Юрий Никонычев
   Грезы Скалигера

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Юрий Никонычев
     From: leonessa@mtu-net.ru
     Date: 13 Jul 2003
---------------------------------------------------------------
            РОМАН
















     МОСКВА
     РИА "КЛАДЕЗЬ"
     1998
     ББК 84 Р 7
     Н 63










     Никонычев Юрий Васильевич

     Н 63 Грезы Скалигера. Роман. - РИА "Кладезь", 1998
     Издание осуществлено фирмой "Раэль"






     Н 4702010202
     ю 34/ 03 / - 98 без объявления



     художник И. Ситников




     ISBN - 5 - 85470 - О12 - 3 © Никонычев Ю. В.



О романе Юрия Никонычева "Грезы Скалигера"

     Начну  с названия. Мне знакомо  имя Жюля Сезара  Скалигера (1484-1558),
которого, впрочем, по-настоящему звали Джулио Бордони. Но, увы, автор закона
о трех единствах, заложивший основы классицизма, не имеет никакого отношения
к  заглавному  герою  романа.  Равно  как  и   Скалигеры   (делла  Скала)  -
представители  Вероны в ХIV веке. Впрочем, мы все-таки  попадем в  ХIV  век,
правда  не  в  Италию,  но во  Францию,  что, в  данном  конкретном  случае,
безразлично. Или все же не совсем? Ибо упомянутый Скалигер (Жюль  Сезар) был
другом и  собеседником  гениального Мишеля Нострадамуса,  ставшего  необычно
популярным у нас после его блистательно оправдавшегося пророчества насчет 73
лет  и 7 месяцев  большевизма. Суть не  в  том,  насколько  близка к  истине
произвольная  интерпретация  нострадамова  катрена.  Важен фон:  событийный,
мистический,  предчувствуемый  -  какой  угодно.  Тем  более,  что  основное
действие  романа  все  же протекает  в  России,  неотделимо от ее  великой и
страшной судьбы. Вольно или невольно, но заголовок уже  создает определенную
ауру, хотя  ни  о чем подобном автор  вроде бы даже не помышляет. Или все же
помышляет, задав определенный вектор, продумав все до последней точки, но не
дав ни единой вехи, за которую стоило бы уцепиться?
     Нет, я не случайно "зациклился" на названии. С каждым поворотом фабулы,
стремительным,  подчас  шокирующим,  я  ловил  себя  на мысли,  что  хочется
отторгнуть  эти  самые "грезы".  Грезить можно о райских  кущах,  тогда  как
читатель  постоянно  обрушивается в  преисподнюю. И  какую! Ничего  общего с
исчисленными по "музыке сфер" Пифагора ярусами и "Inferno" Данте мы в ней не
обнаружим. Зато налицо все до боли знакомые приметы нашего бытия: нынешнего,
прошлого и, как знать, грядущего.
     Казалось  бы,  куда  уместнее  употребить  вместо  грез  - метаморфозы,
бесконечные превращения по замкнутому кругу. Все же есть она - эта надмирная
орбита, некий птоломеев эпицикл!
     Кстати,  о трех единствах классического  искусства. Вроде  бы от них  и
следа  не  осталось.  Роман  безоглядно  может  быть  причислен  к категории
современной прозы, постмодернизма, коли угодно. Но это  еще и мистическая, в
самом  прямом  смысле,  проза,  ибо  автор  настойчиво  выбрасывает  нас  из
пространства-времени.   Действие   протекает  всюду   и  нигде:  в  прошлом,
настоящем, будущем и  опять же - нигде. Это вечное ТЕПЕРЬ, где  все замкнуто
во   всем.  Пожалуй,   тут  и  кроется  завораживающее  своеобразие  романа,
удивительно  сочетающего  в  себе   вневременность  и   жгучую,  пронизанную
неподдельной болью, современность.
     Несмотря на  обилие  персонажей, это, в сущности, роман  с единственным
героем.  Как некогда Каин, он убил брата, но убил ли? Во  вневременности нет
смерти. Мертвые оживают и вмешиваются  в сюжет,  меняя свой  текучий  облик.
Отец и сын - лишь  различные ипостаси ЕДИНОГО  (почти по Плотину), учитель и
ученик  - тоже. Равно как  и претерпевающая те  же метаморфозы женственность
-стихия, но не конкретное лицо: Лиза, Грета, Анела, Фора...
     Меняются имена - они условны, страны - тоже условны (Франция, Германия,
Австралия  ), ибо,  как в  триединстве классицизма, у  ВЕЧНОГО  ТЕПЕРЬ  свои
жесткие законы и ограничения. "Я чувствовал, как к нам прыгали Грета, Анела,
Лиза, Фора, Ликанац,  Куринога  и многочисленные сотворенные  мной персонажи
больного мозга ",  -  на мой  взгляд, в этом признании  героя романа  таится
гениальный просчет.  О  том, что повествовательная ткань являет собой  поток
сознания,  пусть больной  и  отягощенный  чисто  фрейдистскими  комплексами,
читатель  поймет  и без  такого  конкретного  указания. Оно  отсекает  некий
глубинный  план, достаточно мастерски  обозначенный.  То  самое ЕДИНОЕ,  что
зовут кто космосом, кто информационным полем.  Читателю нужно  оставить этот
как  бы само  собой сложившийся подтекст, на  чем и стоит-то  роман,  что  и
составляет его потрясающее и завораживающее своеобразие.
     Роман  Юрия  Никонычева  "Грезы  Скалигера"  превосходен, выпол-нен  на
едином дыхании. Если спросят о жанре, я бы сказал - мистический реализм.

     Еремей Парнов




















1

     Когда меня окликают по имени, я не оборачиваюсь. Мне безразлично все: в
какой стране я живу, десятилетия какого века приютили мое телесное существо,
куда и  к  кому я  иду,  и каким будет мое последнее слово тому первому, кто
окликает меня по  имени,  несмотря на то, что  я не оборачиваюсь. Подбегает,
хватает  за  плечо, заглядывает  в  глаза  и  все  только  для  того,  чтобы
почувствовать  себя  не  одиноким  в уличной  толпе. Я  смотрю  равнодушными
бесцветными  глазами  на  его  покрасневшее   от  быстрой  ходьбы  лицо,  на
вспотевшую  подкрашенную  прядь  русых  волос, и  вижу  ту  бездну,  зияющую
риторическими  вопросами, которую ни он, ни  я никогда не сможем преодолеть,
чтобы хоть на миг почувствовать себя  единым организмом, в котором каждый из
нас исполняет свою роль.
     -Юлий ! Вы не узнаете меня?
     Я продолжаю  свое  движение вперед,  отстранив  назойливого  незнакомца
левой рукой в черной лайковой перчатке. После смерти  родителей, случившейся
в один  год, я перестал  узнавать своих близких и знакомых. Осознание  того,
что мое место в  роковой очереди продвинулось,  заставило меня вычеркнуть из
памяти всех.  Я не  стал безжалостным,  циничным, надменным. Я превратился в
холодное зеркало, все отражающее, но ничего не вбирающее в себя.
     - Юлий! Вы не узнаете меня?
     Он   отражается  во   мне   щуплой   козлоногой  фигурой,  укутанной  в
старомодное, с нафталиновым запашком, ратиновое пальто. В его блеклых глазах
печаль и тоска.
     - Что вам угодно?
     -  Слава  богу,  вы  меня  узнали!  -  С надеждой на что-то вдохновенно
выкликивает мой преследователь. Да, я его помню -своего школьного учителя по
литературе. Я его помню, но я его забыл.
     - Я знаю, у вас  умерли родители. Жизнь, к сожалению, чревата  смертью.
Но Вы ведь очень  молоды  и у Вас еще  будут новые  родители. Глаза  учителя
радостно вспыхнули и вновь погрузились в темное варево печали и тоски.

2

     Когда умер  отец, спустя одиннадцать месяцев после  смерти матери,  мне
исполнилось семьдесят пять лет, столько же,  сколько было отцу  в  день  его
похорон.  За  одиннадцать  месяцев  я постарел  сразу на целое  десятилетие,
потому что, когда умерла мать, мне исполнилось столько же, сколько было ей -
шестьдесят пять.  Через  неделю  после похорон  отца я встретился  со  своей
любовницей  -чувственной  продавщицей  из  галантерейного магазина. Она,  не
скрывая  неприязни, после  нескольких  моих  немощных  попыток овладеть  ею,
сказала: "Скалигер, ты стал дряблым мерзким  старикашкой". Я взглянул на тот
предмет,  который  явился  причиной  ее  негодования, и понял  все  отчаяние
старости.
     Я продолжал свое  движение вперед, но  учитель, повиснув на  моей руке,
все  чаще  и чаще спотыкался,  и когда его  кто-то случайно  задел из густой
встречно текущей  толпы горожан,  учитель  неловко  подпрыгнул и  рухнул  на
грязный осенний  асфальт. Я  склонился  над ним и заметил в его глазах  тень
постепенно опускающегося  занавеса смерти, который каким-то странным образом
захватил и  меня.  Через  несколько  мгновений  взгляд  учителя  должен  был
погаснуть  и  тогда  вся  тяжесть  его дряхлой  телесности  незримым прыжком
оседлала бы меня. Я пустился наутек с места происшествия. Хоть  отец мой был
очень пожилым человеком, но бегал  он замечательно, в чем я лишний  раз смог
убедиться на самом себе.

3

     Все мои ночи - без снов,  а  дни полны сновидений. Измочаленный, мокрый
от обильного пота, встаю утром с одинокой постели  и иду умываться. Смотрю в
зеркало и вижу - зеркало: бесцветные глаза,  бледное лицо,  легкие  ключицы.
Где я? А,  только что встал с постели и пришел умываться в ванную.  Сосед по
квартире уже  стучится в тонкую  перегородку двери: "Юлий!  Выходи! Черт  бы
тебя побрал...". Сосед недавно закончил курсы по экстрасенсорике и слово его
внушительно: меня в самом деле забирает нечто.
     - Ты кто? - спрашиваю я.
     - Я твой отец.
     - А где же мама?
     - Она еще раз умерла. После смерти в нашем мире она умерла и здесь.
     - А где это - здесь?
     - В серафических слоях околоземного пространства.
     - Я ничего не понимаю из того, что ты говоришь мне.
     - Не надо понимать, ты попробуй почувствовать. Приблизься ко мне.
     Я  медленно потянулся к светлому  маленькому облачку,  которое называло
себя моим  отцом.  Моя  трепещущая  плоть  неожиданно  оказалась  в  крепких
стариковских  объятиях: теплота  сыновнего чувства овладела мной и несколько
благодарных слезинок блескучими искорками  вспыхнули в неправильном круге из
двух туманностей.
     - Как я по тебе скучаю, сынок!
     - Отец, дорогой мой отец!

     4

     Облачко  исчезло,  а  я оказался в собственном теле,  которое дремало в
кресле перед телевизором, и тотчас увидел  все, что с  ним  происходило: оно
шло по пыльной  деревенской дороге, сквозь желтые плешины которой прорастали
острые  кусочки  изумрудной зеленой травы.  На  вытянутых  руках моего  тела
возлежал  мертвый отец.  Руки его  болтались, как  плети, и били  по коленям
моего тела, мешая ему продвигаться вперед. Седая голова отца запрокинулась и
остро торчавший маленький  кадык  напоминал птичий клюв.  Ослепительно сияло
летнее  солнце,  шумела  тяжелая листва невидимого леса, откуда, наверное, и
доносилось чистое пение райских птиц.
     Дорога все становилась уже  и круче. Тело мое стало задыхаться и тяжело
кашлять. В сплевываемой слюне алела кровь.
     - Юлий, ты устал?
     - Кто спрашивает меня?
     - Твоя мать, Юлий.
     - Мамочка, где ты?
     - Подними голову, сынок. - Я задрал  голову и в ослепительно ярком небе
увидел прекрасное лицо матери.
     - Мама, я не  перестаю  любить тебя.  Отец  сказал,  что  ты  умерла  в
серафических слоях околоземного пространства.  Я не понял его. Объясни мне -
что это такое?
     - Это невозможно объяснить, это надо пережить.
     - И ты, мама, не хочешь говорить со мной.
     -  Взгляни на свои  руки... -  Я взглянул и увидел,  что более половины
тела  отца  покрылось  острым золотым  оперением  и с каждым моим шагом  оно
покрывалось им все больше и больше.
     Через десяток шагов тело отца конвульсивно задергалось, потом
     спрыгнуло  с  моих вытянутых  рук и побежало  само  по пыльной разбитой
дороге,  размахивая голыми  руками и  ногами, похожее на  страуса  в золотом
оперении.
     В  полном  одиночестве, обескураженный  и  усталый, я стоял на  дороге,
которой не видно было конца. Я заплакал.
     - Сынок, не плачь. Ты все сам скоро поймешь.
     Я  еще  раз задрал  голову  и  опять в ослепительно ярком  небе  увидел
прекрасное  лицо  матери,  а  рядом  с   ним  счастливое   выражение   отца,
превратившегося в золотую птицу.
     - Сынок, мы теперь навсегда вместе. Навсегда.
     - Не исчезайте  ! - панически закричал  я. - Я  не могу жить  без  вас,
возьмите меня с собой.
     Но почерневшее небо отстраненно встретило мои крики.

     5

     На старой пожелтевшей  фотографии на фоне винной палатки и изможденного
от городской  липкой пыли облезлого дуба стоим мы с братом:  оба в  кургузых
светлых  кепочках, мешковатых пальтишках  с  фабрики "Большевичка",  чему-то
счастливо улыбаемся,  и  у каждого  в  лацкане торчит ватный ком белоснежной
розы. Когда  я прочитал на  обратной стороне  фотографии  надпись,  то сразу
вспомнил,  что улыбались мы не по  своей  воле,  не от детского  счастья,  а
оттого,  что дворовый  художник  Стенькин, снимавший нас  по просьбе матери,
угрожающе  показал  нам свой  квадратный кулак  и сказал,  что  если  мы  не
улыбнемся, то он за себя не отвечает,  не отвечает за свою хреновую жизнь  и
за наше безоблачное детство, но отвечает перед искусством и поэтому размажет
наши бараньи  мозги по стенке.  Мы улыбнулись,  а потом уже,  когда Стенькин
довольный  съемкой,  пошел к палатке соображать  на троих, мой  младший брат
заплакал,  рассопливился  и за  неимением носового  платка я вытирал ему нос
своей пышной белой розой.
     Здоровый стриженый  Стенькин стоял у  палатки с  подвыпившими мужиками,
задирал проходящих  женщин, а одну,  тонкую  и красивую,  в  светлом  плаще,
остановил  и  после недолгого с ней  разговора повел  в свою комнату, где  я
однажды  был и  кроме картин,  подрамников, разбросанных  холстов и старого,
обитого зеленым плюшем, дивана ничего интересного не обнаружил.
     Послала меня  к  нему  родная  тетка, белокурая хохотушка с  маленькими
детскими пальчиками, которые вечно были  заляпаны фиолетовыми чернилами. Она
училась  в финансовом  техникуме  и часто  из-за города,  где жила  с  нашей
бабушкой, приезжала к моим родителям и оставалась на день-два, а то и на всю
неделю.  В  Стенькина  она  влюбилась  сразу и  позировала  ему бесплатно  в
обнаженном виде.
     -  Юленька, -  сказала она мне  однажды, нежно  гладя  мои вихры своими
фиолетовыми пальчиками, -  проберись незаметно к Стенькину и изрежь картину,
где я лежу голой на плюшевом диване.
     - Теть Клав, он же меня убьет, если застанет.
     - А ты сделай так, чтобы не застал.
     - Не-ет ! Я не пойду.
     - Ну поднимись-ка  ! -  Я встал  со стула. Мы  были с ней почти  одного
роста:   я   -   высокий  стройный   подросток   двенадцати   лет,   она   -
восемнадцатилетняя  студентка  техникума  со  смеющимися  карими  глазами  и
крупной грудью. Тетя  Клава прижала меня к себе. - Тебе хорошо ?  - спросила
она резким холодным тоном.
     Я молчал.  Мне  не было хорошо, но мне было непонятно и  любопытно.  Ее
тяжелая грудь упиралась в меня, а руки ловко и быстро забрались под рубашку,
а потом в брюки. Я вздрогнул от холодного цепкого прикосновения.

     6

     Когда Стенькин в который  раз  куражился  перед мужиками  и проходящими
мимо женщинами у винной палатки, я по водосточной трубе пробрался через окно
в его комнату. Картину, изображающую голую женщину на плюшевом диване,  я не
нашел,  зато в столе увидел кипу  порнографических фотокарточек, от  которых
еле смог оторваться. На одной из них я  узнал  тетю Клаву: в черных чулках и
пионерском галстуке, голяком сидящую на дворницкой метле. Эту фотокарточку я
аккуратно засунул за пазуху.
     -  Ну как?  - нетерпеливо  спросила  меня  тетя Клава, дожидавшаяся под
окном.
     -Все в порядке, -соврал я. -Картина уничтожена.
     Спустя полчаса я стал настоящим мужчиной.
     На метле было не  очень-то удобно  летать. Я сидел сзади и  держался за
полные  упругие плечи  тети Клавы.  Ее белокурые длинные  волосы от  теплого
ветра налипали на мое лицо  и я никак не мог  их стряхнуть, боясь освободить
хотя  бы одну руку,  чтобы не упасть. Внизу стоял поддатый Стенькин, рядом с
ним гогочущие  мужики,  сопровождавшие шумными  возгласами  каждую  женщину,
которая шла вместе со  Стенькиным  в его комнату. Тетя  Клава ловким манером
перемахнула  вокруг  метлы и  уже  сидела  ко  мне  лицом.  Каким  оно  было
счастливым!
     - Юленька! Ты не забудешь меня, когда станешь взрослым?
     - Но это же так нескоро.
     - Какой  ты  глупый. Ты будешь стареть  не  сам по себе.  Твоя старость
скрывается в твоих близких и знакомых.
     - Что же мне делать?
     - Тебе нельзя никого любить. Никого.
     - Как же я без вас всех: без мамы, папы, брата, тебя, бабушки?
     - Ты  будешь умирать  с каждым из нас.  Твое детство уже умерло во мне.
Держись, - сказала весело тетя Клава, - я буду тебя раздевать.
     Она скинула с моих плеч рубашку,  стянула брюки и все это комом бросила
вниз. Затем сняла со своей шеи галстук и повязала его мне.
     - Будь готов!
     - Всегда готов, -ответил я и выставил кривым углом локоть.
     Внизу  мою  одежду  с  любопытством  рассматривал  Стенькин и,  изредка
вскидывая свою стриженую  голову в выси  небесные, плевался в  сторону  двух
летающих молодых людей.
     - Клавка, -  кричал он, -  спускайся. Все,  что я у тебя увидел отсюда,
возбудило во мне желание творить.
     - Держи карман шире!
     Стенькин широко распахнул карман своего вельветового  пиджака,  и  тетя
Клава с метлы нырнула в него.

7

     Когда я  бежал легкой трусцой семидесятипятилетнего умершего моего отца
по осеннему асфальту от умирающего учителя, я  думал только об одном: как бы
не опоздать уйти из-под власти смертного тлена знакомого мне человека. Бежал
я  долго,  до  тех  пор,  пока одеревеневшие  ноги  отца,  несущие меня,  не
отказались двигаться  дальше. Я сел на  Гоголевском  бульваре  на заляпанную
дождевыми каплями давно не крашенную скамью и жадно закурил.
     Подул  легкий  сырой  ветер, что-то  невнятное  прошуршала листва серых
деревьев и сиреневая горстка  пепла упала на мои колени. Я стряхнул ее левой
рукой в лайковой перчатке.
     - Папаша! Закурить не найдется?
     Я посмотрел равнодушными бесцветными глазами на юное  существо в черной
курточке из искусственной кожи,  поймал на  себе ее лукавый  взгляд кошачьих
желтых глаз.
     - У тебя что? Желтуха? - спросил я.
     - Папаша, в твоем возрасте вредно заниматься медициной.
     - Какой я тебе папаша, - возмутился я, - мне всего-то двадцать пять.
     - Посмотри  на себя,  старый  хер! - и существо протянуло мне маленькое
измызганное зеркальце.
     То,  что я  увидел,  меня не удивило:  бесцветные глаза,  бледное лицо.
Легких ключиц в маленьком  зеркале увидеть не  удалось. Правда, бледное лицо
было испещрено множеством морщинок.
     Я  вернул  зеркальце  и протянул пачку  сигарет  нахальному  смеющемуся
существу с накрашенными желтыми глазами.
     Черная  курточка, как я назвал эту  юную девицу, уселась рядом со мной,
закурила и, закинув ногу на ногу, спросила:
     - Выпить хочешь?
     - У тебя что - все с собой?
     - Нет. Но ты дашь денег и я быстренько сбегаю. Вон, видишь -ларек.
     Черная курточка  отсутствовала минут  двадцать.  Я  успел за  это время
выкурить   три  сигареты,  трижды   выругаться  и  трижды   проклясть   свою
доверчивость. Она появилась неожиданно, обхватила  мою шею ладошками и пьяно
протянула:
     - А это-о я.
     В руках у нее был набитый доверху продуктами и заморским питьем большой
пакет из плотной бумаги.
     - Ты что? Ларек ограбила?
     -  Нет. Просто там  оказался мужчина  не равнодушный к женской красоте.
Ведь я красивая? - спросила Черная курточка.
     - Твои глаза, как два лимона. . .
     - То-то,- оборвала она мои комплименты.  - Пошли ко  мне  домой. Там  и
выпьем.
     Мое  бледное  лицо  теперь  уже  со множеством  мелких морщин  выразило
крайнее неудовольствие.
     - Ты боишься?
     - О, если бы это было возможно!
     Пока  я раздумывал,  идти  или  не идти,  Черная  курточка,  неожиданно
взвизгнув,  прыгнула ко  мне  на  колени и  спрятала  лицо  на  моей  груди,
укутанной черным шелковым шарфом.
     - Он идет! - с ужасом проговорила она, указывая рукой в сторону Арбата.
     Я увидел  быстро  и  решительно  приближавшегося  чернявого  человечка,
пламенно жестикулирующего и  изрыгающего непонятные  словосо