Василий Семенович Гигевич
   Помни о доме своем, грешник


                                   Роман


     -----------------------------------------------------------------------
     Гигевич В. Марсианское путешествие: Повести, роман
     Перевод с белорусского Максима Волошки. - Мн.: Юнацтва, 1992
     Художник В.И.Сытченко
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 сентября 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------

     Белорусский  прозаик  Василь  Гигевич в книге "Марсианское путешествие"
повествует  о  необычных  аспектах  влияния научно-технического прогресса на
судьбу   человека   и   жизнь  общества.  Возможна  ли  жизнь  общества  под
управлением искусственного интеллекта.
     Контакт   с   внеземной  цивилизацией  -  вот  основной  сюжет  повести
"Полтергейст" и романа "Помни о доме своем, грешник".


                                             Появились     какие-то    новые
                                        трихины,  существа микроскопические,
                                        вселявшиеся  в  тела  людей.  Но эти
                                        существа были духи, одаренные умом и
                                        волей.  Люди,  принявшие  их в себя,
                                        становились   тотчас  бесноватыми  и
                                        сумасшедшими.  Но  никогда,  никогда
                                        люди не считали себя такими умными и
                                        непоколебимыми в истине, как считали
                                        зараженные.   Никогда   не   считали
                                        непоколебимее    своих   приговоров,
                                        своих   нравственных   убеждений   и
                                        верований.   Целые   селения,  целые
                                        города   и   народы   заражались   и
                                        сумасшествовали.

                                                            Ф.М.Достоевский,
                                                 "Преступление и наказание".


                                Часть первая

ЗНАКОМСТВО С АДАМАНАМИ


ИЗ ПОСЛЕДНИХ ЗАПИСЕЙ ВАЛЕССКОГО

     "...Вот  и  сомкнулись круги мои, точнее даже не круги, а все те крутые
извилистые  стежки-дорожки,  на  которые  вступил  я когда-то, выпущенный из
материнских  рук, и пошел нетвердым шагом: сначала к обеденному столу, потом
к  порогу хаты, затем, переступив через порог, оказался во дворе, где увидел
ворота  -  и сразу же нырнул в подворотню, чтобы как можно скорее попасть на
улицу  Житива,  которое  придется  обойти  не раз и не два, как космическому
кораблю   перед  отправкой  в  межзвездное  путешествие  необходимо  сделать
несколько  витков вокруг Земли, так и мне надо было обойти Житиво, запомнить
каждый  двор,  каждую  хату, каждого житивца и только потом рвануть вдаль по
стежкам-дорожкам,  казавшимся открытыми и прямыми, стоило только механически
переставлять  невесомые  ноги  до  той  поры,  до  того  светлого солнечного
мгновения,  пока  впереди,  во  что  верилось и мечталось, не замаячит нечто
огромное  и прекрасное, чего до сих пор никогда не видел да и не мог увидеть
в  знакомом  Житиве,  должно  было замаячить то, что я и представить не мог,
знал  только  и  чувствовал,  что  то  огромное  и прекрасное как раз и есть
счастье,   и  потому  не  стоит  лишний  раз  оглядываться,  бросая  чистый,
незамутненный  слезою взгляд на все то, житивское, что неподвижно застыло за
спиной:  и  зеленый бор, вплотную подошедший к Житиву, и Житивка за болотом,
и   само   Житиво,   где   обитали   рассудительные   спокойные   мужики   и
словоохотливые,  вечно  в заботах, бабы, где звенели песни протяжные, где по
улице  бродили домашние животные, с которыми всегда полно хлопот, - все это,
соединившись  во  что-то одно-единое, укрытое низким, в тучах, небом, словно
бы  заранее  смирилось, что его оставляют, как будто в этом и был высочайший
смысл:  поднять  меня  на  ноги,  приучая  к деревенскому языку, к работе, к
самому  Житиву,  и  отпустить,  проверки  ради,  в  белый свет, как птицу из
гнезда,  не  поставив  на  прощание  ни  одного вопроса, не бросив ни одного
упрека,  тем более что в ту солнечную веселую пору мне было не до вопросов и
не  до  упреков,  ибо в душе моей царила вера в то, что белый свет вращается
не  вокруг  этой  излучистой,  спрятавшейся  в  камышах  и  ольхе Житивки, в
которой  я  когда-то  учился  плавать  и  на  берегу которой пишу сейчас эти
слова,  не  вокруг вечно шумящего бесконечного бора, который когда-то мудро,
без  слов  и  даже  без  плакатов  и формул учил, приучал к тому, что в мире
существует  что-то  таинственное и загадочное, к чему мы невольно стремимся,
и  если  у  нас  есть  хотя  бы капля мудрости, то раньше срока мы не должны
прикасаться  к  этому  загадочному  и  таинственному, а тем более ломать или
разрушать  (возможно,  в этом и есть высшая мудрость - в осознании того, что
нам  можно, а чего нельзя?), а тем более белый свет - о-о, как много я тогда
знал,  какой  я  тогда  был  смышленый!  -  не мог вращаться вокруг какой-то
маленькой  белорусской  деревеньки, запрятанной меж лесов и болот, в которой
мне  все  знакомо,  начиная  с  той  хаты, в которой я впервые оповестил мир
своим  криком,  и  мир  сразу же отозвался материнской песней, с той хаты, с
конька   крыши   которой   я   когда-то  пытался  заглянуть  в  конец  своих
стежек-дорожек,  будто  тогда,  сидя на коньке крыши, с хлебом в руке, я мог
увидеть  то  таинственное  огромное  и прекрасное, в поисках которого спустя
несколько  лет я рванул без оглядки, оставив, постаравшись забыть, не только
хату,  этот  высокий  порог,  через  который  когда-то  с трудом перелезал в
первый  раз,  но  и  все остальное, связанное с Житивом: и те песни, которые
услышал  от  матери,  от соседок, и ту работу, которой вечно были заняты мои
малограмотные  родители, даже Евку, которая только тем и жила, что ходила из
хаты  в  хату,  как  деревенские  пастухи,  и  предсказывала  людям  близкое
счастье,  которое  вот-вот  заглянет  в  окошко,  потому  что  с  муки  мука
получится  и  все добром закончится, и за это ее, а может, и еще по какой-то
причине  (об  этом  я  тогда  не  задумывался) одевали, кормили кто чем мог:
оладьями,  щами,  бульоном,  молоком,  а  если  под  богатую руку, то даже и
шкваркой,  и в том, кто сытнее накормит Евку, был свой шик, как свой шик был
когда-то  у  житивцев,  еще  до моего появления, и в том, кто лучше встретит
старцев,  -  таким  образом  я  тогда  знал:  белый  свет  вращался  и будет
вращаться  не  вокруг  хаты, не вокруг нашего двора и даже не вокруг Житива,
нет,  он  вращается,  как  и  до  сих  пор который уже год вращался по своим
законам  в  неизменной  вечной  карусели,  как  снег  в метель, - все Житиво
вместе  с  Житивкой и бором, вместе с той же Евкой и ее захватанными картами
-  все  это  ежесекундно,  ежечасно  носится  вокруг  огромных  многоэтажных
счастливых,  веселых  заасфальтированных городов, в которых, конечно же, нет
и  быть  не  может  деревенской  грязи,  поросячьего  виска,  коров и тех же
маленьких  беспомощных  Евок  с  картами,  тех же озабоченных вечной работой
житивцев,  у  которых корявые, скрюченные от работы пальцы, которые не умеют
одевать   белые   сорочки   и   красивые  галстуки,  которые  даже  говорить
по-городскому  и  о  городском  не  умеют,  а  только  о своем, деревенском,
словом,  в  тех  далеких  городах есть все то новое, блестящее и грохочущее,
чего  нет в Житиве, а города еще быстрее носятся вокруг центра Земли, вокруг
той  наклонной оси, которую когда-то на уроке показывал Гаевский, а круглая,
словно  мяч,  Земля  еще  быстрее  летит-несется  вокруг огромного огненного
светила  и вместе с ним, бездушным огненным светилом, летит вокруг еще более
крупного   ядра   галактики,  той  громадной  галактики,  которая  одной  из
множества  песчинок  улетает неизвестно куда от такой же песчинки-галактики,
и  чем  дальше,  тем  быстрее  в черной, как сажа, бездушной бездне, которую
называют  космосом  и  которая,  как  потом объяснял мне Олешников, является
праматерией,  основой всего живого и мертвого, тем пустым, однако загадочным
нолем,  без  которого  не  могут  обойтись  не  только  математики, но и вся
природа,  потому  что,  оказывается,  эта пустая бездушная бездна делится на
что-то  и  античто-то, на эту и иную сторону реальности, которую мы привыкли
видеть,  слышать,  ощущать, чувствовать, и уже как итог этого разделения (по
чьей  воле  и  чьей  подсказке?  -  об  этом  я  почему-то  забыл спросить у
Олешникова,  а  теперь  уже не спрошу никогда) в мире появились ядра, атомы,
звезды,  деревеньки  тихие,  города  шумные,  леса  и  реки,  эта  маленькая
беспомощная  Евка,  и  даже  я сам, который, как думалось тогда, только ради
того  и появился в этой вертящейся карусели, чтобы навести здесь порядок или
хотя  бы  разобраться, откуда или с чего начинается отсчет, чтобы потом было
легче  понять,  куда  же нас все время несет и что меня ожидает тогда и там,
когда  навсегда  оставлю  я  не  только  Житиво, но и вообще все на свете: и
ядра,  и  атомы,  и  звезды,  и планеты далекие, на которых, возможно, стоят
такие же или почти такие же Житива и города.
     ...То,  что  тогда  и там я буду существовать, в этом я был уверен, как
был уверен, что дважды два - четыре.
     И  не  потому  я был уверен, что каждую весну житивцы справляли большой
праздник,  - еще в середине зимы начиналась подготовка к нему, даже когда за
двойными  окнами  блестел  толстый  холодный  снег,  в  моей душе сама собой
рождалась  мечта  о  белом  горячем  песке  на берегу Житивки, в котором так
хорошо  согреться  после  купания,  мечталось  еще, глядя на снег, о зеленой
пуще  за  Житивкой,  которая  неизвестно  где  начиналась  и  неизвестно где
заканчивалась  и  в  которой  кого  и  чего  только нет: и страшные волки, и
сладкие  ягоды;  еще  мечталось  о  настоенных на ароматах звездных вечерах,
когда  в  сумерках  так  знакомо гудят майские жуки и еще в тех сумерках так
славно  играть  в прятки на задворках хат и хлевов, и все это могло начаться
только  после  того  весеннего  тихого дня, к которому мать обещала сшить на
зингеровской  машинке штанишки из темной материи, купленной в Березове и так
пахнущей  сладким  березовским  запахом,  и  поэтому  каждый  день  ждешь не
дождешься  того  светлого  утра,  не  верится даже, что скоро прилетят с юга
птицы  и радостно запоют, не верится, что скоро наступит то чистое солнечное
утро,  когда  можно  будет выскочить со двора на улицу во всем новеньком - в
хлопчатобумажных  штанишках  на бретельках, в новеньких черненьких блестящих
сапожках,   которые   сами   несут  по  земле,  даже  ноги  не  справляешься
переставлять  и  потому  -  падаешь  и  падаешь, в новенькой сорочке, только
вчера  подстриженный  ножницами,  даже  чубчик  мать  оставила, - оглянуться
горящими  глазами  и  увидеть, каждой клеточкой тела ощутить, какое чудесное
разгорается  утро,  какое  высокое  солнце, какое чистое голубое небо, какой
чудесный  весь  мир, в центре которого - вы только посмотрите! - красуюсь я,
такой  симпатичный,  вымытый,  с  красным  яичком в руке, которое только что
дала  бабушка,  лечившая  меня  этой  зимой  от  дурного глаза, и мне все не
верится,  что  впереди  -  длинный-предлинный день, как и та жизнь, которая,
конечно,  никогда  не  закончится и даже не оборвется, и будет в том дне или
завтрак  за столом, или игра в "битки" со своими однолетками-заводилами, тот
-  когда  он  только  наступит?  -  далекий  полдень,  когда  житивцы станут
собираться  на  кладбище  -  по двое, по трое или четверо, в окружении детей
они  будут медленно идти посреди улицы и степенно христосоваться с теми, кто
торжественно  сидит на скамейках у хат, будто они век не виделись и неведомо
когда  увидятся,  еще  будет та минута, когда мать скажет: "Ну что, может, и
мы к своим начнем собираться?"
     "Ага,  -  эхом отзовется отец, - пора, чай, люди давно по улице идут, а
мы  что  -  хуже или лучше?.." - тогда начнем собираться к своим и мы, и так
же,  как  и  все  люди,  пойдем по Житиву к кладбищу у обрыва Житивки, к тем
зеленым  бугоркам,  над  которыми  мать обязательно смахнет слезу, вспоминая
своих  -  ее  детей, а моих братьев и сестер, которые в войну простудились и
умерли,  а  потом мать станет расстилать на траве белые праздничные скатерки
и расставлять на них тарелки...
     Ведь  мы  пришли  к  своим,  и  они должны об этом знать. Как и все, мы
никогда  не  должны  забывать  своих. Может, весь этот праздник и был только
ради того, чтобы мы никогда не забывали своих.
     Нет,  не  потому я уверен в вечности своего существования, что когда-то
были такие вот дни, совсем не потому.
     Просто  я  и  представить  не  мог,  чтобы  когда-нибудь  мог бесследно
исчезнуть,  оставить  Житиво,  где  летом такое ласковое солнце, где столько
беспричинной  радости,  где  даже слезы сладкие, и потому, расплакавшись, не
можешь  остановиться,  где  дни  и  такие же таинственные темные ночи, когда
можешь  сколько  захочется  летать  над землей, - чувство вечности праздника
было  у меня от рождения, и его, думалось, нельзя выбросить или вытравить из
моей  души  ни  мудрыми справедливыми словами Аровской, ни рисунками-схемами
Гаевского,  ни  теми  многочисленными  книгами,  прочитанными позже, ни даже
убедительными  рисунками человека в разрезе, где были нарисованы его органы:
номер  один  -  голова,  номер  два - сердце, номер три - легкие и так далее
вплоть  до  номера  пятьдесят  восемь...  И  чем  больше  меня убеждали, что
праздник  когда-нибудь закончится, чем чаще ходил я на житивское кладбище, в
тот  заброшенный  уголок,  где могилы уже почти сравнялись с землей и только
обросшие  лишайником  памятники  напоминали,  что  на  это место тоже кто-то
приходил  каждую весну и плакал, но вот уже никого не осталось, ни тех, кого
хоронили,  ни  тех,  кто  хоронил  и плакал. Чем больше я все это осмысливал
холодным  умом,  тем  больше  мне не верилось, что и я когда-то пойду той же
дорогой,  которой  прошло столько людей; мне не то что думалось, а верилось,
что  я - исключение, может, только это единственное чувство и заставило меня
пойти  по  манящим  стежкам-дорожкам,  чтобы  далеко-далече  найти  реальное
доказательство тому, что тогда и там существует.
     Не  с  этого  ли все и началось: с извечного стремления достичь чего-то
недостижимого,  что тебе и не принадлежит, и все начинается еще с детства, с
того  мгновения, когда в душу закрадывается мечта о трехколесном велосипеде,
а   затем   уже,   чуть   позже,   неизвестно   откуда  появляется  мысль  о
стежках-дорожках,  по  которым ты когда-то поедешь если и не на трехколесном
велосипеде,  то на попутной машине, а то и просто отправишься пешком к своим
манящим  вечно  счастливым  и  вечно  веселым  городам и еще дальше - по тем
спиралям,  о  реальном  существовании  которых узнал на уроках Гаевского, и,
обогнав  солнце,  понесешься  к  иным  галактикам,  все  дальше  и  быстрее,
навсегда  оставляя  знакомый  порог хаты, конек крыши, на который когда-то с
вожделенным  страхом  карабкался  и  карабкался, оставляя Житиво и житивцев,
Евку,  Житивку  и бор, наконец, единственное, что может утолить человеческую
жажду  познания  - чувство полной власти над пространством и временем, и это
чувство  будет  как  вершина,  как  тот  конек  крыши,  с  которого когда-то
стремился увидеть свои стежки-дорожки.
     Это  чувство,  видимо,  заложено  в нас с рождения, возможно, его у нас
даже  в  избытке, не потому ли люди так часто и поспешно обрывают и без того
тонкие  связи  с прошлым, даже не представляя, что их ждет впереди. И я тоже
не  был  исключением,  был  не  лучше и не хуже других, и потому так легко и
безоглядно  пылил  по  дороге  в  направлении больших городов, где с помощью
Науки,  Ее  Величества  Науки, надеялся открыть и доказать не людям, а себе,
что  я  хотя бы чего-то стою, и не вчера, не сегодня или завтра, а вообще во
все  времена,  ибо  в  конце концов - завидная логика, которой мне сейчас не
хватает, - не мог ведь я из ничего появиться и в ничто превратиться.
     Такого быть не могло.
     Такого и быть не может.
     И  потому,  чтобы  убедиться в своих предположениях, я одержимо занялся
медициной.
     ...Словно  ребенок  дорогой  блестящей  игрушкой,  которую  он  в конце
концов сломает.
     Я  верил  тогда,  что  медицина  как раз и есть все то, что развеет мои
сомнения.
     Есть ли в человеке тайна?
     Есть ли хотя бы капелька этой тайны?
     Ведь  если  что-то толкало меня вперед, все дальше и дальше от дома, от
родителей,  значит,  что-то  во  мне  есть, и его, наверное, можно найти или
увидеть.
     Ну, если не увидеть, то хотя бы почувствовать или услышать.


     ...Как   потом   я  стал  догадываться,  это  вечное  искушение  чем-то
недосягаемым  живет  не  только у меня, и уже от него, от вечного невидимого
искушения,  мы  все  вместе  постепенно  попадаем  в  этот мировой лабиринт,
составленный  из шумных загазованных городов, которые ежеминутно всасывают в
себя  людей  и  из которых люди уже не находят сил вырваться, из технических
строений,  ставших  настолько  сложными, что порой закрадывается сомнение, а
кто  же  для  кого  создан - машина для человека или человек для машины... -
войн  между  народами,  современных болезней, аллергенов и всего прочего, на
первый   взгляд   значительного  и  привлекательного,  что  обычно  называют
цивилизованной деятельностью Homo sapiens*.
     ______________
     * Homo sapiens - человек разумный (лат.).

     И  наконец,  как последний виток познания, за которым начинается что-то
принципиально  новое,  с  чем  до  сих пор люди не сталкивались и с чем ныне
надо или смириться, или вступать в борьбу, - адаманы.
     ...Трагедия,  видимо,  не  столько  в  том,  вступать или не вступать в
борьбу, а в том, как эту борьбу вести..."


ИЗ ДНЕВНИКА ОЛЕШНИКОВА

     "Его  жизнь  и поиски истины заставили взглянуть на все другими глазами
и взяться за дневник, чтобы рассказать о нашем пути...
     Мы  все  начинали  вместе,  и  он,  Валесский,  и  я, и ныне всему миру
известный  историк  Лабутько,  - сначала у нас были безобидные увлекательные
игры,  когда  мы учились искать то таинственное и невидимое, о существовании
которого потом, взрослые, мы так часто спорили.
     И  в лесу за Житивкой, и у загадочных в вечерних сумерках хат и кустов,
и  в  школьных  учебниках, не говоря о близких и далеких Березовах, - везде,
где только можно было, мы пытались отыскать то невидимое и таинственное.
     А  потом  я  однажды понял, что все, чем заняты мы как в детстве, так и
во  взрослой  жизни,  -  всего  лишь  игра, беда многих взрослых, как и моих
ровесников,  именно  в  том,  что они занимаются подобными играми всю жизнь,
для  многих не столь уж и важно, какими играми развлекается душа и тело, ибо
тогда не нужно размышлять о другом, на другое просто не хватит времени.
     ...А  тем  более на поиски чего-то таинственного и загадочного, которое
может находиться в самом человеке или в мире, его окружающем.
     Когда  я это понял, мне стало намного легче, потому что мне стало ясно:
если  и  можно отыскать в мире что-то таинственное и загадочное, то только с
помощью физики.
     Уже  тогда,  в  юности, когда поступал на физфак, я понял, что физика и
техника   как   раз   и   есть  тот  всемогущий  фонарь,  которым  смятенное
человечество  освещает себе дорогу в бесконечной темной кладовой, называемой
познанием.
     И  что  могут  люди  противопоставить  тому  реальному  и грозному, что
называют  силой,  этому могущественному F, которое вытекает