Владимир Одоевский.
Рассказы

Игоша
Импровизатор
Косморама
Труды кавалера Джиамбаттисты Паранези
Деревянный гость


   Владимир Одоевский.
   Игоша

Алек. Степ. Хомякову

    Я сидел с нянюшкой в детской; на полу разостлан был ковер, на ковре
игрушки, а между игрушками -- я; вдруг дверь отворилась, а никто не взошел.
Я посмотрел, подождал -- все нет никого.
   - Нянюшка! нянюшка! Кто дверь отворил?
   - Безрукий, безногий дверь отворил, дитятко! Вот безрукий, безногий и
запал мне на мысль.
   - Что за безрукий, безногий такой, нянюшка?
   - Ну, да так - известно, что,-- отвечала нянюшка,-- безрукий, безногий.
     Мало мне было нянюшкиных слов, и я, бывало, как дверь ли, окисли
отворится -- тотчас забегу посмотреть: не тут ли безрукий -- и, как он ни
увертлив, верно бы мне попался, если бы в то время батюшка не возвратился
из города и не привез с собою новых игрушек, которые заставили меня на
время позабыть о безруком. Радость! веселье! прыгаю! любуюсь игрушками! А
нянюшка ставит да ставит рядком их на столе, покрытом салфеткою,
приговаривая: "Не ломай, не разбей, помаленьку играй, дитятко". Между тем
зазвонили к обеду.
     Я прибежал в столовую, когда батюшка рассказывал, отчего он так долго
не возвращался. "Все постромки лопались,-- говорил он,-- а не постромки,
так кучер то и дело что кнут свой теряет; а не то пристяжная ногу зашибет,
беда, да и только! Хоть стань на дороге; уж в самом деле я подумал: не от
Игоши ли?"
   - От какого Игоши? -- спросила его маменька.
   - Да вот послушай,-- на завражке я остановился лошадей покормить; прозяб
я и вошел в избу погреться; в избе за столом сидят трое извозчиков, а на
столе лежат четыре ложки; вот они хлеб ли режут, лишний ломоть к ложке
положат; пирога ли попросят, лишний кусок отрушат.
   - Кому это вы, верно, товарищу оставляете, добрые молодцы? -- спросил я.
   - Товарищу не товарищу,-- отвечали они,-- а такому молодцу, который обид
не любит.
   - Да кто же он такой? -- спросил я.
   - Да Игоша, барин. Что за Игоша, вот я их и ну допрашивать.
   - А вот послушайте, барин,-- отвечал мне один из них, - летом у
земляка-то родился сынок, такой хворенький, Бог с ним, без ручек, без
ножек,-- в чем душа; не успели за попом сходить, как он и дух испустил; до
обеда не дожил. Вот, делать нечего, поплакали, погоревали, да и предали
младенца земле.-- Только с той поры все у нас стало не по- прежнему...
впрочем, Игоша, барин, малый добрый: наших лошадей бережет, гривы им
заплетает, к попу под благословенье подходит; но если же ему лишней ложки
за столом не положишь или поп лишнего благословенья при отпуске в церкви не
даст, то Игоша и пойдет кутить: то у попадьи квашню опрокинет или из горшка
горох выбросает; а у нас или у лошадей подкову сломает, или у колокольчика
язык вырвет -- мало ли что бывает.
   - И! да я вижу, Игоша-то проказник у вас,-- сказал я, - отдайте-ка его
мне, и если он хорошо мне послужит, то у меня ему славное житье будет; я
ему, пожалуй, и харчевые назначу.
     Между тем лошади отдохнули, я отогрелся, сел в сани, покатился: не
отъехали версты -- шлея соскочила, потом постромки оборвались, а наконец
оглобля пополам -- целых два часа понапрасну потеряли. В самом деле
подумаешь, что Игоша ко мне привязался.
     Так говорил батюшка; я не пропустил ни одного слова. В раздумье пошел
я в свою комнату, сел на полу, но игрушки меня не занимали -- у меня в
голове все вертелся Игоша да Игоша. Вот я смотрю -- няня на ту минуту вышла
-- вдруг дверь отворилась; я по своему обыкновению хотел было вскочить, но
невольно присел, когда увидел, что ко мне в комнату вошел, припрыгивая,
маленький человечек в крестьянской рубашке, подстриженный в кружок; глаза у
него горели, как угольки, и голова на шейке у него беспрестанно вертелась;
с самого первого взгляда я заметил в нем что-то странное, посмотрел на него
пристальнее и увидел, что у бедняжки не было ни рук, ни ног, а прыгал он
всем туловищем. Как мне его жалко стало! Смотрю, маленький человечек -
прямо к столу, где у меня стояли рядком игрушки, вцепился зубами в салфетку
и потянул ее, как собачонка; посыпались мои игрушки: фарфоровая моська
вдребезги, барабан у барабанщика выскочил, у колясочки слетели колеса - я
взвыл и закричал благим матом: "Что за негодный мальчишка! зачем ты сронил
мои игрушки, эдакой злыден! да что еще мне от нянюшки достанется! Говори,
зачем ты сронил игрушки?"
   - А вот зачем,-- отвечал он тоненьким голоском,-- затем, - прибавил он
густым басом,-- что твой батюшка всему дому валежки сшил, а мне,
маленькому,-- заговорил он снова тоненьким голоском,-- ни одного не сшил, а
теперь мне, маленькому, холодно, на дворе мороз, гололедица, пальцы
костенеют.
   - Ах, жалкинький, - сказал я сначала, но потом, одумавшись,- да какие
пальцы, негодный, да у тебя и рук- то нет, на что тебе валежки?
   - А вот на что,- сказал он басом,-- что ты вот видишь, твои игрушки в
дребезгах, так ты и скажи батюшке: "Батюшка, батюшка, Игоша игрушки ломает,
валежек просит, купи ему валежки",-- а ты возьми да и брось их ко мне в
окошко.
     Игоша не успел окончить, как нянюшка вошла ко мне в комнату, Игоша не
прост молодец, разом лыжи навострил, а нянюшка - на меня: "Ах ты,
проказник, сударь! зачем изволил игрушки сронить? Нельзя тебя одного ни на
минуту оставить. Вот ужо тебя маменька..."
   - Нянюшка! Не я уронил игрушки, право, не я, это Игоша...
   - Какой Игоша, сударь?.. еще изволишь выдумывать!
   - Безрукий, безногий, нянюшка. На крик прибежал батюшка, я ему рассказал
все, как было, он расхохотался.
   - Изволь, дам тебе валежки, отдай их Игоше. Так я и сделал. Едва я
остался один, как Игоша явился ко мне, только уже не в рубашке, а в
полушубке.
   - Добрый ты мальчик,- сказал он мне тоненьким голоском,-- спасибо за
валежки; посмотри-ка, я из них себе какой полушубок сшил, вишь, какой
славный!
     И Игоша стал повертываться со стороны на сторону и опять к столу, на
котором нянюшка поставила свой заветный чайник, очки, чашку без ручки и два
кусочка сахара -- и опять за салфетку, и опять ну тянуть.
   - Игоша! Игоша! -- закричал я,-- погоди, не роняй -- хорошо мне один раз
прошло, а в другой не поверят; скажи лучше, что тебе надобно?
   - А вот что,- сказал он густым басом,-- я твоему батюшке верой и правдой
служу, не хуже других слуг ничего не делаю, а им всем батюшка к празднику
сапоги пошил, а мне, маленькому,-- прибавил он тоненьким голоском, - и
сапожишков нет, на дворе днем мокро, ночью морозно, ноги ознобишь...- и с
сими словами Игоша потянул за салфетку, и полетели на пол и заветный
нянюшкин чайник, и очки выскочили из очешника, и чашка без ручки
расшиблась, и кусочек сахарка укатился...
     Вошла нянюшка, опять меня журит: я на Игошу, она на меня.
   - Батюшка, безногий сапогов просит, - закричал я, когда вошел батюшка.
   - Нет, шалун,-- сказал батюшка,-- раз тебе прошло, в другой раз не
пройдет; эдак ты у меня всю посуду перебьешь ; полно про Игошу-то
толковать, становись-ка в угол.
   - Не бось, не бось, - шептал мне кто-то на ухо,-- я уже тебя не выдам.
     В слезах я побрел к углу. Смотрю: там стоит Игоша, только батюшка
отвернется, а он меня головой толк да толк в спину, и я очутюсь на ковре с
игрушками посредине комнаты; батюшка увидит, я опять в угол; отворотится, а
Игоша снова меня толкнет.
     Батюшка рассердился. "Так ты еще не слушаться? -- сказал он, - сей час
в угол и ни с места".
   - Батюшка, это не я... это Игоша толкается.
   - Что ты вздор мелешь, негодяй; стой тихо, а не то на целый день привяжу
тебя к стул.
     Рад бы я был стоять, но Игоша не давал мне покоя: то ущипнет меня, то
оттолкнет, то сделает мне смешную рожу - - я захохочу; Игоша для батюшки
был невидим -- и батюшка пуще рассердился.
   - Постой,-- сказал он, - увидим, как тебя Игоша будет отталкивать,-- и с
сими словами привязал мне руки к стулу.
     А Игоша не дремлет: он ко мне - и ну зубами тянуть узлы; только
батюшка отворотится, он петлю и вытянет; не прошло двух минут -- и я снова
очутился на ковре между игрушек, посредине комнаты.
     Плохо бы мне было, если б тогда не наступил уже вечер; за непослушание
меня уложили в постель ранее обыкновенного, накрыли одеялом и велели спать,
обещая, что завтра, сверх того, меня запрут одного в пустую комнату.
     Ночью, едва нянюшка загнула в свинец свои пукли, надела коленкоровый
чепчик, белую канифасную кофту, пригладила виски свечным огарком, покурила
ладаном и захрапела, я прыг с постели, схватил нянюшкины ботинки и махнул
их за форточку, приговаривая вполголоса: "Вот тебе, Игоша".
   - Спасибо! -- отвечал мне со двора тоненький голосок.
     Разумеется, что ботинок назавтра не нашли, и нянюшка не могла
надивиться, куда они девались.
     Между тем батюшка не забыл обещания и посадил меня в пустую комнату,
такую пустую, что в ней не было ни стола, ни стула, ни даже скамейки.
   - Посмотрим, - сказал батюшка,-- что здесь разобьет Игоша! Нет, брат, я
вижу, что ты не по летам вырос на шалости... пора за ученье. Теперь сиди
здесь, а чрез час за азбуку,-- и с этими словами батюшка запер двери.
Несколько минут я был в совершенной тишине и прислушивался к тому странному
звуку, который слышится в ухе, когда совершенно тихо в пустой комнате. Мне
приходил на мысль и Игоша. Что-то он делает с нянюшкиными ботинками? Верно,
скачет по гладкому снегу и взрывает хлопья.
     Как вдруг форточка хлопнула, разбилась, зазвенела, и Игоша, с ботинкой
на голове, запрыгал у меня по комнате. "Спасибо! Спасибо! -- закричал он
пискляво.-- Вот какую я себе славную шапку сшил!"
   - Ах, Игоша! не стыдно тебе? Я тебе и полушубок достал, и ботинки тебе
выбросил из окошка,-- а ты меня только в беды вводишь!
   - Ах, ты неблагодарный,-- закричал Игоша густым басом,- - я ли тебе не
служу, - прибавил он тоненьким голоском,-- я тебе и игрушки ломаю, и
нянюшкины чайники бью, и в угол не пускаю, и веревки развязываю; а когда
уже ничего не осталось, так рамы бью; да к тому ж служу тебе и батюшке из
чести, обещанных харчевых не получаю, а ты еще на меня жалуешься. Правда у
нас говорится, что люди -- самое неблагодарное творение! Прощай же, брат,
если так, не поминай меня лихом. К твоему батюшке приехал из города немец,
доктор, который надоумил твоего батюшку тебя за азбуку посадить, да все
меня к себе напрашивается, попробую ему послужить; я уж и так ему стклянки
перебил, а вот к вечеру после ужина и парик под бильярд закину --
посмотрим, не будет ли он тебя благодарнее...
     С сими словами исчез мой Игоша, и мне жаль его стало.
     С тех пор Игоша мне более не являлся. Мало-помалу ученье, служба,
житейские происшествия отдалили от меня даже воспоминание о том полусонном
состоянии моей младенческой души, где игра воображения так чудно сливалась
с действительностью; этот психологический процесс сделался для меня
недоступным; те условия, при которых он совершался, уничтожились рассудком;
но иногда, в минуту пробуждения, когда душа возвращается из какого- то
иного мира, в котором она жила и действовала по законам, нам здесь
неизвестным, и еще не успела забыть о них, в эти минуты странное существо,
являвшееся мне в младенчестве, возобновляется в моей памяти, и его явление
кажется мне понятным и естественным.



   В. Ф. Одоевский.
   Импровизатор

Es mochte kein Hund so latiger leben!
 D’rum hab' ich mich der Magie ergeben...
 Gothe

    По зале раздавались громкие рукоплескания. Успех импровизатора
превзошел ожидания слушателей и собственные его ожидания. Едва назначали
ему предмет, - и высокие мысли, трогательные чувства, в одежде полнозвучных
метров, вырывались из уст его, как фантасмагорические видения из волшебного
жертвенника. Художник не задумывался ни на минуту: в одно мгновение мысль и
зарождалась в голове его, и проходила все периоды своего возрастания, и
претворялась в выражения. Разом являлись и замысловатая форма пьесы, и
поэтические образы, и щегольской эпитет, и послушная рифма. Этого мало: в
одно и то же время ему задавали два и три предмета совершенно различные; он
диктовал одно стихотворение, писал другое, импровизировал третье, и каждое
было прекрасно в своем роде: одно производило восторг, другое трогало до
слез, третье морило со смеху; а между тем он, казалось, совсем не занимался
своею работою, беспрестанно шутил и разговаривал с присутствующими. Все
стихии поэтического создания были у него под руками, как будто шашки на
шахматной доске, которые он небрежно передвигал, смотря по надобности.
     Наконец утомилось и внимание и изумление слушателей; они страдали за
импровизатора; но художник был спокоен и холоден, - в нем не заметно было
ни малейшей усталости, - но на лице его видно было не высокое наслаждение
поэта, довольного своим творением, а лишь простое самодовольство фокусника,
проворством удивляющего толпу. С насмешкою смотрел он на слезы, на смех, им
производимые; один из всех присутствующих не плакал, не смеялся; один не
верил словам своим и с вдохновением обращался как холодный жрец, давно уже
привыкший к таинствам храма.
     Еще последний слушатель не вышел из залы, как импро визатор бросился к
собиравшему деньги при входе и с жадностию Гарпагона принялся считать их.
Сбор был весьма значителен. Импровизатор еще от роду не видал столько
монеты и был вне себя от радости.
     Восторг его был простителен. С самых юных лет жестокая бедность стала
сжимать его в своих ледяных объятиях, как статуя спартанского тирана. Не
песни, а болезненный стон матери убаюкивали младенческий сон его. В минуту
рассвета его понятий не в радужной одежде жизнь явилась ему, но хладный
остов нужды неподвижною улыбкой приветствовал его развивающуюся фантазию.
Природа была к нему немного щедрее судьбы. Она, правда, наделила его
творческим даром, не осудила в поте лица отыскивать выражения для
поэтических замыслов. Книгопродавцы и журналисты давали ему некоторую плату
за его стихотворения, плату, которая могла бы доставить ему достаточное
содержание, если б для каждого из них Киприяно не был принужден употреблять
бесконечного времени. В те дни, - редко тусклая мысль, как едва приметная
звездочка, зарождалась в его фантазии; но когда и зарождалась, то яснела
медленно и долго терялась в тумане; уже после трудов неимоверных достигала
она до какого-то неясного образа; здесь начиналась новая работа: выражение
отлетало от поэта за мириады миров; он не находил слов, а если и находил,
то они не клеились; метр не гнулся; привязчивое местоимение хваталось за
каждое слово; долговязый глагол путался между именами; проклятая рифма
пряталась между несозвучными словами. Каждый стих стоил бедному поэту
нескольких изгрызенных перьев, нескольких вырванных полос и обломанных
ногтей. Тщетны были его усилия! Часто хотел он бросить ремесло поэта и
променять его на самое низкое из ремесел; но насмешливая природа, вместе с
творческим даром, дала ему и все причуды поэта: и эту врожденную страсть к
независимости, и это непреоборимое отвращение от всякого механического
занятия, и эту привычку дожидаться минуты вдохновения, и эту беззаботную
неспособность рассчитывать время. Прибавьте к тому всю раздражительность
поэта, его природную наклонность к роскоши, к этому английскому приволью, к
этому маленькому тиранству, которыми, наперекор обществу, природа любит
отличать своего собственного аристократа! Он не мог ни переводить, ни
работать на срок или по заказу; и между тем, как его собратия собирали с
публики хорошие деньги за какое-нибудь сочинение, случайно возбуждавшее ее
любопытство, - он еще не мог решиться приняться за работу. Книгопродавцы
перестали ему заказывать; ни один из жур налистов не хотел брать его в
сотрудники. Деньги, изредка получаемые несчастным за какое-нибудь
стихотворение, сто ившее ему полугодовой работы, обыкновенно расхватывали
заимодавцы, и он снова нуждался в самом необходимом.
     В том городе жил доктор, по имени Сегелиель. Лет три дцать назад его
многие знали за довольно сведущего чело века; но тогда он был беден, имел
столь малую практику, что решился оставить медицинское ремесло и пустился в
торги. Долго он путешествовал, как говорят, по Индии, и наконец возвратился
на родину со слитками золота и мно жеством драгоценных каменьев, построил
огромный дом с обширным парком, завел многочисленную прислугу. С удивлением
замечали, что ни лета, ни продолжительное путешествие по знойным климатам
не произвели в нем никакой перемены; напротив, он казался моложе, здоровее
и свежее прежнего; также не менее удивительным казалось и то, что растения
всех климатов уживались в его парке, несмотря на то что за ними почти не
было никакого присмотра. Впрочем, в Сегелиеле не было ничего
необыкновенного: он был прекрасный, статный человек, хорошего тона, с
черными модными бакенбардами; носил просторное, но щегольское платье
принимал к себе лучшее общество, но сам почти никогда не выходил из своего
огромного парка; он давал молодым людям денег взаймы, не требуя отдачи;
держал славного повара, чудесные вина, любил сидеть долго за обедом,
ложиться рано и вставать поздно. Словом, оп жил в самой аристократической,
роскошной праздности. Между том он не оставлял и своего врачебного
искусства, хотя прини мался за него нехотя, как человек, который не любил
бес покоить себя; но когда принимался, то делал чудеса; какая бы ни была
болезнь, смертельная ли рана, последнее ли судорожное движение, - доктор
Сегелиель даже не пойдет взглянуть на больного: спросит об нем слова два у
родных, как бы для проформы, вынет из ящика какой-то водицы, велит принять
больному - и на другой день болезни как не бывало. Он не брал денег за
лечение, и его бескорыстие, со единенное с чудным его искусством, могло бы
привлечь к нему больных всего мира, если бы за излечение он не на значал
престранных условий, как, например: изъявить ему знаки почтения, доходившие
до самого подлого унижения; сделать какой-нибудь отвратительный поступок;
бросить зна чительную сумму денег в море; разломать свой дом, оставить свою
родину и проч.; носился даже слух, что он иногда тре бовал такой платы,
такой... о которой не сохранило известия целомудренное предание. Эти слухи
расхоложали усердие родственников, и с некоторого времени уже никто не
прибегал к нему с просьбою; к тому же замечали, что когда просившие не
соглашались на предложение доктора, то больной умирал уже непременно; та же
участь постигала всякого, кто или заводил тяжбу с доктором, или сказал про
него что-нибудь дурное, или просто не понравился ему. От всего этого у
доктора Сегелиеля набралось множество врагов: иные стали доискиваться об
источнике его неимоверного богатства; медики и аптекари говорили, что он не
имеет права лечить непозволенными способами; большая часть обвиняли его в
величайшей безнравственности, а некоторые даже приписывали ему отравление
умерших людей. Общий голос принудил наконец полицию потребовать доктора
Сегелиеля к допросу. В доме его сделан был строжайший обыск. Слуги забраны.
Доктор Сегелиель согласился на все, без всякого сопротивления, и позволил
полицейским делать все, что им было угодно, ни во что не мешался, едва удо
стаивал их взгляда и только что изредка с презрением улы бался.
     В самом деле, в его доме не нашли ничего, кроме золотой посуды,
богатых курильниц, покойных мебелей, кресел с подушками и рессорами,
раздвижных столов с разными за теями, нескольких окруженных ароматами
кроватей, ут вержденных на деках музыкальных инструментов, - вроде кроватей
доктора Грома, за позволение провести ночь па которых оп некогда брал сотни
стерлингов с английских сластолюбцев; -словом, в доме Сегелиеля нашли лишь
выдумки богатого человека, любящего чувственные наслаждения, лишь все то,
из чего составляется приволье (comfortable) роскошной жизни, но больше
ничего, ничего, могущего возбудить малейшее подозрение. Все бумаги его
состояли из коммерческих переписок с банкирами и знатнейшими купцам