Джеймс Олдридж.
    Мой брат Том

   -----------------------------------------------------------------------
   James Aldridge. My Brother Tom: A Love Story (1966).
   Пер. - Е.Калашникова.
   В кн: "Джеймс Олдридж. Избранное". Харьков, "Вища школа", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------

   Повесть о любви


                           Уильяму и Томасу


                           Мои родители действительно были англичане, и  я
                        действительно  вырос  в  небольшом   австралийском
                        городке, но отец мой не  был  юристом,  и  у  меня
                        никогда не было младшего брата: события, о которых
                        рассказано  в  этой  книге,  не   имеют   никакого
                        отношения к жизни моей семьи, и все персонажи мной
                        вымышлены. "Я" рассказчика -  просто  литературный
                        прием, позволяющий вести повествование более сжато
                        и в то же время более свободно.


1

   Эту повесть о лете 1937 года я думал начать  с  разговора  о  некоторых
вопросах, волнующих нас с Эйлин (Эйлин - это моя жена)  с  той  поры,  как
нашему сыну пошел семнадцатый год. Затем уже я собирался перейти  к  самой
повести, герой которой вовсе не мой сын, а  мой  младший  брат  Том,  кому
семнадцать исполнилось двадцать семь лет назад в  маленьком  австралийском
городке, со всех сторон окруженном бушем.  Мне  хотелось,  чтобы  читатель
почувствовал, как сильно отличаются  те,  кто  сегодня  переступает  грань
между отрочеством и юностью, от тех, кто ее  переступал  тогда;  казалось,
это облегчит мою задачу - объяснить, что же произошло с моим поколением за
минувшие годы. Но сейчас меня одолело сомнение, есть ли в этом смысл.
   Одно ясно: не такое уж мы замечательное поколение, как привыкли думать.
Да,  мы  воевали,  но  вот  война  окончилась,  и  первое  же  с  перепугу
возведенное на нас кем-то обвинение расстроило наши ряды. Слишком мы легко
отступились от того, что считали справедливым; а  вот  истины,  обретенные
нами в молодые годы, и теперь  остаются  истинами,  только  мы  не  сумели
передать их дальше. Это важно понять; ведь  отчасти  история  моего  брата
Тома - взгляд в прошлое под нравственным углом. Том, как бы трудно ему  ни
приходилось в борьбе, никогда не терял надежды; а мой сын  Дик  выходит  в
жизнь в неустойчивом, расшатанном мире, где нелегко найти окрыляющую цель.
   Тут мы с Эйлин не сходимся. Я смотрю на этих двух  юношей,  разделенных
таким  большим  расстоянием,  сквозь   призму   моральных,   общественных,
политических оценок  -  подход,  которым  теперь  часто  пренебрегают,  и,
по-моему, напрасно. А для Эйлин с ее житейской трезвостью любая  идеология
- даже та, которую она принимает, - лишь завеса, скрывающая лучшие стороны
жизни. И мы с ней часто спорим и даже ссоримся всерьез.
   Сам Дик, испытывающий сейчас первые восторги только-только оперившегося
птенца, похож не на меня, а на Эйлин. Те же черты, тот же склад  ума,  тот
же блестящий взгляд, в котором словно читается дерзкий вызов жизни. Именно
поэтому между ними постоянно идет война; баталия  порой  вспыхивает  из-за
невымытой ванны,  а  кончается  гневной  тирадой  на  тему  о  грубости  и
распущенности современной молодежи. Но тем не менее духовно они близнецы.
   На мой взгляд, самая большая угроза, нависшая над Диком, заключается  в
идейной  пустоте.  Ведь  основные  заботы  нашего  времени  -   физическая
безопасность и материальное благополучие, других почти нет. Эйлин это мало
трогает; зато она с содроганием думает о том, что в  области  секса  нравы
шестидесятых  годов  сильно  смахивают  на  порядки  скотного   двора,   и
собирается внушать сыну  нехитрую  мораль:  соблазнил  девушку  -  женись.
Безнадежность этой затеи ей вполне ясна, так как, зная себя, она  знает  и
его; но никакого  другого  решения  проблемы  она  пока  не  придумала.  В
сущности, тут мы смотрим на дело  одинаково,  только  нравственный  аспект
опасности воспринимаем по-разному.
   Итак, признаюсь откровенно: повесть о моем брате Томе я решил  написать
в подкрепление некоторых своих мыслей. Но тем не менее  это  прежде  всего
повесть о любви. Быть может, можно было удачнее  выбрать  параллель  тому,
что происходит в наши дни, не знаю. Весь  фон,  разумеется,  совсем  иной:
сырая, черная лондонская улица, на которой я  живу,  ничем  не  напоминает
приятно сухой, чуть пыльный австралийский городок,  мирно  прикорнувший  в
скорлупе белой  тени  эвкалиптов  и  перечных  деревьев,  окаймляющих  его
главную улицу. В те годы это было глухое захолустье, но и в нем отдавались
все толчки сотрясавших мир катастроф.



2

   Сент-Хэлен,  железнодорожный  и  торговый  центр  фермерского   района,
равного по величине среднему английскому графству, стоит на  реке  Муррей,
со стороны штата Виктория, у  длинной,  миль  в  десять,  излучины,  зимой
превращающей низменный берег в болотистый остров, известный под  названием
Биллабонг. Муррей для нас то же, что Скамандр для  троянцев,  только  наши
языческие божества - это не золотые тени павших героев, а крупные фермеры,
самодержцы равнинных полей пшеницы. В декабре, после  уборки  урожая,  эти
поля представляют собой  плачевное  зрелище.  Скваттеры  и  более  поздние
поселенцы  в  погоне  за  пахотными  угодьями  свели   природные   заросли
эвкалиптов,   чьи   корни   крепили   почву,   и   теперь   летние   ветры
беспрепятственно свирепствуют там, сдирая с земли верхний покров  и  крутя
пыльные вихри над оголенной равниной. Уже к  тридцатым  годам  плодородный
краснозем нашего края был почти до предела истощен.
   Но, по видимости, Сент-Хэлен процветал даже в те годы, когда почти  вся
молодежь была безработной, а почти все деньги либо лежали в  банках,  либо
значились в долговой графе домашних приходо-расходных книг. Все мы жили на
грани нищеты, и, хоть никому неохота было признавать это вслух, в  городе,
расположенном среди океана пшеницы, даже респектабельная  часть  населения
только что не голодала. Все,  что  выращивалось  и  производилось  вокруг,
направлялось через Сент-Хэлен в большие города - не только пшеница, шерсть
и баранина, но также апельсины и виноград  с  верховьев  Муррея,  латук  и
помидоры из речной долины, масло с маслозавода, мясо со скотобойни. Мне  с
детства  запомнилось  страдальческое  мычание  гонимого  на  убой   скота,
будившее меня по утрам на моей веранде. Много лет спустя, оцепенело  бродя
по полю недавнего боя, где простились или еще в муках прощались  с  жизнью
четырнадцать тысяч русских и немецких солдат, я  вспоминал  эти  тягостные
утра, полные смертельной тоски обреченных животных. Помню, я  тогда  долго
не мог есть мясо, так меня потрясла мысль о  том,  что  пищей  нам  служит
мертвечина.
   В городке было четыре школы: одна католическая, две - содержавшиеся  на
средства штата (кстати сказать, превосходные), и дорогой  частный  пансион
для девочек, где в ту пору училась моя пятнадцатилетняя сестра Джин.  Было
пятеро адвокатов (считая и моего отца), пятеро врачей, местная  газета,  в
которой я только что начал работать, восемь  пивных,  пять  банков  и  три
частных  самолета.  Владельцем  одного  из  них  был  коллега  отца,  тоже
адвокат-юрисконсульт, бывший летчик, ас первой мировой войны. Тон в городе
задавали лавочники; адвокаты, врачи и провизоры были носителями  культуры,
а пшеничные магнаты окрестной равнины составляли аристократию, феодальному
характеру которой  ничуть  не  мешала  тесная  и  непринужденная  связь  с
городским населением.
   Мой отец, Эдвард Дж.Квэйл, англичанин по рождению, приехал в Сент-Хэлен
из золотоискательского городка Бендиго в штате Виктория, а раньше он жил в
Новой Зеландии, а еще раньше - в Натале, в Карачи, в Британском  Гондурасе
и среди прочих мест - в Бэдли Солтертоне, где одно  время  состоял  не  то
дьяконом, не то викарием. Но от церковной  кафедры  он  отказался  еще  до
того, как попал в  Австралию,  и,  на  четвертом  десятке  получив  диплом
юриста, стал тем, что в Австралии называют  "амальгамой",  -  адвокатом  и
юрисконсультом  с  правом  совмещать  обе  эти  юридические  профессии   в
провинциальных городках штата  Виктория,  Характер  его  тоже  представлял
собой амальгаму: в нем уживались фанатик-моралист и адвокат романтического
склада, но уживались всегда с трудом.
   Он ни в чем не разменивался  на  мелочи.  Духовной  опорой  ему  служил
епископ Беркли, а его романтическими alter ego [второе  "я"  (лат.)]  были
Уолтер Патер, Анатоль Франс и Рескин. Он  был  человек  невысокого  роста,
крайне запальчивый и всегда непоколебимо убежденный  в  своей  правоте.  Я
уверен, что и с церковью  он  разошелся  не  из-за  морально-теоретических
разногласий, а потому, что в какой-то стычке с  церковным  начальством  он
был, конечно, прав, а начальство, конечно, виновато. Живя в Сент-Хэлен, он
часто вел богословские споры с  местным  англиканским  священником,  но  в
церковь не ходил, хотя нас заставлял исправно посещать церковные службы. С
советниками муниципалитета он спорил о дорогах и о  дорожных  пошлинах,  с
полицией - о борьбе против пьянства в субботние вечера, и  не  было  такой
сессии выездного суда, во время которой он  не  рассорился  бы  с  судьей.
Казалось, он всегда, даже в простом разговоре, вел судебную тяжбу,  причем
тяжбу такого сорта, что  только  господу  богу  под  силу  было  найти  ей
справедливое решение. По существу,  это  был  не  столько  юрист,  сколько
догматик,  стремившийся  к   исправлению   городских   нравов,   страстный
проповедник морали, весь смысл жизни  видевший  в  праве  истолковывать  и
поучать. Все прочее в той или иной мере представлялось ему  пустой  тратой
времени. И если в нас с Томом сильна  была  моралистическая  жилка,  ясно,
кому мы этим обязаны.
   Я вовсе не сужу отца, я просто рассказываю  о  нем  и  о  том  влиянии,
которое он оказал  на  наши  жизни.  Он  был  и  умен,  и  великодушен,  и
образован. Хорошо  знал  английскую  литературу  и  считал,  что  ни  одно
творение Шекспира не может сравниться с "Фаустом" Марло [Марло,  Кристофер
(1564-1593) - выдающийся английский драматург, предшественник У.Шекспира];
(в честь Марло я и получил имя Кристофер). Был всегда  чужд  злопамятства,
хотя и считал, что зло должно быть  наказано.  Уроженец  острова  Мэн,  он
гордился своей фамилией, напоминавшей о бойцах древности - викингах, и сам
был бойцом по духу. Он бился против враждебно настроенного  австралийского
городка его же оружием - презрением и  насмешками.  Вероятно,  как  многие
англичане,  он  приехал   в   Австралию   с   уже   сложившимся   чувством
превосходства, и никакие новые впечатления не могли это чувство  изменить.
Но местные жители не желали мириться с его  английским  высокомерием;  они
высмеивали  его  попытки  вмешиваться  в   их   жизнь,   навязывать   свои
нравственные законы, и он в ответ еще больше презирал все австралийское, в
чем бы оно ни выражалось. Как-то раз он вывесил на  дверях  своей  конторы
объявление  о  том,  что   людей,   неспособных   правильно   выговаривать
_английские_ слова и пользоваться _английскими_ оборотами речи, просят  за
советом не обращаться. В ту же ночь кто-то оборвал все английские  розы  в
нашем садике, и это озлобило даже мою мать, женщину кроткую и,  в  отличие
от отца, совершенно не склонную ненавидеть, морализировать и сражаться.
   В  результате  семья  наша  бедствовала:  ведь  к   отцу   шли   только
отчаявшиеся, те, у кого не хватало  денег  на  другого  адвоката,  такого,
который не был бы на ножах со всеми судебными и гражданскими  властями.  А
между тем юрист он был очень хороший и в  законах  разбирался  лучше  всех
адвокатов и юрисконсультов города, лучше даже многих судей,  но  если  нам
кое-как удавалось сводить концы с концами, то лишь благодаря тому, что его
таланты и знания ценились на стороне - у страховых компаний и  фабрикантов
сельскохозяйственных  машин,  вечно  судившихся  с  мелкими  фермерами  за
просрочку платежей.
   Я никогда не спорил с обидчиками  отца;  я  рано  приучился  относиться
терпимо к австралийскому зубоскальству и подчас даже сам принимал  участие
в общих насмешках. Зато мой брат Том, в детстве не ладивший с отцом  (чего
обо мне нельзя было сказать), то и дело дрался из-за него в школе; верней,
даже не из-за него, а из-за того положения, в которое он нас ставил  своей
враждой с горожанами. Когда Тому было десять лет, я однажды видел, как  он
накинулся на одного двенадцатилетнего провокатора, обозвавшего нашего отца
истуканом. Майк Митчелл, кажется, и выговорить этого слова не  успел,  как
на его голову обрушился яростный удар сплетенных в двойной кулак рук Тома.
И это было в духе моего брата: маленький белокурый крепыш, брыкливый,  как
жеребенок, он всегда готов был мгновенно вступиться за свою честь. А между
тем его голубые, словно бы девичьи глаза ясно  говорили  о  природном  его
миролюбии, хоть в городе мало нашлось  бы  мальчишек  нашего  возраста,  с
которыми ему ни разу не случалось подраться.



3

   Том рос настоящим сорвиголовой - так,  по  крайней  мере,  казалось  со
стороны, и, пожалуй, я был единственным, кто знал его тайну. Я  знал,  как
он сам мучается от своего безрассудного озорства,  -  всем  нам,  Квэйлам,
хорошо знакомы эти муки протестантской совести. Но совесть Тома никогда не
умела удержать его вовремя. Сколько окон было разбито им в школе словно бы
по какому-то наитию! А однажды он устроил близ дома пожар, от которого  на
двухстах акрах выгорело скошенное сено, - не нарочно,  разумеется,  просто
хотел расчистить площадку для  сожжения  чучела  Гая  Фокса  (в  Австралии
ноябрь - летний месяц). Его нещадно выпороли за  это.  В  другой  раз  ему
взбрело на ум пропустить живую гадюку  через  мамин  старинный  каток  для
белья, чтобы сплющить ее и носить в виде пояса. Помню, с катка потом долго
не отмывались черные пятна змеиной крови.  Как-то  он  за  пять  шиллингов
подрядился взобраться на мачту местной радиостанции и  закрепить  изолятор
на одной из  оттяжек.  Верхушка  мачты,  стометрового  деревянного  шеста,
угрожающе качалась, пол-улицы собралось внизу и, затаив  дыхание,  следило
за Томом, пока он благополучно не слез на землю. В десять лет  он  попался
на том, что воровал пустые бутылки на заднем дворе фабрики  безалкогольных
напитков, а потом сдавал их на приемный пункт той же фабрики по  пенни  за
штуку, но хозяин, Исси Сайон, человек  умный,  отпустил  его,  дав  только
хорошего пинка в зад. Дважды он убегал из дому и оба раза проводил ночь на
Биллабонге, удил там рыбу,  ставил  капканы  на  кроликов.  Мать  едва  не
заболела от волнения, хотя она всегда твердо верила в способность Тома  из
любой передряги выходить целым и невредимым, и Том это знал.  Его  ловили,
приводили домой и, после того как отец "всыплет ему  горячих",  отправляли
спать. Том переносил наказание  терпеливо,  без  слез,  но  я  знал,  что,
оставшись один, он втихомолку плачет,  не  столько  от  боли,  сколько  от
обиды. Когда пороли меня, я начинал вопить благим матом после  первого  же
удара и тем облегчал свою участь; но я с детства умел идти на компромиссы,
а Том этому так и не научился.
   Этот другой Том, с горючей, как сухой  кустарник,  совестью,  постоянно
терзался из-за своей необузданности и легкомыслия. Лето, о котором я здесь
пишу, было для него переломным:  остались  позади  драчливые  и  беспечные
мальчишечьи годы, явилась потребность привести в  равновесие  две  стороны
собственного существа - необузданно-озорную  и  чувствительно-совестливую.
Он только-только  прикоснулся  к  жизни  и  ощутил  ее  трепетное  биение,
только-только  по-новому  посмотрел  вокруг  себя,  и  первая   сложность,
вставшая перед ним, состояла в открытии, что наш исповедующий  равноправие
австралийский городок лишь ждет случая раздавить и стереть  в  ничто  его,
как и всякого другого.
   К этому времени Том уже получил все,  что  мог  получить  от  городской
средней школы. Он давно и без колебаний выбрал для себя профессию  юриста,
но об университете не приходилось и мечтать: на это у нас не было денег. И
отец взял его к себе в контору бесплатным  помощником  "до  осени"  -  как
будто можно было надеяться, что, когда в садах созреют сочные фрукты, а на
полях уберут золотой урожай пшеницы, нечаянная  удача  вдруг  откроет  ему
заветный путь.
   Том понимал, что надежд у него мало. Способный от природы, он,  однако,
бездумно тратил  школьное  время  на  что  угодно,  кроме  учения,  и  его
академические успехи не позволяли ему рассчитывать  на  стипендию,  а  без
стипендии Мельбурнский университет был доступен только детям богачей.  Мне
пришлось   еще   раньше   Тома   испытать   это   расхождение   мечты    с
действительностью; впрочем,  я,  надо  сказать,  не  так  уж  стремился  в
университет. Мне хотелось стать журналистом и работать в газете, в большом
городе, но, во-первых, я не  имел  необходимой  подготовки,  а  во-вторых,
юноше из провинции трудно  было  найти  в  большом  городе  работу,  да  и
коренному горожанину не легче. Исходя из этого, я повел атаку на владелицу
нашего сент-хэленского "Вестника", симпатичную старушку, по фамилии  Ройс,
и до тех пор приставал к ней, пока она не согласилась взять меня временно,
на год. Я уже два года околачивался  без  работы  после  окончания  школы,
пробавляясь всякими случайными  занятиями,  и  потому  принял,  как  чудо,
получение этого места, хоть получил я его только на один год и  знал,  что
буду зарабатывать меньше фунта в неделю.
   Вероятно, я должен был радоваться свершившемуся чуду, но летом  1937  и
1938 года будущее выглядело так мрачно, что душа не лежала  к  радости.  Я
испытывал гнетущее чувство, что все  мы  зашли  в  тупик  и  податься  нам
некуда. Во время депрессии, которой не суждено было окончиться  вплоть  до
1939 года, через наш городок проходили тысячи  безработных,  рыскавших  по
округе в поисках сезонного заработка. Недели не было, чтобы кто-нибудь  не
ночевал у нас в гараже на земляном полу. Если  это  был  австралиец,  отец
через Тома посылал в гараж кипяток для чая, хлеб и джем (масло мы  и  сами
не каждый день ели), если же забредал  иммигрант  из  Англии,  старый  или
молодой, отец шел взглянуть на гостя и в тех случаях, когда гость  казался
ему достойным такой чести, приглашал  его  поужинать  или  позавтракать  с
нами. Том вел с этими людьми втихомолку крамольные разговоры, я же  боялся
их, чувствуя, как мы им противны со  своей  милостыней  и  с  бесконечными
отцовскими словоизлияниями. Только бедняки были терпимы к бродягам, богачи
(вроде меня) ненавидели и боялись их.
   Городок делился  не  только  на  богатых  и  бедных;  существовало  еще
разделение на фермеров и собственно горожан, на любителей крепких напитков
и азартных игр и противников крепких напитков и  азартных  игр;  но  самое
четкое разделение было по признаку религии - на католиков и протестантов.
   Здесь уже не могло быть компромиссов; для моего  отца  это  был  вопрос
чести,  вопрос  доверия  к  ближнему.  Все  католики  в  его  глазах  были
стяжатели, обманщики, люди без стыда и совести, они попросту находились за
пределами морали. Отец был страстным приверженцем Реформации; она для него
и сейчас не утратила живого значения: ведь  это  благодаря  ей  англичанин
стал свободен в своих мыслях. Австралиец-католик - такая комбинация всегда
казалась отцу отвратительной, но  австралиец-католик  да  еще  и  любитель
крепких напитков и азартных игр, вроде Макгиббона, - это уже  было  просто
воплощение кромешного зла.
   И  вот  в  это  лето  Том  имел  неосторожность  влюбиться  в  Маргарет
Макгиббон, чей отец, Локки Макгиббон,  держал  в  городе  цирк,  устраива