Павел Нилин.
Рассказы

Ближайший родственник
Варя Лугина и ее первый муж
Впервые замужем
Дом господина Эшке в городе Веневе
Дурь
Егор или Василий?
Завтра
Знакомое лицо
Знакомство с Тишковым
Знаменитый Павлюк
Из африканского дневника
Мелкие неприятности
Модистка из Красноярска
Осень в Жухарях
Последняя кража
Пятно
Старик Завеев
Тромб
У самой Волги



    Павел Нилин.
    Завтра

   -----------------------------------------------------------------------
   "Сочинения в двух томах. Том первый".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Петух не поет, а кричит на рассвете  -  голосисто,  задорно  и  весело,
будто радуясь, что немцы не успели сожрать его.
   Всю деревню спалили, а петух остался.
   Под глубоким снегом, в предутренней темноте, хлопотливо  журчит  ручей,
пахнет прелым прошлогодним листом, землей, дегтем.
   Но когда из-за леса поднимается солнце, вместе  с  ним  возникают,  как
страшные видения, одинокие черные столбы печей, обугленные остовы каменных
фундаментов, обрушившиеся и ставшие дыбом железные крыши.
   И даже лес, поредевший,  исстриженный  артиллерией,  напоминающий,  что
здесь совсем недавно ураганом прошла война.
   Она сровняла с  землей  добротные  русские  колхозные  избы,  изранила,
искромсала, обожгла эту землю.
   И петух кричит из-под земли, из прикрытой  обгоревшим  железным  листом
землянки,  где  живет  теперь  его  хозяйка  -  старуха  Зотова   Катерина
Степановна.
   Она потеряла мужа, двух сыновей, невестку и внучка, замученных немцами,
и по случайности сберегла только петуха, укрываясь с ним в лесу,  согревая
его теплом своего старушечьего сердца.
   Петух - последний живой свидетель ее былого семейного благополучия.
   - И с чего он поет, окаянный? - ласково и, пожалуй, почтительно говорит
она про него. - Пищи я ему никакой не даю, ведь ничего нету, а он  поет  и
поет. Природа у него, что ли, такая крепкая, веселая?
   У петуха, наверно, в самом деле природа такая. Но поет он еще и потому,
что подходит весна и он чует ее приближение в темном своем  подземелье,  в
узком логове, похожем на могилу.
   Весна приходит в свои естественные сроки и на эти обожженные земли,  на
эти места, которые теперь мы называем Западным фронтом.
   Вот здесь, на желтом немецком столбике при  дороге,  как  будто  совсем
недавно еще была давно прибитая немцами  табличка:  "Nach  Moskau"  -  "На
Москву".
   Красноармеец из наступавшей части гневно  сорвал  ее,  бросил  в  снег.
Потом, подумав, снова поднял ее, снова, но  обратной  стороной,  прибил  к
желтому  немецкому  столбику  и,  не  сильно  грамотный,  хмуря  брови  от
напряжения, старательно, большими буквами написал: "На Берлин".
   Наша армия пошла дальше.
   Но не все немцы, ставившие эти столбики на израненной ими  земле,  ушли
отсюда. Далеко не все. Из-под глубокого снега и сейчас еще высовываются их
ноги, и руки, и заржавевшие каски.
   У  обочин  валяются  опрокинутые,  разрушенные  бомбой   и   заметенные
последней предвесенней вьюгой немецкие пушки, сгоревшие танки с порыжевшим
знаком свастики, изрешеченные пулями кузова автомобилей. И вдоль  широкого
шоссе, за кюветами, тянутся длинной шеренгой бесчисленные немецкие кресты,
срубленные из наших юных, нежных березок.
   Но в России еще много берез, и сосен много, и елей.
   Ранним утром заморенная лошаденка, которая вместе  с  хозяевами  своими
долго скрывалась от немцев в лесу, тащит из  леса  в  деревню,  в  колхоз,
напрягая все силы, три огромных сосновых, остро пахнущих весной бревна.
   Не вытянуть бы их ей одной, если б  в  оглобли  не  вцепились  женщины,
дети.
   Всей деревней, всем колхозом помогая коню, они тащат из  леса  эти  три
огромных бревна.
   И притянут еще десять, сорок, тысячу, две,  три,  сколько  надо,  чтобы
восстановить деревню.
   Плотник Злобин Антип  Захарович,  крепкий,  сильный,  жилистый  старик,
скинув полушубок и поплевывая со  страстью  в  ладони,  берет  топор  и  с
хрустом, ловко обтесывает бревна.
   Немцы сожгли его избу, расстреляли у оврага его  единственного  сына  и
его самого повели было на расстрел.
   Но в самый последний момент из трех солдат, которые  вели  его  на  тот
свет, двух потребовало к себе  зачем-то  начальство,  а  одного  немца  за
околицей окружили бабы  и  слезно  просили  отпустить  старика.  Ведь  это
плотник-то какой знаменитый, его и в Москве даже знают!
   - Не губи его, ваше благородие! - умоляли солдата  бабы.  -  Он  никому
никакого вреда не сделал, не губи его, пожалуйста. Побойся греха. А то  мы
тебя растерзаем...
   Но немец не внял их просьбам, пугал их своим автоматом и сердито кричал
им, как собакам, какое-то собачье слово: "Цурюк!"
   Тогда озорная крупная баба Степанида Любина бросилась на  немца  сзади,
свалила его в снег, и с немцем сделали то, что и обещали.
   А Антип Захарович Злобин, человек  действительно  добрый,  несмотря  на
свою фамилию, незлобивый, низко поклонился бабам за спасение  своей  души,
поднял немецкий автомат и ушел в лес, к партизанам.
   Теперь он обтесывает бревна, из которых будут строиться новые колхозные
избы, и на теплом предвесеннем солнце  поблескивает  его  топор,  и  летят
пахучие щепки.
   Около него, невдалеке, на развалинах  колхозной  школы,  поместил  горн
кузнец Барыка Михаиле Осипович.
   Хромой после немецкой пули, он работает, кует  болты  для  плуга,  а  у
наковальни  стоят  его  костыли.  Но  он,  должно  быть,  забыл  про  них,
охваченный азартом труда, по которому давно  истосковались  душа  и  руки,
тяжелые, цепкие руки кузнеца.
   Огонь озорно и яростно ворчит в горне. Осиротевший мальчонка лет  семи,
Сережа Пехов, старательно раздувает мехи, гордый порученной ему  важной  и
ответственной работой.
   Много надо железа, чтобы привести в порядок  разрушенное  хозяйство.  И
железо надо найти самим.
   У  горна  лежат  остов  фашистской  пушки,  половина  танка  и  тяжелая
блестящая деталь бомбардировщика "Юнкерс-88".
   Все это, с  особого  разрешения,  приволокли  сюда  на  себе  колхозные
ребята-школьники.  Все  это  кузнец  перекует,  починит  плуги  и  сеялки,
наделает лопат и вил и подкует единственную  уцелевшую  в  колхозе  кобылу
Люсю.
   Весна все  стремительнее  наступает  на  эти  места.  Солнце  торопливо
растапливает снег, гонит по канавам голубую  воду  и  торопит  кузнеца,  и
плотника, и другой колхозный народ.
   Из Москвы в воскресенье приехали  шефы-женщины  -  домашние  хозяйки  и
работницы. Они привезли с собой подарки, собранные от разных  неизвестных,
пожелавших остаться неизвестными, людей.
   Из землянки вылезла худенькая, с  навеки  испуганными  глазами  девочка
Нюра Петушкова. У нее теперь нет ни матери, ни отца, ни старшей сестры. Их
угнали немцы куда-то далеко, в завоеванный  ими  и  еще  не  отбитый  нами
Минск, что ли, и Нюра живет в землянке  со  старушкой  Бубиковой,  которой
поручено пока наблюдать за нею.
   Шефы привезли ребятам ботинки, и калоши, и штаны с рубашками.
   Нюре достался пестренький ношеный пиджачок,  он  пришелся  ей  в  самую
пору.  Она  надела  его,  прошлась  в  нем  вокруг  землянки,  и   впалые,
страдальческие щечки ее порозовели от счастья.
   - Может, я девочку-то у вас заберу, - говорит добродушная, закутанная в
мохнатый платок домохозяйка из Москвы. - У меня их трое, все мальчики. Ну,
пусть четвертая будет девочка. Как-нибудь перебьемся. Муж у  меня  печник,
человек хороший, очень даже сознательный.
   - Нет, - твердо ответила старуха Бубикова. - Председатель у  нас  будет
против этого несогласный. Девочка - она тут нужная. Она  хорошая,  вострая
девочка. Она только сейчас немножко заморенная, а потом она поправится. Вы
что ж думаете, мы вечно вот этак жить будем?  Мы  поправимся,  встанем  на
ноги. А как же, дорогая!
   - Ну что ж, - сказала, чуть обидевшись, домохозяйка из  Москвы,  -  как
хотите. А я думала, девочке будет лучше у меня. У нас все-таки квартира  с
газом, с электричеством!
   Старуха Бубикова подозвала девочку.
   - Желаешь, Нюрушка, с электричеством жить вот у этой тети?
   - Нет, - решительно сказала Нюра. И, должно быть боясь обидеть приезжую
тетю, сейчас же прижалась к ней, поиграла концами  ее  пухового  платка  и
добавила: - Я никуда не хочу уходить. Я тут хочу. Я за грибами тут  в  лес
ходить буду. Приезжайте, тетенька, к нам. У нас лес красивый...
   - У вас в лесу покойники, - улыбнувшись, сказала москвичка. -  Глядите,
полный лес покойников немецких...
   - А их не будет потом, - твердо  сказала  девочка.  -  Покойников  ведь
потом закопают. И одни живые будут ходить.
   Большое,  тяжелое,  страшное  горе,  постигшее  взрослых,  постигло   и
маленькую, худенькую Нюру. Но как взрослые, занятые починкой разрушенного,
из гордости не плачутся и неохотно вспоминают о том, что случилось с ними,
так и девочка охотнее думает о завтрашнем дне.
   Завтра еще будут бои,  грандиозные  и  ожесточенные,  прольется  кровь,
сгорят еще новые дома, осиротеют еще многие дети.  Но  завтра  будет  наша
победа, обязательно будет, во что бы то ни стало.
   В это верует всей силой сердец своих весь народ наш.
   И весь народ работает на войну, на победу, на завтра, которое встает  и
встанет из этих еще теплых пепелищ.
   В полдень мы выезжаем из этой деревни на шоссе.
   Автомобиль  опять  продвигается  мимо  длинной  шеренги   могил,   мимо
березовых крестов, мимо оброненных  в  отступлении  немецких  касок,  мимо
брошенных   при   поспешном   бегстве   немецких   автомобилей,    танков,
мотоциклеток.
   Враг прошел здесь  совсем  недавно  -  может  быть,  всего  неделю  или
несколько дней назад.
   В двух километрах от деревни нас  останавливает  заградительный  отряд.
Проверка документов. Дальше ехать нельзя.
   Автомобиль уводят в укрытие, мы идем пешком.
   Вдалеке, метрах в  четырехстах  от  нас,  по  широкой,  уже  источенной
солнцем снежной  целине,  ползут  вперед  в  белых  маскировочных  халатах
красноармейцы.
   - Наверно, они учатся, - вслух думает шофер.
   Да, может быть, учатся. И мы, остановившись, смотрим на них.
   Но странное дело - почему на ученье стреляют с той стороны, почему пули
свистят совсем близко и трепещут кусты при шоссе?
   - Головы! - тревожно кричит нам кто-то невидимый из кювета.
   Мы наклоняем головы, потом ложимся.
   Нет, красноармейцы не учатся. Они  ведут  бой.  На  целине  столкнулись
русские разведчики с немецкими.
   Впереди, всего в полутора километрах отсюда,  находится  передний  край
нашей обороны.
   Война совсем недалеко ушла от выгоревшей деревни Алексеевки.
   Вот уже хорошо слышны клекот, и кваканье, и визг, и грохот  мин.  И  на
снегу впереди вспыхивает красный огонь.
   Но в памяти все еще стоит уцелевший от немца исхудавший пестрый  петух,
который, несмотря ни на что, изо всех сил поет  о  наступающей  суровой  и
нежной русской весне. И в лукошко сыплется золотистое зерно, которым скоро
- вот  как  сойдет  снег  и  уберут  мертвых  немцев  -  крестьяне  засеют
обожженную землю, как засевали в прошлом году, и в позапрошлом,  и,  может
быть, тысячу лет назад...

   Западный фронт, апрель 1942 г.



    Павел Нилин.
    Старик Завеев

   -----------------------------------------------------------------------
   "Сочинения в двух томах. Том второй".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   У Завеева Егиазара Семеновича умерла жена, когда ему шел уже шестьдесят
второй год. Дети выросли, разбрелись  по  свету.  Завеев  остался  один  в
просторном доме над Ангарой.
   Было это, кажется, в тысяча девятьсот  втором  году.  Завеев  погоревал
недели две и решил жениться.
   Весь поселок пришел в смятение -  и  оттого,  что  Завеев  не  выдержал
положенный срок после смерти супруги, и оттого, что на склоне  лет,  когда
люди думают о смерти, возмечтал вступить в брак.
   И, главное, возмутило всех, что он замыслил взять в жены девочку-сироту
Евфросинью, которой едва исполнилось шестнадцать лет.
   Шестнадцать и шестьдесят два. Что он, рехнулся, что  ли?  Ну,  девочка,
понятно, еще не знает, что это такое - брак. И, кроме  того,  ей  деваться
некуда, не у кого жить.
   А он-то, Завеев, должен бы соображать - что к чему.
   Из Красноярска, услышав о женитьбе отца, приехал старший сын Георгий.
   - Тятя, что вы творите, подумайте. Она же, эта девочка, Фрося, имейте в
виду, гвозди в кармане носит.
   - Какие гвозди? - удивился Егиазар.
   - Как какие? Обыкновенные. От вашего гроба. Она же с нетерпением станет
теперь ждать тот час, когда... это самое... когда можно  будет  заколотить
ваш гроб. И она, поимейте это в виду, останется полной  хозяйкой  в  дому,
когда вы, одним словом, угаснете...
   - Вот и хорошо, - просиял Егиазар. - Вот и хорошо, что нашелся  человек
для такого дела. А то как же я  помру  в  одиночестве.  Все  разошлись,  и
некому даже мой гроб  заколотить.  Это,  Гоша-сынок,  для  меня  блаженный
случай - жениться сейчас, покуда я еще не очень будто бы старый. А то  кто
же после-то за меня пойдет? А мне без жены нельзя. У меня, вон ты  видишь,
дом, хозяйство, две коровенки, конь и полная тайга зверя, за коим я обязан
наблюдать и охотиться.
   - Да для чего вы девочку-то в жены берете?  -  закричал  в  негодовании
Георгий. - Разве мало взрослых баб? Ведь мне сорок второй год, я  помоложе
вас, подсчитайте, на двадцать лет, а и то я ни за что бы не решился...
   - В этом же и все дело, - усмехнулся Егиазар. - В этом же все дело, что
надо решиться. И кто может решиться. Ты вот не  можешь,  а  я  могу.  И  -
решаюсь. А кто что говорит - мне все это не очень интересно слушать. И  за
всех и за все мнения я отвечать не берусь. Отвечаю только за себя,  раз  я
остался в полном, как ты замечаешь, одиночестве.
   Приезжал к Завееву священник из Тулуна, долго беседовал, увещевал.  Под
конец беседы стал грозить, как водится, геенной огненной.
   Завеев,  однако,  не  сробел.  Он  с  упорством  изувера   противостоял
всеобщему недовольству.
   И девочка эта,  Евфросинья,  также  на  удивление  всем,  не  поддалась
уговорам, не покорилась перед угрозами, утверждая с завидным  бесстрашием,
что любит Егиазара Семеновича и жить без него, без его участия не сможет.
   И когда он сумел так влюбить  ее  в  себя,  чем  словчил  соблазнить  -
непонятно.
   По закону венчаться они не могли,  пока  невеста  не  вступила  в  свое
совершеннолетие. И некоторое время  они  жили  невенчанно,  буквально  под
улюлюканье всего поселка и ближайших к поселку иных селений.
   Наконец Евфросинья достигла совершеннолетия. Священник вынужден был  их
обвенчать, узаконив, таким образом, этот неравный брак.
   Венчались они под вечер. Была глубокая осень, шел дождь.  Но  у  церкви
собрался в самом деле весь поселок, чтобы осмеять новобрачных.
   Мальчишки, заложив пальцы в рот, свистали им вслед.
   На свадебный ужин, конечно, никто не явился. Да Завеев и  не  пригласил
никого. Но ужин  был  истинно  свадебный:  свинина  и  телятина,  рябчики,
жаренные  в  бруснике,  водка,  настоянная  на  облепихе  и   на   пахучей
траве-зорянке, зелено-палевая, ядовитая с виду, но прохладно-сладостная на
вкус.
   Пил водку, правда, только Егиазар. Евфросинья  чокалась  с  ним  мятным
квасом в граненом лафитнике. И оба делали вид, что  не  обращают  никакого
внимания на окна, забрызганные дождем, как слезами, и залепленные носами и
щеками нелюбезных, но любопытных соседей.
   Окна нарочно не были задернуты занавесками.  Смотрите,  мол,  все,  кто
желает, на наше счастье или на нашу глупость, как уж вам милее покажется.
   Поселок особенно изощрялся в насмешках, когда, месяца не выдержав после
свадьбы, Евфросинья родила мальчика.
   И мальчик был лобастый, большеглазый, вылитый Егиазар Завеев, угрюмо  и
в то  же  время  как  бы  насмешливо  смотрящий  на  свет,  будто  заранее
высмеивающий своих возможных противников.
   На крестины тоже  никто  не  пришел,  кроме  крестного  отца  Митрофана
Хахалева,  случайно  заехавшего  сюда  бакалейщика,  и  повивальной  бабки
Кудимихи, настолько упившейся за ужином сладкой водкой  на  облепихе,  что
позволившей себе утверждать, будто Егиазар когда-то  ухаживал  за  ней  и,
можно было понять, что на ней и собирался жениться.
   - Да на что ты мне нужна была бы, старая кукушка? -  сдержанно  вскипел
Егиазар. - Погляди-ка пойди на себя в зеркало.
   - Нет, ты сам сперва погляди на себя, - зло посоветовала Кудимиха. - Ты
же в дедушки годишься своей жене.
   - Ну, а вам-то какое дело? -  спросила  Кудимиху  Евфросинья.  -  Вы-то
зачем лезете не в свой огород?
   -  Хлюзда,  интересантка  неблагодарная!  -   вскрикнула,   словно   от
невыносимой боли, Кудимиха. - Да ежели б не я, да не мои старания,  да  не
мое жалостливое сердце, кто бы стал тут в тайге принимать от  тебя  твоего
сынка-поросенка, кто бы в свидетели да в крестные пошел при вашей  свадьбе
и крестинах, кабы не уговорила я же Хахалева Митрофана  Егорыча?!  Да  он,
видите, все-таки не пошел от стыда  с  вами  ужинать,  побрезговал  вашими
сладкими харчами и выпивкой. От людей ведь подумать  только,  какой  стыд,
что живете вы против правил всех...
   В  двух  пунктах  своей  длинной  ругательной  речи  нанесла  тягчайшее
оскорбление  хозяйке  дома  Кудимиха.  Это,  во-первых,  когда  произнесла
страшное слово "интересантка", и во-вторых, когда обозвала сынка  Васеньку
поросенком.
   Кроткая Евфросинья огрела Кудимиху скалкой по  хребту,  чем  словно  бы
предупредила весь поселок  и  всех  насмешников  и  недоброжелателей,  что
кротость ее не безгранична и что на  тягчайшие  оскорбления  она  способна
отвечать соответственно.
   Через год Евфросинья родила второе дитя, опять мальчика - Иннокентия. И
так последовательно произвела на свет троих: двух мальчиков  и  одну  -  в
заключение - девочку.
   Вот с одним из этих троих  я  и  познакомился  летом  тысяча  девятьсот
шестидесятого года на строительстве  Братской  ГЭС.  Он  и  рассказал  мне
вышеописанную историю его родителей. Больше того, он  познакомил  меня  со
своим отцом и матерью, прибывшими к нему погостить.
   С  первого  взгляда  отец  показался  мне  не  очень  старым.  Высокий,
поджарый, он  похож  был  на  жителя  пустыни  -  черно-коричневый,  будто
выгоревший на солнце. Ему могло быть и шестьдесят и семьдесят, но уж никак
не сто с лишним.
   Однако чешуйчато-сухие руки и  белесая  пленка  вокруг  глазных  яблок,
точно такая, как у засыпающих птиц, подтверждали его  весьма  значительный
возраст. И  передвигался  он  с  особой  осторожностью,  чуть  потрескивая
суставами, как стрекоза крыльями.
   Среди множества вопросов я задал ему и вопрос о судьбе соседей  -  тех,
кто высмеивал его, женившегося на девочке.
   - Примерли, - сказал он. И в глазах его блеснула искра озорства тут же,
впрочем, погашенная слезой слабости. - А  девочка  эта,  как  вы  изволили
выразиться, вот она, - указал он на маленькую старушку,  сидевшую  у  ярко
освещенного солнцем зеленого штакетника на лавочке. И снова  повторил  уже
без вспышки в глазах: - А соседи наши, те самые, все примерли. Все, все до
одного. Никого не осталось. - И помолчав: - Некому, одним  словом,  теперь
смеяться. Хотя и надо бы...
   Я присел на лавочку рядом с  этой  худенькой,  невзрачной,  по-сибирски
скромно, но опрятно одетой старушкой.
   Она сидела у самого края лавочки и, казалось,  безучастно  смотрела  на
редеющий на этом участке лес, на взрыхленную разными механизмами  землю  и
на бледно-изумрудную воду могучей реки, над которой и тут и  там  вытянули
свои шеи подъемные краны. Мне хотелось заговорить с нею, но я еще не знал,
с чего начать. Вдруг она заговорила сама.
   - Мелеют реки. А отчего? - буд