Джеймс Олдридж.
    Последний взгляд


          (Перевод с английского Н. ТРЕНЕВОЙ и Б. СУРИЦ)
          "Иностранная литература", 1978 No12
          OCR:  Загородний В.


               Это рассказ об одной знаменитой дружбе  и о том,
           что с ней в конце  концов сталось. Я считаю, что моя
           версия того, что происходило между двумя людьми, о
           которых я пишу, так же  правомерна, как десятки дру-
           гих, хотя она - чистейший вымысел, а не подтасовка
           фактов.
               И так как это мой вымысел, я старался не быть же-
           стоким ни к мертвым, ни к живым  и не копаться в ду-
           шах моих героев больше, чем это было необходимо для
           меня. Однако должен просить снисхождения у множества
           людей, которые близко  знали этих писателей, но,
           возможно, не видели драматизма их дружбы  так, как
           вижу  его я.
                                                   Дж.О.

Глава 1

     В 1929 году ярким сентябрьским днем я,  девятнадцатилетний юноша, попал
в  Париж  прямо  с  пыльных   мостовых   и  грунтовых  дорог   моей  родины,
пасторального  захолустного  городка  Святая  Елена  в  австралийском  штате
Виктория. Говорю  об этом с  самого  начала,  потому  что  мое происхождение
сыграло известную роль во всем, что произошло со мной в ту осень во Франции,
когда я  неожиданно  стал участником некой одиссеи,  серьезно  повлиявшей на
жизнь Скотта Фицджеральда и Эрнеста Хемингуэя.
     Она повлияла и на мою жизнь тоже, хотя если я фигурирую в этой истории,
то лишь потому, что  мне, недоучившемуся простачку из захолустья, язычнику и
романтику  в душе, приверженному к античной классике, просто посчастливилось
оказаться человеком к месту и ко времени  и стать свидетелем многих событий.
Под  конец я только чудом  избежал смерти, но даже это было не столь важным,
как  драма,  происходившая  на моих  глазах, и начинаю  я  с рассказа о себе
только  по той причине, что не вижу иной возможности объяснить, как  я  стал
участником этой истории.
     Должно быть,  уже  названный  мною  безвестный  городок  Святая  Елена,
затерявшийся  где-то  в  австралийской  глуши,  вызывает   представление   о
грубоватом  невежде. На самом  деле я получил довольно странное образование,
которое, впрочем, теперь не променял бы ни  на какое другое, потому что  мой
отец-англичанин с детства привил мне любовь к классической  литературе, хотя
до  пятнадцати лет я  жил полной приключений том-сойеровской жизнью на медли
тельной реке Муррей с  ее пароходами,  разливами,  отличной  рыбной  ловлей,
охотой  и разнообразными речными приключениями, на всю  жизнь оставившими во
мне смутную и непонятную тоску.
     В шестнадцать лет я окончил  местную школу и  отчасти благодаря  знанию
классики,  которому я  обязан  своему  отцу,  я  легко  получил  стипендию в
Мельбурнском университете. Но тут стало  деиствовать первое из противоречий,
с  которыми мне  потом пришлось сталкиваться всю  свою жизнь. Я  понял,  что
ученого из меня не выйдет, и, вместо того  чтобы поступить  в университет, я
однажды утром  зашел в  редакцию мельбурнской газеты "Сан" и тут же  получил
место корректора.
     Когда  об  этом узнали  мои  пришедшие  в  отчаяние  родители, прием  в
университет был уже закончен, а меня  тем временем перевели в вечерний отдел
иллюстраций -  иначе говоря, мне поручили  делать  подписи под фотоснимками,
поступившими в редакцию так поздно, что тем,  кто сочинял  подписи, было уже
не до  них. Они уходили  домой в половине одиннадцатого ночи, а я  корпел до
половины первого.
     Вот так я перешел Рубикон и,  учитывая мой возраст, еще долго дожидался
бы  какой-нибудь другой вакансии в редакции, если бы не  приехал  брат  моей
матери,  мой  дядюшка-англичанин, разбогатевший  в  Соединенных  Штатах.  Он
простер ко  мне  веснушчатые руки  и  предложил пожить за  его  счет годик в
Европе, о чем я давно мечтал и даже составлял маршруты путешествий.
     -  При  одном  только условии,-  сказал  дядя Джонни,  и его  маленькие
бледно-голубые  глаза  смотрели  на  меня  из-под   рыжих  кустистых  бровей
сторожким кошачьим взглядом. Он  был неисправимым романтиком, но по какой-то
странной причине  всегда  казался мне  мормоном из Солт-Лейк-сити.- Пока  ты
живешь на  мои деньги,-  сказал  он,- ты  не будешь ни пить,  ни  курить и к
борделям даже близко не подойдешь. Как ты будешь жить  потом - твое дело. Но
я не желаю оплачивать распущенность, да еще в твоем возрасте. Понял?
     - Ладно,- сказал я дядюшке Джону,- я согласен.
     - А, нет,- сказал  он.- Ты не  соглашаешься.  Ты обещаешь. Верней, даже
клянешься.
     Я  неохотно пообещал и поклялся. Эти  запрещения того, о чем я даже  не
помышлял, мне не нравились, тем более  что судя  по всему дядя Джонни в свое
время вдоволь насладился запретными плодами.
     И вот в одно воскресное утро я отплыл из Мельбурна в шестиместной каюте
старого  пассажирского парохода  и прибыл в Лондон  ровно месяц спустя после
того, как мне исполнилось девятнадцать лет. Я уже  знал, что я буду делать в
Лондоне. У меня было  несколько писем от  друзей-журналистов из мельбурнской
"Сан"  к их друзьям-австралийцам, работавшим на Флит-стрит. Я ходил из одной
редакции в другую и вручал письма довольно  пожилым людям - всем им было уже
под тридцать.
     И все  они, глядя  на  мое загорелое  лицо и  спартанскую  атлетическую
фигуру, начинали смеяться.
     -  Ты  был таким  зелененьким, таким восторженным,  таким  застенчивым,
страшно неуверенным и вместе с тем ершистым и с такой дьявольской решимостью
любым путем  добиться своего, что  во мне шевельнулось гнусненькое желаньице
раздразнить тебя до чертиков, а потом дать под зад коленкой.
     Так Джек Хэзелдин, знаменитый Джон  Дервент Хэзелдин, рассказал  мне  о
своем  первом впечатлении  много  лет  спустя.  И тем  не менее  Джек внушил
заведующему отделом иллюстраций  лондонской газеты "Дейли скетч", что я буду
отличной заменой другому  австралийцу, Чарльзу Митчинсону, который уезжал на
родину.  Но Чарли  Митчинсон уезжает только  через два  месяца, так  что мне
придется подождать.
     - Ты сможешь столько ждать? - спросил Джек.
     - Думаю, что да.
     - Денег у тебя хватит?
     - Почему вы меня  об этом  спрашиваете? - Я  насторожился - кажется, он
хочет что-то выведать.
     - Значит, ты не беден?
     - Денег у меня столько, сколько мне нужно,- отрезал я.
     - Ну и ладно. Не лезь в бутылку,- сказал Джек  и, потирая  свой длинный
нос,  глядел на  меня так, будто  что-то  прикидывал в уме.- Вот  что я тебе
скажу,- продолжал он.- Если у тебя  и впрямь есть деньжата, давай-ка махни в
Париж недельки на две, пока ты не впрягся  в  газетную лямку. Может, другого
случая у тебя долго не будет.
     Мы сидели в клетушке у Джека, в редакции газеты "Дейли экспресс". Джек,
огромный  мужчина со склонностью к ожирению, на  работе  ходил без пиджака и
прикидывался  эдаким  неотшлифованным алмазом.  На  самом  же  деле  он  был
стипендиатом  Родса  в  Оксфорде,  свободно  владел  французским и  немецким
языками,  итальянским и греческим,  без его  присутствия  не  обходились  ни
бесконечные международные  конференции, ни  пограничные  стычки, революции и
события на  Балканах, летать туда и обратно было для него столь же привычно,
как  для  загородного жителя  ездить в  город на работу. В сущности,  он был
лучшим международным корреспондентом того  времени и с годами становился все
лучше, пока в начале войны его не схватили в Берлине. В 1944 году он умер от
диабета в дрезденском лагере для интернированных.
     - Ты хоть немножко понимаешь французский или немецкий? - спросил он.
     Я ответил, что говорю и на том и на другом языке.
     Джек, явно сдержавшись, сказал:
     -  Ну ладно,  пятидесяти слов вполне хватит,  чтобы освоиться в Париже,
если только ты не приглянешься какой-нибудь прельстительной француженке.
     Меня возмутил его намек, и я не пытался это скрыть.
     - Ладно, ладно,- сказал Джек; он уже понял, до какой степени я нуждаюсь
в помощи. Но какого рода должна быть эта помощь? И вдруг он хлопнул  себя по
мощным коленям.
     - Придумал, черт возьми! - воскликнул он.- Я знаю человека, которому ты
как раз придешься по  душе.  А  ты  попробуешь  раскусить  этот  орешек.  Ты
когда-нибудь слышал про Эрнеста Хемингуэя?
     - Конечно,- ответил я.
     - И что ж ты слышал? - спросил Джек.
     - Он живет во Франции.- Я сроду  не слыхал  про  Эрнеста Хемингуэя.- Он
знаменитый журналист, да?
     Джек пощадил меня и на этот раз.
     - Эрнест был когда-то журналистом,-  сказал он.- Он  и сейчас, кажется,
пишет иногда для газет,  хотя убей меня бог, если я  знаю,  откуда тебе  это
известно.  В   последнее   время  он  стал  великой   надеждой  американской
литературы.
     Джек рассказал мне, что познакомился с Хемингуэем в 1923 году, во время
греко-турецкой  войны.  Потом   они  вместе  работали   на  конференциях  по
разоружению в Лозанне и Женеве, а после в Париже. В то  время  Хемингуэй был
парижским корреспондентом выходившей в Торонто газеты "Стар".
     - Пошли в "Петуха и корону", я тебя угощу пивом,- сказал Джек, поднимая
свое грузное тело со стула из металлических  трубок, и мне  показалось, что,
как только Джек встал, стульчик сразу распрямился.
     - Я не пью,- сказал я.
     -  Хорошо,  я не стану  толкать  тебя на гибельный путь. Я  угощу  тебя
лимонадом.
     Он   нахлобучил   на  затылок  широкополую  мягкую  шляпу  "борсолино",
по-европейски накинул на плечи непромокаемый плащ и, величавый как монумент,
зашагал  впереди  меня  через отдел  новостей и комнату младших  редакторов,
сейчас  полупустую,   потому   что  с  утра   работали   только   сотрудники
манчестерского издания.
     - Я  дам тебе письмо,- сказал он.-  А на словах можешь передать от меня
Эрнесту, что он слишком хороший газетчик, чтобы стать хорошим писателем. И я
знаю, что говорю.
     Для меня так и осталось неизвестным, что написал  обо мне Джек в письме
Хемингуэю. Понятия о чести,  привитые мне  воспитанием,  связывали  меня  по
рукам и  ногам и не разрешали вскрыть и прочесть письмо. Но когда я разыскал
в Париже на улице Монж отель, где жил Хемингуэй, мне пришлось какое-то время
побродить   по  соседним  улочкам,  а  потом  посидеть  на   пыльных  руинах
древнеримского  цирка,  чтобы  обрести  хоть какую-то  уверенность в себе  и
преодолеть робость и сомнения.  Но я  знал, что  надо выдержать все, что мне
предстоит, и, стараясь держаться независимо, стараясь как-то  охладить лицо,
чтобы не заливаться краской, я поднялся  по крутой лестнице на третий этаж и
позвонил в номер тринадцать.
     За дверью кто-то насвистывал "Чай для двоих", и немного погодя, когда я
позвонил еще раз, явно американский голос произнес:
     - Я открою, Эрнест, только ты ради бога поторапливайся.
     Дверь распахнулась  настежь  в  полном смысле этого слова,  и  на  меня
уставился  очень прямой  и стройный человек в отлично сшитых, но  подтянутых
выше талии твидовых брюках и в шелковой рубашке.
     - Мосье? - вопросительно сказал он и по-английски добавил: - Очень юный
мосье.
     - Я хотел бы видеть мистера Хемингуэя,- сказал я.
     -  Вот  как?- В  голосе стройного вылощенного американца сквозило почти
ребячье любопытство.- А зачем? - спросил он.
     - У меня письмо к нему.- Я протянул конверт.
     Американец оглядел меня, как почему-то здесь оглядывали все, и я понял,
что сейчас начнутся насмешки.
     -  Эрнест! - крикнул он.-  Тут  пришел... Тут какой-то  древнегреческий
атлет принес тебе письмо. Хочешь, я распечатаю и прочту тебе?
     - Если оно пахнет дамскими болгарскими сигаретами, рви его немедленно.
     Американец обнюхал конверт.
     - Оно пахнет нафталином,- крикнул он.
     - Да ну тебя, Скотти. Порви его.
     - Нет, ей-богу. Пахнет нафталином.
     Это  была правда.  Перед моим  отъездом из Австралии мать, укладывая на
дно чемодана спортивную куртку, положила  в карманы шарики нафталина. Письмо
пропиталось его запахом.
     Американец распечатал конверт и пробежал глазами письмо. Потом поглядел
на меня своим зорким взглядом и крикнул Хемингуэю:
     - Он приехал прямо из Австралии, из Вулломулу.
     - Ничего подобного,- возразил я.- Вовсе я не из Вулломулу.
     - Это я разыгрываю  Хемингуэя,- шепотом сказал американец. Но тут же он
сжалился  надо  мной.- Входите, входите.  Эрнест принимает душ по-английски,
иначе говоря - ледяной, через минуту он будет  бегать по комнате, растираясь
полотенцем, как профессиональный боксер.
     Он захлопнул входную дверь и, входя в гостиную, сказал через плечо, что
он - Эф Скотт Фицджеральд; это имя я тоже слышал впервые.
     - Стойте  на месте,- сказал он и исчез вместе с письмом. Я стоял и ждал
в пыльной, выцветшей гостиной, являвшей собою французскую версию гостиничных
апартаментов  в  американском  вкусе  (стены  ее  украшали  шесть  портретов
знаменитых женщин), и мне почудилось, что  тут обосновался весь американский
континент.  И все  здесь, включая беспорядок, только подчеркивало неловкость
моего положения.
     - Чушь собачья! - Это, очевидно, Хемингуэй читал письмо Джека.
     - А что, он как будто славное дитя,- услышал я голос Фицджеральда.
     - Ладно, пусть он славное дитя. Так чего от меня  хочет Хэзелдин? Что я
с этим дитятей должен делать?
     - Покажи ему свои мускулы.
     Остального я уже не слушал. Я заподозрил, что они хотят позабавиться за
мой счет, и решил уйти, но тут вошел голый Хемингуэй; в одной руке он держал
письмо, в другой полотенце, которым растирал себе грудь.
     - Здорово, дитя,- сказал он.
     Хемингуэй  оказался  еще крупнее,  чем  Джек  Хэзелдин, который  был на
голову выше  меня. Живот у него был юношеский, вдвое меньше, чем у Джека, но
я не знал, куда девать глаза - нагота для меня была чем-то очень интимным, а
Хемингуэй держался так, буд-то на нем был костюм-тройка. Я заметил, что ноги
у него в шрамах.
     - Что тебе надо  от меня, дитя? - спросил он.- Что на сей раз  придумал
этот чудила Хэзелдин?
     - Ничего  мне от  вас не  надо,-  сказал я.- Джек просил  передать  вам
письмо, я и передал.
     -  Ладно, я его получил  и  больше  ничем не могу  быть  тебе полезен,-
сказал Хемингуэй.- Через полчаса я уезжаю из Парижа,  если только Эф  Скотту
Фицджеральду удастся закрыть свой уникальный чемодан,
     - Я пришел передать вам письмо,- повторил я.- Вот и все.
     - Так ты что, решил отдать его и смыться?
     Я не  нашелся что ответить; в такое  положение Хемингуэй  потом  ставил
меня не раз.
     -  Пойду  надену брюки,- сказал Хемингуэй и  ушел, а  я  стоял  посреди
комнаты и думал, как бы поскорее удрать отсюда, пока меня не попросили уйти,
или   не  перестали  обращать  на   меня  внимание,  или  не  подвергли  еще
какому-нибудь унижению.
     Но Скотт заставил меня остаться. Он притащил отличный кожаный чемодан и
бросил его на диван.
     -  Прижми, пожалуйста,  крышку,- сказал  он.-  Эта  дурацкая  штуковина
называется "самый  вместительный  английский  чемодан", но  он  ни черта  не
вмещает, а  когда  надо  закрыть крышку,  то  неизвестно, кто  из  нас  кого
одолеет.
     Пока  я помогал ему справиться с чемоданом, он сообщил мне, что  они  с
Хемингуэем едут на машине в Бретань, в городок Фужер.
     - У нас спор о Бальзаке и Гюго,-  сказал он,- и мы хотим его решить. Мы
поедем  в Вандею,  чтобы сравнить  "Девяносто  третий  год" Гюго с "Шуанами"
Бальзака, хотя я и без того знаю, и Хемингуэй тоже  знает, и вообще все  уже
знают, что Бальзак  лучше. Но Эрнест говорит - плевать  он на это хотел.  Он
говорит - у Гюго все встает со страниц и вгрызается тебе в потроха. Понятно?
     Мне  было  совершенно  непонятно. Я  читал  "Девяносто  третий год",  а
"Шуанов" не  читал. Но  Фицджеральд незаметно заставил меня убрать колючки и
спрятать клыки, и когда он стал расспрашивать  обо мне, я  отвечал более или
менее честно,  хотя  и  подозревал, что его интерес ко мне  вызван  какой-то
таинственной, одному ему известной причиной. Наконец он вдруг ни с того ни с
сего спросил, умею ли я водить машину.
     - Смотря какую,- осторожно сказал я.
     - То есть как это? Либо ты умеешь водить машину, либо нет.
     -  Я  могу  водить  "фиат",-  сказал  я.  Единственный  раз  в  жизни я
попробовал вести "фиат" - попытка была чрезвычайно опасной и едва не привела
к роковому исходу.
     - Так  это  же прекрасно! Это перст судьбы,- сказал  Фицджеральд.- Кит,
старина, ты едешь с нами.
     - Куда?
     - В Фужер! - Скотт хлопнул меня по спине.- Конечно, ты едешь. Поездка -
чудо. В  смысле  образования  -  ужас до чего полезно.  Ну, что  ты об  этом
думаешь?
     Сейчас я  не могу припомнить, что я тогда думал. Я  был  так ошеломлен,
что смог только подозрительно спросить:
     - А зачем я вам нужен?
     - Зачем? Да затем, что  нам просто  необходима такая крепкая опора, как
ты,- сказал Скотт, имитируя чисто английские интонации.
     - А разве вы не умеете водить машину? - спросил я.
     - Да  конечно умею.  Не в этом дело.  Нам необходимо такое  ясноглазое,
такое кристальное, надежное и честное существо, как ты в своей замечательной
куртке,- на случай, если  мы с Эрнестом  напьемся одновременно. Потому что я
не хочу, чтобы меня  угробил Эрнест, а Эрнест не хочет, чтобы его угробил я.
А  что,  по-твоему,  будет,  если  один  из  нас  сядет  за  руль  и  сшибет
какого-нибудь  зазевавшегося,  безмозглого,  упившегося  французишку?  -  Он
поежился.- Страшно  подумать! Скажут, что мы  были  пьяны вдрызг, и сдерут с
нас последние рубашки.
     В то время Хемингуэю и  Фицджеральду еще не исполнилось и тридцати, и с
рубашками у них дело обстояло весьма благополучно. Фицджеральд уже напечатал
"Великого Гэтсби" и работал над романом  "Ночь нежна",  а Хемингуэю принесла
известность  книга  "Прощай, оружие!". Я встретился с ними в  самую  лучшую,
самую благополучную пору их жизни, им было что терять, хотя тогда я этого не
знал.
     Скотт  пошел  со мной вниз по лестнице  и  тихо, но по-юношески  живо и
проникновенно  заговорил  так,  как  говорят,  когда  чувствуют  потребность
поделиться с тобой, и только с одним тобой.
     - Я скажу  тебе,  в чем тут дело, Кит,- сказал он доверительно.- Я тебе
честно скажу, почему мы с Эрнестом затеяли эту поездку.
     На площадке первого  этажа была  небольшая  ниша, где  стоял  небольшой
диванчик.  Скотт сел и  потянул  меня  за рукав;  я тоже опустился на мягкое
сиденье.
     - Дело в том,  что в жизни у меня и у Эрнеста сейчас назревает  опасный
перелом,- очень серьезно произнес  Скотт, но тут же засмеялся, а когда Скотт
смеялся, он смеялся как бы про себя, словно подметив что-то смешное, чего не
усмотрели другие.
     - О господи, это совсем в стиле Аниты Луус,- сказал он.
     Я не стал спрашивать, кто такая Анита Луус.
     -  Я, конечно,  шучу,-  быстро  сказал  он.-  Нет, я вот  что хочу тебе
сказать.- Он  опять стал  серьезным, сосредоточенным и  нахмурил брови.- Уже
всем  известно, что мы  с Хемингуэем постепенно превращаемся в  нечто, ни на
меня, ни на него не похожее. И  это  скверно,  Кит,  потому что  ни он, ни я
остановить  это  не можем. Впрочем,  тебе этого не понять  -  спорю на  пять
центов, что ты даже не слыхал ни об Эрнесте, ни обо мне, верно?
     - Да,- с немалым смущением, но честно признался я.
     -  Да  ты  не  конфузься,   старик,-  сказал  Скотт.-   Это  совершенно
естественно. В сущности, это очень здорово,  что  ты о нас ничего не знаешь.
Во всяком случае, ты не можешь знать, что с нами происходит,  потому что все
это,  черт  возьми, почти незримо.  Но мало-помалу, частица за  частицей,  и
клетка  за  клеткой,  и  слово за  словом  Эрнест  медленно  превращается  в
толстокожего профессионального убийцу, а меня считают молодым, но трагически
безнадежным  алкоголиком,  хотя