Виктор Некрасов.
    Маленькая печальная повесть

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Написано карандашом". Киев, "Днипро", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 3 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   - Нет, ребята, Канада, конечно, не ахти что, но все же...
   Ашот не закончил фразы,  просто  сделал  знак  рукой,  означавший,  что
Канада как-никак капиталистическая страна, в которой, кроме  сверхприбылей
и безработных, есть круглосуточные продуктовые магазины, свободная любовь,
демократические выборы, ну и, что ни  говори,  Клондайк  -  нельзя  о  нем
забывать, - река Святого Лаврентия и трапперы авось еще сохранились.
   Его поняли,  но  не  согласились.  Предпочтение  отдавалось  Европе  и,
конечно, Парижу.
   - Ну что вы со своим Парижем! Подавай им Париж. Париж это завершение. А
Канада - разминка. Проба сил. Проверка на прочность. С такой Канады и надо
начинать.
   Было уже три часа ночи, вещи не собраны, а самолет в  восемь  утра,  то
есть в шесть надо уже быть в театре. И не очень пьяным.
   - Отставить, Саша, сухой чай - ерунда, попробуй  мою  травку  тибетскую
или бурят-монгольскую, черт его знает, отбивает начисто.
   Сашка пососал травку.
   - А ну дыхни.
   - Сказка. Чистый ландыш...
   Заговорили о Тибете. Роман когда-то  был  с  гастролями  в  тех  краях,
откуда ее, травку, и знаменитое мумие привез. У бывших лам достал.
   Пить начали сразу после спектакля, он кончился  рано,  до  одиннадцати.
Ашот заранее запасся водкой,  пивом,  мать  приготовила  винегрет,  где-то
достали экспортные сардинки. Пили у Романа - с  женой  он  разошелся,  жил
холостяком.
   Ашот был пьянее остальных, потому и болтливее. Впрочем, пьяным никто не
был,  просто  в  приподнятом  настроении  -  Сашку  впервые   включили   в
заграничную поездку.
   - Хватит о Тибете, Бог с ней, с крышей мира, - Ашот перебил склонного к
экзотическим подробностям Романа и разлил остатки водки. - Посошок!  Потом
опять пососешь. Так вот,  главное,  не  заводись.  Не  увлекайся  вином  и
женщинами. Не потому, что шпионки...
   - Ох, Аркадий, не говори красиво. Сами все знаем, - Сашка  поднял  свой
стакан. - Пошли. За дружбу! Народов и развивающихся стран!
   - Бхай-бхай!
   Выпили. Доели винегрет. Сашка опять принялся разминать свои икры.  Было
жарко, и все сидели в трусах.
   - Да что ты все их массируешь, - не утерпел Ашот и тут  же  кольнул:  -
Длиннее не станут.
   - У Нижинского тоже были короткие ноги, - парировал за Сашку Роман,  он
знал все обо всех. - Кстати, знаете, как он объяснял, почему у него  такой
феноменальный прыжок? Очень  просто,  говорит,  подпрыгиваю  и  на  минуту
задерживаюсь в воздухе, вот и все...
   - Ладно, - перебил Сашка, - надо двигать. Натягиваем портки.
   Стали одеваться.
   - Вам сколько валюты дали? - спросил Роман.
   - Нисколько. На месте, сказали, дадут. Гроши, о чем говорить.
   - Забери сардины, пригодятся.
   - И заберу, - Сашка сунул две плоскенькие нераскупоренные  коробочки  в
карман. - Сволочье! - Это относилось уже к власти.
   Его поддержали, каждый добавил свой эпитет в адрес любимой.
   - А Анриетт я все же позвоню, хочешь ты или не хочешь, - сказал Ашот. -
Лишние башли никогда не помешают. На каком аэродроме у вас посадка?
   - На Орли, сказали...
   - Вот и разыщет тебя на Орли.
   - Первый козырь для Кривулина.
   - А ты держись  независимо.  Это  главное,  они  моментально  теряются.
Думают, что за спиной кто-то есть.
   Анриетт  стажировала  в  Ленинградском  университете.  Сейчас  была   в
отпуску. Ашот собирался на ней жениться. Как ни странно, просто по  любви,
без всякой задней мысли.
   - Тебя поймешь, - ворчал  Сашка.  -  То  не  зарывайся,  то  иностранку
советскому гражданину подсовываешь.
   - Все равно позвоню.
   - Ну и мудило.
   На этом дискуссия закончилась. Вышли на улицу, было уже совсем  светло.
Начинались белые  ночи.  Зори  по  всем  астрономическим  законам  спешили
сменить друг друга,  дав  ночи  не  более  часа.  По  набережным  лепились
парочки. На Литейном мосту  Сашка  вдруг  остановился  и,  схватившись  за
перила, продекламировал ужасно громко:
   - Люблю тебя, Петра творенье, люблю твой строгий, гордый вид...
   - Не гордый, а стройный, - поправил Ромка. - Надо все же...
   - Надо, надо, знаю... Кстати, вас, гадов, тоже люблю! - Сашка  обхватил
обоих за плечи и крепко прижал к себе.  -  Ну,  что  поделаешь,  люблю,  и
все...
   - А мы? - Ашот глянул на Ромку, высвобождаясь из объятий.
   - Просто завидуем, элементарно завидуем...
   - Теперь принято говорить - по-хорошему завидуете. Ладно, так  и  быть,
привезу по паре джинсов.
   - Глоток свободы привези. И "Лолиту" не забудь.
   Ашот бредил Набоковым, хотя, кроме "Дара", ничего  не  читал.  За  одну
ночь прочел все четыреста страниц.
   Сашка чмокнул обоих в шершавые подбородки.
   - Любовью брата, любовью брата! - запел он.
   - В баню!
   - Бездушные псевдоинтеллектуалы. Привезу тебе  "Лолиту",  не  волнуйся.
Рискуя всем.
   Дома выяснилось, что Сашкина мама все уложила. Выклянчила у Коровиных -
он часто бывает за границей - роскошный чемодан на молниях, чтоб Сашка  не
срамился, и аккуратно все уложила.  Пиджак  тоже  достала  заграничный,  с
золотыми пуговицами. Сашка померил, на его балетно-спортивной  фигуре  все
хорошо сидело.
   - Ну, а это зачем? - он выудил из чемодана свитер. - Лето же...
   - Лето летом, а Канада Канадой,  -  мама  перехватила  свитер  и  опять
сунула в чемодан. - Та же Сибирь...
   - Летом в Сибире жарче, чем в Москве, дорогая Вера Павловна, -  пояснил
Роман. - Климат-то континентальный.
   Тем не менее свитер остался в чемодане. Сашка махнул  рукой,  была  уже
половина шестого.
   Мама сказала:
   - Ну, что ж, сели перед дорогой?
   Присели кто на чем, Сашка - на чемодан.
   - Ну?.. - он обнял и поцеловал маму. Мама его перекрестила.
   - В Канаде, говорят, много украинцев, - ни с того  ни  с  сего  сказала
она, очевидно, чтобы скрыть волнение, - больше, чем в Киеве...
   - Возможно...  -  Сашка  подошел  к  письменному  столу,  вынул  из-под
толстого стекла фотографию, где они  втроем,  и  сунул  в  боковой  карман
пиджака.
   - Взгляну где-нибудь в Виннипеге и разрыдаюсь... Пошли.
   В театре уже волновались.
   - Небось пьянствовали всю ночь, Куницын? - подозрительно приглядываясь,
сказал парторг Зуев. - Знаю я вас.
   - Упаси Бог, за кого вы нас считаете? Всю ночь зубрил про  Канаду.  Кто
премьер-министр, сколько жителей, сколько безработных...
   - Ох, не острил бы уж, - Зуев был помрежем и ненавидел всех артистов. -
В кабинет директора бегом, все уже собрались.
   - Бегом так бегом, - Сашка повернулся к ребятам.  -  Ну,  смотрите  без
меня тут... Подставляйте уста.
   Они ткнулись носами, похлопали друг друга по спинам.
   - Привет Трюдо, - сказал Ромка.
   - И Владимиру Владимировичу, - подразумевался Набоков.
   - Ладно. Бывайте! - Сашка сделал пируэт и весело побежал по коридору. В
конце его остановился и поднял руку, а-ля Медный всадник:
   - Невы державное теченье, береговой ее гранит... Так  джинсов,  значит,
не надо?
   - Иди ты...
   - Иду!
   И скрылся за дверью.



   2

   Конечно же, их прозвали Тремя мушкетерами. Хотя по  внешности  подходил
только Сашка Куницын, стройный, изящный балерун.  Ашот  был  мелковат,  но
пластичен, обладал южным армянско-гасконским темпераментом. Роман тоже  не
удался ростом, к тому же был лопоух, зато лукав, как Арамис. Портоса среди
них не было. С Атосом тоже неясно - не хватало загадочности.
   По  очереди  каждый  из  них  отращивал  бородку  и  усики,  но  Сашке,
танцевавшему  юных  красавцев,   велели   сбрить,   Ашоту   -   с   буйной
растительностью,  -  надоело  пробривать  ежедневно  усики,  а  у   Романа
просто-напросто мушкетерская эта деталь оказалась ярко-рыжей.
   Кроме неразлучности, было еще нечто мушкетерское в их дружбе -  однажды
они,  правда,  с  синяками  и  ссадинами,  выиграли  баталию  с  лиговским
хулиганьем, что окончательно закрепило их общую кличку.
   Кто-то прозвал их Кукрыниксами - Ку-приянов, Кры-лов, Ник.  С-околов  у
тех художников, а тут - Куницын,  Крымов,  Никогосян,  тоже  "Ку",  "Кры",
"Ник", - но это как-то не привилось.
   Все трое были молоды - до тридцати, Сашка моложе всех -  двадцать  три,
возраст прекрасный, когда дружба еще ценится и слову верят.
   Все трое  были  лицедеями.  Сашка  преуспевал  в  Кировском,  Роман  на
"Ленфильме", киноактером, Ашот же то тут, то там, но больше на эстраде,  в
шутку его называли "Синтетическим мальчиком" - пел, играл на гитаре, ловко
подражал Марселю Марсо. В свободное время они всегда были вместе.
   Как ни странно, но пили мало. То есть пили, конечно, без  этого  у  нас
нельзя, но  на  фоне  повального,  нарушавшего  все  статистические  нормы
злоупотребления в стране алкоголем  выглядели  они  скорее  трезвенниками.
Роман, правда, иногда загуливал дня на  три,  не  больше,  и  называл  это
"творческой разрядкой".
   - Нельзя же все о высоком и вечном. Надо и о  земном  иногда  подумать.
Для контраста, так сказать.
   С ним не  спорили,  его  любили  и  прощали  даже  существование  жены,
красивой, но глупой. Впрочем, он с ней вскоре разошелся, и это еще  больше
сплотило мушкетерский коллектив.
   Читали книжки. Разные. Вкусы не всегда совпадали.  Ашот  любил  длинные
романы,  вроде  Фолкнера,  "Форсайтов",   "Будденброков",   Сашка   больше
фантастику - Стругацких, Лема, кумиром Романа был Кнут Гамсун; кроме того,
делал вид, что влюблен в Пруста. Объединял же их Хемингуэй - он был  тогда
в моде. Ремарка начали забывать.
   Но главное, что их сближало, было совсем другое. Нет, они не  вдавались
в дебри  философии,  великих  там  учений  (одно  время,  недолго  правда,
увлекались Фрейдом, потом йогой), советскую  систему  поносили  не  больше
других (в этом вопросе некая беспечность  и  веселие  молодости  заслоняли
собой большинство  пакостей,  не  терпимых  людьми  постарше),  и  все  же
проклятый вопрос - как  противостоять  давящим  на  тебя  со  всех  сторон
догмам, тупости, однолинейности - требовал  какого-то  ответа.  Борцами  и
строителями нового они тоже не были, перестраивать разваливающееся  здание
не собирались, но пытаться найти какую-то лазейку  в  руинах,  тропинку  в
засасывающем болоте все же надо было. И добиться успеха. Об этом вслух  не
говорилось, не принято было, но отсутствием честолюбия никто из них  троих
не страдал.
   Короче говоря, объединял их и сближал некий поиск своего пути. Пути, на
котором,  добившись  чего-то,  желательно  было  оставаться   на   высоте.
Язвительный и любивший точные,  краткие  определения  Ашот  сводил  все  к
элементарному: самое главное - не замарать собственные трусы!  Лозунг  был
подхвачен,  и,  хотя  злые  языки,  переставив  ударение,   называли   это
"дипломатией трусов", ребята нисколько не обижались,  но  от  общественной
работы отлынивали и на собрания, где кого-нибудь прорабатывали, не ходили.
   Они были разными и в то же время очень похожими друг на  друга.  Каждый
чем-то выделялся. Золотоволосый кудрявый Сашка  покорял  всех  девчонок  с
четырнадцати лет - не только  вихрями  своего  танца,  белозубой  улыбкой,
томным взглядом и вдруг вспыхивавшими глазами, но и всей своей  ладностью,
изяществом,   умением   быть   обворожительным.   Недруги   считали    его
самонадеянным, самовлюбленным  павлином  -  но  где  вы  видали  красивого
двадцатилетнего юнца с развитым чувством самокритики? - он  действительно,
развалясь в трусах в кресле, принимал грациозные позы  и  поглаживал  свои
ноги, очень обижаясь,  когда  ему  говорили,  что  они  могли  бы  быть  и
подлиннее. Ему иной  раз  становилось  скучно,  когда  разговор  о  ком-то
затягивался дольше, чем человек этот, на его взгляд, заслуживал, о себе же
мог слушать, отнюдь не скучая. Но, если надо, был тут как тут. Когда Роман
как-то свалился в тяжелейшем гриппе, Сашка обслуживал его и  варил  манные
каши, как родная мать. Короче, он был одним из тех, о ком принято говорить
"отдал  бы  последнюю  рубаху",  хотя  рубахи  любил  и  носил  только  от
Сен-Лорена или Кардена.
   Ашот красотой и  дивным  сложением  не  отличался  -  он  был  невысок,
длиннорук, излишне широкоплеч, - но, когда  начинал  с  увлечением  что-то
рассказывать,  попыхивая  своей  трубочкой,  или  изображать,   врожденная
артистичность, пластика делали его вдруг красивым. Речь его, а  поговорить
он любил, состояла из ловкого сочетания слов и жестов, и, глядя  на  него,
слушая его, не хотелось перебивать,  как  не  перебивают  арию  в  хорошем
исполнении. Но  он  умел,  кроме  того,  и  слушать,  что  обыкновенно  не
свойственно златоустам. К тому же никто не мог  сравняться  с  ним  как  с
выдумщиком, заводилой всех капустников, автором колких эпиграмм, забавных,
безжалостных карикатур, оживлявших обычную унылость стенгазет. И, наконец,
он и никто другой был родоначальником  всех  далеко  идущих  и  далеко  не
всегда выполнимых планов. Рубашку тоже мог  отдать,  хотя  его  советского
производства ковбойки ни в какое сравнение не шли с Сашкиными.
   Роман греческим эфебом тоже не был. Полурусских, полуеврейских  кровей,
он был горбонос, лопоух, ростом даже чуть пониже Ашота. Язвителен и  остер
на язык. Нет, он  не  был  хохмачом,  но  остроты  его,  роняемые  как  бы
невзначай, без нажима,  могли  сразить  наповал.  Чью-нибудь  затянувшуюся
тираду он мог  пресечь  двумя-тремя  ловко  вставленными  словами.  И  его
поэтому малость побаивались. На экране он был смешон, часто и трагичен.  В
нем было нечто чаплинское, мирно сосуществовавшее  с  Бестером  Китоном  и
всеми забытым Максом Линдером. Мечтой же  его  был,  как  ни  странно,  не
Гамлет, не Сирано, не так  же  всеми  забытый  стринберговский  Эрик  XIV,
которого когда-то блестяще играл Михаил Чехов, а  полубезумный  Минута  из
"Мистерий" Гамсуна. Но кому, даже Висконти или Феллини,  придет  в  голову
экранизировать этот роман? "А  я  этой  ролью  вошел  бы  в  энциклопедию,
ручаюсь".
   Насчет рубахи не совсем ясно, так как ходил всегда в  свитерах,  а  что
было под ними, неизвестно. Но свитеров было много, потому  и  расставаться
не жалко.
   Вот так они и жили. С утра  до  вечера  репетиции,  спектакли,  съемки,
концерты, а потом встречались и облегчали души, о чем-то  споря  и  слушая
битлсов, которых боготворили. Вот это да! Безвестные ливерпульские ребята,
а покорили весь мир. Даже  английскую  королеву,  которая  вручила  им  по
Ордену Подвязки или чего-то там другого. Молодцы! Настоящее искусство.
   В живописи малость терялись. Дальше Пикассо не  шли,  да  и  он  иногда
отпугивал. Одно время увлекались Сальвадором Дали. Сашка  даже  повесил  у
себя где-то раздобытую репродукцию знаменитого слона, шагающего на длинных
тонких ножках.
   Были в их жизни и  женщины,  но  их  держали  в  стороне,  в  коллектив
допускались только в исключительных случаях - праздники, дни  рождения.  У
Ашота была его французская Анриетт, до этого жена, с которой по не ведомым
никому причинам разошелся уже давно. Роман, слава Богу, недавно. Сашка был
убежденным холостяком. И,  если  сходился  с  девочками,  то  не  надолго.
Постоянной у него не было.
   Мамы друзей любили. Сашкина, Вера Павловна, работала в библиотеке  Дома
Красной Армии, Ашотова, Рануш Акоповна, - бухгалтером  на  радио.  Доходов
особых это не приносило, жили скромно, в  основном,  на  заработок  детей.
Дети, слава Богу, не пили (по советским понятиям) и жмотами не  были.  Нет
денег у Ашота с мамой, Сашка тут же предлагал, а нет, у кого-то доставал и
приносил - "Ладно, ладно, Рануш Акоповна, о  процентах  потом  поговорим".
Ромка, тот был мастер на все руки и, когда в Сашкиной кухне чуть не рухнул
потолок (верхние жители уехали и забыли закрутить кран),  в  три  дня  все
отремонтировал - поштукатурил и покрасил. Ашот обслуживал все три дома  по
части электропроводки, радио, телевизоров. Словом, "один за всех,  все  за
одного"  -  главный  девиз  дореволюционных  скаутов  и  наших   советских
мушкетеров.
   К работе своей все трое относились серьезно. Сашка репетировал принца в
"Спящей красавице", его хвалили, даже, может быть, слишком, так считал, во
всяком случае, Ашот, Роману поручили если  не  главную,  то  вторую  после
главной роль этакого неврастеничного отца,  полуфилософа,  полуалкоголика.
Ашот  готовил   им   самим   придуманную   вокально-музыкально-поэтическую
композицию из стихов Гарсии Лорки вперемежку с мотивами испанской войны.
   Однако работа работой, а надо же о ней и поговорить. И вообще.
   На Западе  все  значительно  проще.  Жилищной  проблемы  фактически  не
существует. Есть, на худой конец, комнатенка в мансарде, где можно  и  дам
принимать, и просто собираться. Для второго и кафе годятся, а их  миллион.
В России дело похуже.
   Происходит обычно так.
   - Ты как сегодня освобождаешься?
   - В восемь, полдевятого.
   - А ты?
   - Часам к одиннадцати уже разгримируюсь.
   - Ясно. Тогда в полдвенадцатого у меня. Можете ничего не приносить. Что
надо - есть.
   Под  "что  надо"  подразумевается  все-таки  пол-литра.   Иногда   пара
бутылочек вина, но реже.
   Лучше всего сидеть у Романа, он живет один. У тех двоих есть мамы.  Обе
довольно милые старушки, называются они только так, хотя обеим далеко  еще
до пенсионного возраста, обе  работают.  Но  одна  любит  всякие  вилочки,
тарелочки и всегда волнуется, что нет глаженой скатерти, другая  скатертям
особого значения не придает, зато не прочь вставить фразу-другую  в  общий
спор: "А в наше время считалось дурным  тоном  поминутно  перебивать  друг
друга. Надо уметь слушать. В этом большое  искусство".  -  "Вот  и  следуй
этому искусству", - поучает не слишком любезный сынок, и мать, обидевшись,
умолкает. Но  не  надолго,  она  тоже  любит  о  высоком:  "Ну  как  можно
сравнивать Мура, Миро или как их там с нашим Антокольским, сколько  в  его
"Спинозе" грусти, сколько мысли". С тех пор  ашотовская  комнатенка  стала
называться "У  Спинозы".  Сашкина  прозвана  была  "Максимом"  -  в  честь
парижского ресторана, по мнению всех, самого  шикарного  в  мире.  Ромкино
убежище на седьмом этаже, с окном, выходящим в глубокий двор-колодец, иные
называли "берлогой", но ребята предпочитали называть ее  "башней",  как  у
Вячеслава Иванова, где собирались когда-то сливки русской литературы.
   Итак, в полдвенадцатого, допустим, у Романа, в его "башне".  Посередине
круглый черный стол.  Ни  скатерти,  ни  даже  газетки,  пролитое  тут  же
вытирается,  Ромка  человек  аккуратный.  Вокруг  стола  -  венский  стул,
табуретка и старинное, с высокой спинкой и рваной  кожей,  но  с  львиными
мордами на подлокотниках кресло. В шутку сначала  разыгрывается,  кому  на
нем сидеть, всем хочется в кресле, но потом  в  пылу  спора  забывается  и
усаживаются даже на полу.
   На столе - хрустальный графин, благодаря которому Роман слывет эстетом,
в нем  мило  звенят  камешки,  когда  разливают  водку.  Другая  посуда  -
вульгарные граненые стаканы, в простонародье  "гранчаки"  -  в  этом  тоже
усматривается эстетство. Закуска - в  основном,  бычки  в  томате.  Иногда
холодец (когда он появляется в гастрономе).
   Спор идет вокруг процесса Синявского и Даниэля. Он как-то отодвинул все
на задний план. Все трое им, конечно,  сочувствуют,  даже  гордятся  -  не
перевелась еще, значит, русская интеллигенция, - но Ашот все  же  обвиняет
Синявского в двуличии.
   - Если ты Абрам Терц, а я  за  Абрама  Терца,  то  не  будь  Синявским,
который пишет какие-то там статейки в советской энциклопедии. Или - или...
   - А жить на что?
   - На книжку о Пикассо. Написал же...
   - Написал, а дальше? Кстати, там тоже полно  советских  словечек.  Даже
целые фразы.
   - Тогда не будь Терцем.
   - А он хочет и