АЛЕКСЕЙ НЕДЛИНСКИЙ ПОСЕЛЕНИЕ
 
   Женщинам - о мужчинах, вольным - о зэках, сегодняшнему - о вчерашнем
 
   I Тюрьма подарила мне свободу и женщин; хотел и третье  что-нибудь  -
для круглого счета - и, в итоге, получил-таки клаустрофобию. Но об  этом
дальше, а сейчас - битком набитый автозэк* виляет по  серпантину,  марш-
рут: Соликамская пересылка - поселок Серебрянка, хотя о конечном  пункте
знает только сопровождающий чин, капитан Макокин. Чего он не знает - что
с этой минуты уже угодил в персонажи повествования, в мое  безраздельное
владение. Не сбрить ли тебе усы для начала, Геннадий Андреич? Для разго-
на, а как ты думал. Авторский произвол покруче  ментовского.  Ну,  шучу,
шучу, не икай, оставайся как есть. Мне ведь только голову брили в  ШИЗО,
усы не трогали - так и я не изувер.
   Всей дороги - часа на три хорошим ходом, но  -  тормозили  бессчетно;
как понимаю теперь, в Красновишерске - пивка, а потом - отлить,  отлить,
отлить. Нам что - конец сентября, свежачок,  почему  не  покататься,  не
ропщем. (А могли бы: уже кровь меняет состав, воля забраживает...)  И  -
вот оно:
   - Ну, мужики, кто на оправку? - дверь настежь.
   Нет, не поселок - дорога в лесу, но все приготовлено,  полный  парад:
осины, березы роняют красу - осеннего севера жаркий наряд...  Больше  не
буду, но не прозой же - этот стоградусной крепости ожог: вокруг -  и  на
тыщу, на две - сколько хочешь верст, до полюсов - нет стенки с  вышками!
Не огорожены! Первый раз - после двух, пяти, есть  и  после  червонца...
Это прошибает, в голову и в ноги особенно (в душу не бьет, души еще  нет
ни у кого, занемела, отсижена).
   Жмуримся блаженнейше, заплетаемся к обочине, даже не писается  толком
- так, формализм. Ну, мент рядом, так и то - усы неуставные, под  Чапая,
- и без пистолета! И лыбится тоже отечески. Ах ты, родной! Знаешь,  Анд-
реич, много, много МВД на Страшном суде отпустится за эту нашу  оправку.
Я вот - десять лет уже без загородок - а свободы, беспримесной, как  она
есть, - только тогда и глотнул.
   Следующий раз - после смерти, думаю, будет, не раньше. Стоил  двух  с
половиной лет подарок, что и толковать.
   - Ну, по коням!
   - А далеко еще, гражданин начальник?
   - А когда конец срока?
   - В 87-м.
   - Успеешь.
   Оказалось - меньше часу, а нам и вправду - куда спешить?
   II Когда спрашивают (редко, но бывает): "За что сидел-то?" -  хочется
встречно полюбопытствовать: "А ты - за что  живешь?"  Набезобразил,  не-
бось, в прошлой инкарнации - будь здоров! Там  отмазался  -  здесь  зато
крутишься (нынче ведь все "крутятся", нет?). За  мелочь  какую-нибудь  в
России не рождаются, дружок. Но - что было, то было, а главное теперь  -
осознал ли? Твердо ли встал на путь исправления? Доказываешь ли это  ак-
тивным трудом и участием в общественной жизни?
   Вот про меня - и в постановлении так записано, без этого  на  поселок
не отпускают. Приехали уже, кстати.
   Стемнело, мутит - некогда разглядывать, все мельком: забор из горбыля
- с трех сторон только, бутафория, мужички с работы - морды  не  впалые,
половина усатых - и в вольном! То есть сапоги и телогрейки, конечно,  но
не фофаны зоновские, без воротников! И пидерок ни на ком! Благодать! Уже
не зря это вс„: три пересылки, столыпин душегубный...  Чтоб  привести  в
чувство - на первую ночь, не покормив (а
   - воля, привыкайте...), затолкали в ШИЗО. Всех пятнадцать - в  бетон-
ную коробку пять на три, - и правильно, между прочим. Нигде такого  нет:
раз - и на небеса.
   Мытарства, чистилище - везде строгости, для нашей же пользы. Но, пос-
кольку рассказ мой, на самом деле, о любви - опускаю посторонние подроб-
ности, да их и не удержала здравая память.  (Всегда  мне  казалось,  что
есть какая-то фальшь в реставрации былой росписи: время  сохранило,  что
нужно: контуры, композицию, - а на ту сияющую первозданность -  нет  уже
глаз...) Стало быть, через день - заведую гаражом, хоть о  машинах  знал
до сих пор только, что зеленый - можно переходить. Облечен высоким дове-
рием, смастерил шапочку из шарфа, потому что обритый еще, а несолидно  -
начальник же.
   (На этапе:
   - Откуда, ребята? - сами уже поселенцы, с больнички возвращаются.
   - Питерские.
   - Ну, эти вечно - нарядчики да приемщики.
   Ау, брега Невы! Так вот она где - всесоюзная кузница белых  воротнич-
ков для лесоповала, не зря Петр старался!) Полная свобода передвижений в
административных границах. Чтоб понятнее - набросаем план местности, тем
более, что за вычетом двух-трех историй все произойдет именно здесь. Од-
ноименная речка делит поселок надвое: наша колония (человек двести) - на
возвышенном берегу, местные и женатики из зэков - на  пологом.  С  нашей
стороны - ДПНК, зона, гараж (большой сарай),  моя  избушка,  кузня,  два
склада, электростанция (сараи поменьше), аккумуляторная  (крохотный  са-
райчик) и халупка петухов. У них, у местных - деревня  -  дворов  сорок,
клуб, два магазина, пекарня, пилорама, контора, баня, ферма. В холмистую
даль убегает уже однажды проделанная дорога с ответвлениями к лесосекам.
Смешанный лес вокруг еще не вырублен - или уже вырос с тридцатых - и по-
лон зверья - от бурундуков до медведей. На два ближайшие года - моя все-
ленная, лучший из возможных миров (на том и по сегодня  стою  -  воисти-
ну!).
   III Помню школьный эксперимент "Сам себе Зевс": два металлических ша-
ра на стержнях, один заряжается вращением диска, сближаешь их -  гром  и
молния! (В миниатюре, конечно.) Здесь - другой реквизит, но суть все  та
же: двести ядреных мужиков, заряженных донельзя (чтоб меньше пятеры нак-
ручено - ни одного), сперма брызжет чуть не из ушей, - и всего-то  через
Серебрянку - местные девчата, училки из Перми по распределению,  заочни-
цы-декабристки, офицерские жены - ну? Что там твой Зевс! Ваал и Астарта!
Кибела и Аттис! Песнь Песней!
   Углубим классический экскурс:  это  обаяние  демонического  разврата,
Клеопатра - что ее сотворило? - клубы вожделения вокруг, самовластие вы-
бора... Перегнул, занесло, улыбаюсь: вот Котря, жена замполита, стоя  за
прилавком лабаза, звонко хлещет себя по телесам резинкою панталон  (при-
вычка такая: сзади оттянет и - шлеп!), Наташка Сойкина с  вечным  финга-
лом, белясая блядища Оля Лебедиха - нет, Клеопатры там  не  было.  Но  у
знакомой моей жила когда-то морская свинка, тезка египтянки, в обиходе -
Кл„па. И этот отрезок между крайними точками: славным домашним  зверьком
и бестиальной царицей - как раз заполняют мои героини.
   Зайдем для начала в контору: мне нужны бланки путевых листов и  выяс-
нить насчет своих денег с зоны (неделю уже на одолженный рубль живу).
   Перед этим спрошу только: кто бывал на юге? Кавказ, там, Сухуми-Муху-
ми? Не даст соврать: всем курортницам до тридцати встречные водилы салю-
туют гудком - будь хоть крокодлой последней. Корысти в  этом  никакой  -
машина мимо. Чистый мужской восторг, искусство  для  искусства,  мистика
пола. И вот я, северный заморыш, послеэтапный доходяга - топ-топ на кры-
лечко, предбанник, дверь в бухгалтерию и - не хуже мохнотелого,  шашлыч-
ного Гиви - эрегирую каждою клеткой - не видя ни лиц,  ни  фигур  (сидят
над бумагами), но - их тут много! Не старых! Экстаз и блаженство, умиле-
ние, благодарность. Минуту, не больше, но - навсегда теперь:
   выдирая ребро - вот что Создатель задумывал!.. А если когда не так  -
это уж сам виноват. Бросать надо свое вегетарианство!
   Окатив, стихия женского уплотняется, дробится на главбуха,  счетовода
и статистку, можно адресоваться наконец.
   - А бланков нет пока, - еще с райским призвуком, - а деньги,  бывает,
и год идут,
   - уже трезвая реальность.
   - Что ж, с голоду подыхать? - преувеличиваю для драматичности (накры-
лись шашлыки!).
   - Заявление на аванс напиши, у тебя же оклад. Двадцать  рублей  полу-
чишь, - дебелая тетя, участливо. Слово за слово: Нина, из Питера (почему
и базарим), замужем за вальщиком-зэком.  Как  потом  узнал  -  заочница,
Васька ее на пять лет младше, кудрявый, в усищах - прямо гусар, но -  не
бабник, и ты, Нинон, - только верная спутница. Помню тебя, люблю,  но  -
что ж у Некрасова хлеб отбивать, здесь не об этом. Крайних точек -  обе-
щал же - касаться не буду.
   IV Прилипло к памяти дурацкое: студентами еще сговорились на даче Но-
вый год отмечать. Вольготно - шуми-кричи, свежий воздух,  телки,  четыре
комнатушки - есть куда разбрестись, в случае чего. И вот, у хозяина дачи
(предки, конечно, настоящие хозяева) бабушка - возьми и умри за  неделю.
В семье траур - любили старушку, хлопоты, похороны, то-с„  -  нет,  дача
отпадает решительно. А все уж приготовлено  у  нас,  настроились  порез-
виться. И неделю ходим, бесстыжие,  за  Витьком  (внучком  ненаглядным),
приканючиваем: "Может, ничего еще, а? Может, оклемается бабушка?" В  са-
мом деле, приспичило же когда помереть, подождать  не  могла!  И  съеха-
лись-таки, отпраздновали, погудели. Что называется, всюду жизнь.
   Пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
   Теперь понял, к чему велось: так я десять лет себя уговаривал -  быв-
шее сделать небывшим. Чего, мол, там - праздник  всегда  с  тобой,  будь
проще, гляди на мир широко открытыми глазами. Да и не твоя это  бабушка,
по большому счету. Но тут не получилось, видимо -  возраст  сказывается.
Ни веселья, ни телок. Душою - все там, среди милых  призраков.  Катенька
Богданович, Ириша Коняева, Ленуся, - бывшее - было.  Куда  там  -  было!
Только и есть, что оно, - сдаюсь, иду, возвращаюсь к вам.
   Ну, кто же первый навстречу?
   Чтоб не раздумывать - соблюдем субординацию: главбух у нас Люба  Бан-
дурко, тем более, раз о любви - так с Любки и начнем. По чалдонским мер-
кам - давно перестарок: двадцать четыре, а не только что  в  девках,  но
(сорок дворов - вс„ на виду) девка и есть. Уж не  больна  ли?  Нормально
ведь как: чуть заволосело в пахах
   - погоняй-нахлестывай. Спешите творить добро. В чем же дело,  Любаша?
Это не только я, мать, подружки - это натура спрашивает. Грех бабий  век
так разбазаривать: в Чалдонии он недолгий, не Париж. И вот - Любаша под-
нимает от счетов свои чудные серые глаза, встряхивает перманентом,  улы-
бается чуть (а нельзя широко - зубы тут едва до двадцати  держатся:  се-
вер) и - снова в калькуляцию, будь она неладна. Кого хочешь зло возьмет.
   Но - свершилось-таки! Прямо не верится. Отыскался  принц.  Из  нашего
брата, из зэков, конечно. Шестера на ушах, но остался разменянный годиш-
ник, уже одной ногой товарищ. Андрюха Долгаев. Столичная штучка  (пермяк
то есть). Завфермствует здесь. Солидон, раздобрел на молоке, аж  лоснит-
ся. Усы смоль, брови жгучие, хорош, хорош. Но главное - степенность эта,
начальственность, хоть и двадцать семь всего (на ферме-то натренировался
- благо не в лесу, где все с топорами).
   Чем не жених? По всем статям.
   Но это я так, балагурю, - а уж что там серые Любашины глаза  углядели
- можно только фантазировать. А зачем?  Факты  достаточно  красноречивы.
Андрюха в конторе
   - щечки рдеют, счеты не щелкают, и даже выяснилось, с  какой  стороны
зуба не хватает. Этот котяра прожженный - на ус, конечно. Бурное крещен-
до, сон разума, апогей страсти. Девчатам даже  обидно  -  все-таки  была
местная достопримечательность, почти святая (хоть и дура несусветная). А
теперь - то Андрюха в Любкины окна (уследили, да он  и  не  осторожничал
особо), то она на ферму - пошло, вульгарно, какувсехно, -  что  же  было
чуть не до пенсии тянуть?
   Сама-то Любка как раньше плевала, так и дальше не удостаивала.
   Никакая это не новость в мире - злые шутки природы: художнику -  руку
отсушить, композитора - тугим на ухо, - ну, и вот еще изощрение: девчон-
ка таежная (пятьдесят километров, автобус раз в неделю  -  до  ближайшей
парикмахерской) с душою аристократки - нет, не  это  удивительно.  Но  -
пронести в себе, не похерить, даже ватник носить, как манто от кутюр,  -
преклоняюсь! завидую! Счастья, конечно, таким не видать - да и ну его  к
черту, счастье это куриное! Тогда ты так не думала, Любаш  (и  никто  до
тридцати так не думает), прости отсебятину.
   Может, здесь и оставить вас с Андрюхой?
   Знаешь, ходили мы с отцом на охоту, он с ружьем,  а  я  за  компанию,
единственный раз, кстати, выбрались вместе. Начало мая, на  тяге  только
разрешено стоять.
   Стоим. Вдруг на поле (метров пятьдесят от нас) два зайчишки выбегают.
И - столбиками друг перед другом, целуются, точь-в-точь. Батя  и  бахнул
из двух стволов. Одного - наповал, а другого  (другую?)  уже  я  догнал,
подраненного, и ножом прикончил. Сейчас вспоминать - тошнит, а  тогда  -
азарт, горячка,  дух  забирает!  Атавизм  окаянный.  На  охоту  вышел  -
охоться, а не умиляйся. Это - добыча. Подумаешь - целуются! Вот и  писа-
тельство - сплошь на таких инстинктах.
   Должен рассказать, чем кончилось - и все тут, ружье заряжено, нож под
рукой.
   V Пора пояснить, что колонийское наше начальство (а оно же - и посел-
ковая власть, у местных ведь нет иных, кроме кубика, источников пропита-
ния) придерживалось в ту эпоху четкой демографической стратегии:  блядки
- пресекать, бракам - содействовать. Любкин  же  случай  -  однозначный,
Мендельсон уже палочкой постукивал. Словом, негласное "добро" майора Ка-
нюки ограждало завфермой от многих неприятностей. Что, не могли  сумаро-
ковские сомосовцы опустить почки безоглядному Ромео? Запросто. И кирзачи
давно чесались. Подстеречь в Любкином палисаднике - дескать, темно было,
думали - вор. (Никогда такого не случалось в Серебрянке,  чтобы  зэки  в
деревне пошаливали. Дверей даже никто не запирал всерьез. И не в том де-
ло, что брать нечего, что у каждого сучкоруба денег на лицевом не только
всю обстановку чалдонскую, но и дом целиком купить можно, - нет!  Скорее
- братственная полюбовность двух берегов, еще из той  Руси  доплеснувшее
чувство одной судьбы... К своему же - залезть? Как и местному -  считать
зэка за нелюдь, опасаться? - и в голову не придет.) Да, но и  без  край-
ностей - мало ли средств? В лес перевести - а там не парное молочко, во-
семьдесят кубов на маргарине - ежедневное обязалово, а то в жадную, жопу
рвущую бригаду - где все сто двадцать намахивают. Так сказать, использо-
вание половой энергии в мирных целях. Да и кича с машинкой  для  стрижки
всегда наготове. А все же не борзей Андрюха - и обошлось бы, думаю.  Рок
завистлив, не высовывайся чересчур. Особенно когда подручные рока - сер-
жанты ВВ, молдаване Дo  нос  и  Гроссу.  А  старшой  у  них  -  коренной
коть-моть прапорщик Сумароков.
   "Сомосовцами" это он же их и прозвал - без юмора.  Очернил,  полагаю,
гвардию диктатора.
   Задача: как выявить распыленные в цивильных  буднях  особинки  нацио-
нального склада? Если войны никакой - сделайте парня сверхсрочником  ВВ.
Тюрьмы, зоны, пересылки, колонии вроде нашей - полигон необъятный! И вот
- суров, но с искоркой добродушия будет вэвэшник-хохол.  Застенчиво-неп-
реклонен - бульбаш.
   Педантично-жесток, но строго в рамках закона - красноперый прибалт.
   Непредсказуемо-истеричен - кавказец (но их, по-моему, и  не  берут  в
ВВ). Бездны мрачного садизма мерещатся  в  узкопленочном  взгляде  цири-
ка-азиата, но - не разверзтые, по извечному  отсутствию  воображения  на
мусульманском Востоке.
   Но тысячью мелких пакостей, неистощимой придирчивостью превратить зэ-
ковскую жизнь в ад кромешный - способен только вэвэшник-молдаванин. Как,
откуда берется такое в сынах этого, в общем, немудреного народца? Думаю,
дохнуло-таки на них растленной латинской утонченностью,  смрадом  Святой
инквизиции. Неисповедимо, но
   - факт. Даже Сумарокову Донос и Гроссу внушали легкое  омерзение.  (А
почему, кстати, не начал с русского? - Так с нас что и  взять,  с  нашей
всемирной отзывчивостью. В любую сторону всех переплевываем, вне  конку-
ренции. Универсалы.) И ведь говорили Андрюхе: не надо, не надо в  молда-
ванское дежурство любовь крутить! Значит, любовь и была,  раз  не  внял.
Ну, получи ниже пояса: шмон на ферме, фляга с бражкой, десять суток  ки-
чи, башку наголо. И доказывать нечего, все  понимали:  бражку  в  навозе
выстаивать - не в Андрюхином стиле, скотники  (два  придурка  недавно  с
этапа) развлекались. Но за крайнего - зав., натурально. Нет, смешно, при
нашей-то железной организации (я же и организовывал): утром - бензовоз в
Красновишерск, вечером -  бухало  в  диспетчерской,  никакого  самотека,
только заказывай, - и вдруг бражка эта  плебейская!  Чисто  сучкорубское
пойло (рецепт? Пожалуйста: томат-паста, сахар, вода - банку  в  муравей-
ник, поддерживать температуру брожения. Еще проще, чем все гениальное, -
быка, между прочим, валит). Ведь хмель - дело тонкое, нужен некий изыск,
дополнительная острота. Что там грубоватая сладость запретного! Нетороп-
ливо, под разговор-закусочку удвоить окружающее и часа в четыре утра,  в
миллиметре от полной отключки, нечеловеческим усилием воли сохраняя рав-
новесие, продефилировать - два механика, я  замыкающий  -  перед  окнами
ДПНК:
   "Спокойной ночи, гражданин начальник!" - трудовая  усталость  на  ли-
цах... Вот он, высший пилотаж поселенской пьянки! Петля Нестерова,  пике
Петлякова! Да...
   Главное, историю любви рассказываю. Слышал же в детстве: "водка любо-
го с пути собьет" - правда, значит, смотри-ка ты. Впрочем, у Андрюхи де-
сять суток без вывода - не точками же паузу обозначать?
   - Вы хоть не в холодной его там держите, Семен Давыдович? - Это Любка
Канюке, в магазине столкнулись.
   - Ничего, мужскую гордость не поморозит, - да, теперь вот с ней можно
такие шуточки, раньше язык бы не повернулся. - В холодной волосы быстрее
отрастают.
   ШИЗО у нас - четыре камеры, три обшиты доской, а одна -  бетон  голи-
мый, для острастки, для выпивох как раз. Спать невозможно, одежда -  х/б
и тапочки, кто без вывода хоть пяток суток в ней хапнул - потом писается
по ночам. Да пусть писается, пусть обритый - Любке уже неважно. Эх,  де-
сять суток, если б на том и кончилось!
   VI Лежал на диване, перетряхивал в памяти свою пропащую  жизнь:  ист-
левшие клочки, пыльные обломки. Надоело, сгреб снова  в  кучу,  задвинул
ногой - это Андрюха Долгаев меня подразнюнил. Уж больно тут круто с  на-
ми, с мужиками: живем мы меньше, а срока нам дают длиннее,  лысеем  вот,
простатит опять же... За ночь десятикратно - только Геракл управлялся, а
у них - любая завалящая шалава...
   Нет, в следующий раз, если сюда - то женщиной, решено. Стоп, вот  про
роды забыл.
   Что замечательно - в Серебрянке тяжелели только законные жены (уж  от
законных ли
   - не будем вникать пока), девчата же, при полной разнузданности,  хо-
дили яловыми.
   Какими ухищрениями это достигалось - не смог выяснить (не так и ловко
- в лоб спрашивать). Одно точно: аборт ли, травля плода - здесь было де-
лом исключительным, за гранью житейского, ЧП, как и положено, в общем. И
вот - грянуло: Анечка Богданович, пышечка-ямочка, попка круть-верть, хо-
хотушка, нос пятачком, пятнадцать лет, - залетела. Что младшая дочь  гу-
ляет - тете Тасе (хлебопеком у нас, сама как коврига - душевная) не надо
соседских сплетен: видно же и так - за месяц девка  в  тело  вошла.  Ну,
места тихие, зато нравы дикие, остепенять бесполезно. У всех  обходилось
как-то, чего уж тут педагогику разводить. Но залет  -  это  нет,  сквозь
пальцы не глянешь. И можно б оставить, но от кого, зараза, не говорит. А
что Аньке говорить - там три претендента, как минимум. Распечатали Донос
и Гроссу, подпоив. Потом Донос уже самолично наяривал. А еще - эх,  Анд-
рюха, вот молочко парное, лучше уж сучкорубом, от греха
   - да, было разок. Занесло на ферму, поддатую,  хохочет-заливается.  И
кайфа-то никакого, с Любкой же не сравнить.
   Мамаша наседает, и от бати не утаилось, накидал  лещей.  Короче,  все
смешалось у Обломских, не жизнь пошла.  Молдаване  труханули  -  статьей
пахнет, тут тетя Тася дожмет, не открутишься. Что ж - выход  один:  вали
на горбатого - понять их можно.
   Только как