
лимонной корочкой.

     Сиреневое  вино  понравилось Верочке,  и  она  стала  лучшего мнения  о
длинноволосом кузене. Впрочем, какой он кузен - так, седьмая вода на киселе,
но  взрослые почему-то  цепляются  за отдаленные родственные связи, причем в
подобных туманных случаях старшие  всегда оказываются дядюшками и тетушками,
а сверстники -- кузенами и кузинами. Рахманинова сестрам Скалон  представили
совсем недавно  в Москве, в доме Сатиных, где они останавливались на пути из
Петербурга  в  Ивановку.  Нельзя  сказать,  что  их  обрадовала  перспектива
провести лето  в обществе новоявленного кузена. В этом долговязом юноше  все
было непомерно и нелепо: громадные,  как лопаты, руки и под стать им ступни,
длинные  русые поповские  волосы, большой, тяжелый  нос и  огромный,  хоть и
красиво очерченный рот, мрачноватый, исподлобья, взгляд темных матовых глаз.
Нелюбезный,  настороженный,  скованный,  совсем  неинтересный  -  таков  был
дружный Приговор сестер. И робкая  попытка кузины Наташи Сатиной уверить их,
что Сережа стесняется и дичится, ничего не изменила.

     Правда,  в  Ивановке  образ  сумрачного  и нелюбезного кузена  пришлось
срочно пересмотреть. Он оказался весьма любезным, услужливым,  общительным и
необыкновенно  смешливым. Достаточно было самой малости, чтобы заставить его
смеяться до слез, до изнеможения. И надо  сказать, Верочка пользовалась этой
слабостью кузена и не  раз ставила  его в неловкое  положение, но с  обычным
добродушием он нисколько не обижался. За него обижалась Наташа Сатина и даже
позволила  себе  выговаривать  Верочке,  но  та  быстро поставила  на  место
непрошеную заступницу. Наташа надула свои и  без того пухлые губы и навсегда
забыла встревать в дела старших...

     Но  кузен,  пьющий  горькую  влагу  с  сиреневых кистей,  стал  Верочке
по-новому  интересен.  Кстати,  в  кого  он  влюблен?..  Прежде  Верочка  не
задавалась этим вопросом, хотя сердечные дела всех обитателей усадьбы, равно
и  друзей  дома,  редкий   день  не  наезжавших   в  Ивановку,  заботили  ее
чрезвычайно.    Скорее   всего,   он   влюблен   в   старшую   ее    сестру,
двадцатидвухлетнюю Татушу, властную и самоуверенную красавицу. Похоже, в нее
все влюблены. А кто влюблен в Сережу - дозволено ей хотя бы про себя так его
называть?  Натуля Сатина?.. Верочка прыснула, по  счастью, почти  беззвучно:
рот был набит сиренью.  Но  острый слух музыканта что-то  уловил. Рахманинов
замер  с кистью  в руке, как Вакх на известной картине академика Бруни.  Его
большие,  темные, не  отражающие свет  глаза внимательно  и  быстро обшарили
кусты. Верочка успела пригнуться, и взгляд его скользнул поверх ее головы.

     Наташа   Сатина  была  рослая,   стройная,  очень  серьезная   девочка,
пытавшаяся держаться на равных со взрослыми. Ее губил рот  -- детски пухлый,
неоформившийся и потому непослушный,  расползающийся,  даже глупый какой-то,
хотя  она отнюдь  не была дурой.  Этот  рот  поразительно не  соответствовал
остальной лепке четкого смуглого лица. Лоб, нос, глаза, легкая крутизна скул
- все в ней было очаровательно и завершено, но пухлое губошлепие отбрасывало
Наташу  в  детство.  И  комичными,  пародийными   казались  ее  серьезность,
трудолюбие, рассудительность, даже какая-то важность. Живая, легкомысленная,
порывистая Верочка,  начисто  лишенная  Наташиной  солидности,  была  все же
"барышня", а Наташу хотелось отослать в детскую.

     Эти  размышления,   навеянные   новооткрытием  длинноволосого   кузена,
несколько  отвлекли  Верочку  от сиреневого вина. В  отличие  от нее  Сережа
действовал с напористой быстротой и ловкостью, правда, при таких захватистых
ручищах и громадной пасти это немудрено. У Верочки был маленький, деликатный
рот, ей приходилось выбирать кисти поменьше. Но  надо поторапливаться, чтобы
успеть  до колокола прошмыгнуть в свою спальню.  Верочка  пустила в  ход обе
руки.  Ее  всю  забрызгало  росой,  горечь  палила  рот,  лепестки  обклеили
подбородок и щеки.
     -- Психопатушка, и вам не стыдно? -- послышался протяжный, укоризненный
голос Рахманинова. - Поедать сирень -- какое варварство!
     У  него  была  раздражающая  привычка  давать  всем  прозвища.  Это  он
превратил  Татушу в Тунечку,  а потом в  Ментора, англичанку  -  в Миссочку,
балетоманку Лелю в  Цуккину Дмитриевну,  а  Верочку,  что совсем  глупо, - в
Психопатушку.  Конечно,  она бывает несдержанна,  легко вспыхивает  и  легко
переходит от смеха  к  слезам, но какая же она психопатка?  Она давно хотела
объясниться  с Сергеем Васильевичем  по  поводу  дурацкой клички, но  теперь
разговор придется отложить. Кто же  она, как  не Психопатушка, если с  такой
вот звериной алчностью пожирает сирень?  Но  хорош кузен!.. Сам вызвал ее на
эту  глупость,  а сейчас делает вид, будто ни при чем. Уж он-то, конечно, не
обсасывал влажных кистей, а скромно и чинно вдыхал их аромат.
     -  Надеюсь... --  произнесла  она,  задыхаясь.  -- что  вы как  честный
человек... никому... никогда...
     -  Психопа-а-тушка!.. Генеральшенька!  - нарочито гнусавя и  растягивая
слова, проговорил Рахманинов. - Да ведь сказать кому --  не поверят!.. Вы бы
посмотрели на себя!
     Верочка провела ладонями по  лицу, они стали мокрыми,  а  на подушечках
пальцев  налипли голубые,  лиловые лепестки, какой-то мусор, паутинки. Когда
только противный кузен  успел  вытереться и принять обличье пай-мальчика? На
его  крупном,  в  первом  розоватом  загаре  лице не  было  ни  росинки,  ни
соринки...
     У Верочки было  короткое  дыхание: при  малейшем волнении ей не хватало
воздуха.
     -- Прошу  вас!..  Это глупое  ребячество... Вы  злой!..  Вам  бы только
выставлять людей в смешном виде!..
     -- Господь с вами,  Психопатушка! - сказал  он мягко, участливо,  почти
нежно.
     Верочка никак не ожидала подобной интонации у насмешливого кузена: даже
свои любезности он облекал в ироническую форму.
     --  Зачем вы так?..  Конечно, я никому не скажу... раз вы не хотите. --
Теперь в голосе его  опять послышались  привычные  лукавые нотки, но добрые,
необидные.  -  И  что  тут такого?  Бедная  девочка проголодалась  и  решила
немножко попастись. Ну, ну, не  буду... Ого,  Агафон заковылял  к  колоколу.
Бегите, не то пропали.
     -- А вы?
     -- За  мной не очень следят.  Мне  только  нельзя  появляться в женском
монастыре,  так я прозвал ваш флигель,  и  принимать  у  себя дам... Наташу,
например. Тут сразу громы и молнии...
     Он еще что-то говорил, но Верочка уже не слышала. Со  всех ног, зажимая
ладонью  страшно  бьющееся  сердце, мчалась она к дому и успела вскочить  на
крыльцо, прежде  чем Агафон ударил в колокол,  и проскользнула в  спальню до
появления свежей и ясной,
     будто не со сна, Миссочки.

     Рахманинов стоял,  задумчиво перебирая кисти сирени.  Он  хотел понять,
почему его так тронула и странно взволновала эта встреча.
     Верочка  Скалон была очень миловидна, с прекрасными,  густыми, длинными
русыми,  в  золото,  волосами,  с тонкой,  стремительно  затекающей румянцем
кожей, с  пытливыми, горячими глазами и тесно  сжатым ртом.  Эта  серьезная,
даже скорбная складка рта не соответствовала мягкой  лепке лица и подвергала
сомнению однозначность образа  доброй,  недалекой  девушки.  Но  что ему эта
Верочка Скалон,  Психопатушка,  Генеральшенька, влюбленная  по  уши в  друга
детства  Сережу  Толбузина и чуть не каждый день избирающая нового фаворита,
который  зачастую  об  этом  и  не  догадывается, поминутно  вспыхивающая  и
немеющая  от  страха,  что  кто-то  проникнет  в  ее  великие  секреты?  Он,
Рахманинов, --  странствующий музыкант,  его дело упражняться  на  рояле  до
одурения,  который  день  корпеть  над  четырехручным  переложением  "Спящей
красавицы"  несравненного   Петра   Ильича  и  урывать   часишко-другой  для
собственного сочинительства. Да,  он обуян дерзостным намерением в недалеком
будущем вынести на суд публики свой первый фортепианный концерт. Пора робких
ноктюрнов и разных мелких пьесок миновала, он  способен сказать свое слово в
музыке. О прочем нечего и думать. Но как все-таки хорошо, что было это утро,
тяжелые благоухающие  кисти, холод капель за пазухой и девичье лицо, наивное
и патетическое...

     День,  начинавшийся для Верочки Скалон так  тревожно и странно, катился
дальше   проторенной   колеей  без  каких-либо   неожиданностей.   Никто  не
догадывался об утреннем приключении. А Вера Павловна при всей своей ревнивой
наблюдательности  умудрилась  ее   не   заметить.   Поведение   кузена  было
безупречно, он не позволил себе и легчайшего  намека -- взглядом,  улыбкой -
на их общую тайну, был  образцово серьезен  и почтителен. Он хотел успокоить
Верочку, но немножко перебарщивал в своем джентльменстве. Такая сдержанность
необходима при посторонних, но совершенно ни к чему,  когда они оставались с
глазу на  глаз. Разве люди так  уж  часто  сходятся  в  утреннем  саду  пить
сиреневое вино? Ведь и  в самом деле, сказать  кому - не поверят. Но Верочка
знала, что не скажет об этом даже  верной  и молчаливой,  как могила, Наташе
Сатиной, не  говоря уже о  сестрах:  строгой  моралистке Татуше --  поистине
"Ментор"!  -- и дразнилке Леле.  И  если они с Сережей будут так старательно
притворяться  друг перед  другом, то  получится, что ничего и не было, а это
даже обидно...

     Катился  вслед за другими,  навек  канувшими,  чудесный  жаркий  долгий
июньский день с парным  молоком и  садовой  земляникой прямо с грядок -- еще
одна неожиданность, ну где  это видано, чтобы  садовая земляника поспевала в
пору цветения  сирени?  -  с купанием  и  беготней  по парку,  с мучительным
английским  диктантом  -- Верочка насажала ошибок  против  обычного густо; с
непременным  испугом Александра Ильича  Зилоти по поводу вскочившего на щеке
прыщика:  рак!!!; с беспредметными  и крайне забавными вспышками  ревности у
его жены, с  оглушительными звуками роялей  -- это Сережа разучивал  всем  в
зубах  навязший этюд Шлецера,  а Зилоти  в  который  раз играл  бетховенскую
"Ярость  из-за  потерянного  гроша", и  все  искренне  восхищались,  хотя  с
удовольствием послушали бы  что-нибудь другое, пусть и не столь совершенное.
С  запаздывающим, как  всегда,  обедом  ("Лакеи  засели в  подкидного, --  в
комическом ужасе  восклицал Александр Ильич. -- Буфетчику Адриану идут  одни
козыри!"); с катанием на линейке, с вечерним  чаем и "адской зубной болью" у
Веры Павловны (самовар подала вместо запившего  Адриана красивая Марина);  с
веселой  болтовней в  беседке и нарочито заунывными приставаниями  Сережи  к
Татуше по поводу московского знакомого  Шнеля -- всех это веселило, а Татушу
раздражало, она не любила насмешек над теми, кому нравилась, с долгим, будто
навек, прощанием перед сном и "лунной  ванной" на  балконе в компании Лели и
Миссочки, к ночи грустневшей, с прохладой домотканых полотняных простынь.

     Но прежде чем  погрузиться в сон, Верочка вспомнила утреннее похождение
и удивилась своему  тогдашнему испугу. Сколько же в ней  еще детского,  если
она теряется  от  каждого пустяка! И досадно, что она так уронила себя перед
кузеном.  А он все же милый, с  ним можно дружить, если, конечно,  держать в
узде. В Москве они его просто не поняли. Зато в Ивановке Татуша сразу нашла,
что в нем что-то есть. Впрочем, Татуша всюду подбирает кавалеров. Это все не
важно. А важно то, что завтра приезжает из  соседней Тимофеевки Митя Зилоти,
брат  Александра Ильича, и  надо  будет  раз  и навсегда выяснить, в кого он
влюблен.

     Вместо  того,  чтобы  развязать  хоть   какие-то  узлы,  Митин   приезд
окончательно  все запутал. Едва  Митя успел слезть с двуколки, как примчался
потрясенный Сашок Сатин и сказал, что  поспела малина. Конечно, ему никто не
поверил,  но  лето  уже  приучило  к  неожиданностям, и  обитатели  усадьбы,
поругивая юного вестника  за распространение ложных слухов, гурьбой повалили
в малинник. Привлеченный шумом,  на крыльцо выскочил Александр Ильич Зилоти,
несказанно обрадовался малине и, схватив Татушу за руку, кинулся в сад. Ему,
правда, пришлось сразу  вернуться,  поскольку  Веру Павловну постиг тепловой
удар  на террасе. Потрясая  кулаками,  Александр Ильич  поплелся  к жене,  а
остальная компания вломилась в  малинник и  увидела, что Сашок наврал совсем
чуть-чуть. Малина еще не поспела, но твердые и невкусные ягоды действительно
подрумянились,  и одно это было чудом. Зато созрела черешня, но тетя Варвара
не разрешила трогать ее до завтра.

     А на обратном пути Татуша, словно  догадавшись о тайных заботах сестры,
пристала   к  Мите,  в  кого  он  влюблен.  Митя  смущенно   и  самодовольно
отмалчивался,   краснея  сквозь  загорелую   кожу,  но  от   Татуши  нелегко
отделаться. Ее настырность вдруг стала неприятна  Верочке:  похоже,  Татушей
двигало  не  обычное л