Юрий Олеша.
     Рассказы

     РЕЧЬ НА 1 ВСЕСОЮЗНОМ СЪЕЗДЕ СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
     ЛЮБОВЬ
     ЦЕПЬ
     ЛИОМПА
     ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ МАТЕРИАЛ
     В ЦИРКЕ
     ЗАПИСКИ ПИСАТЕЛЯ
     Я СМОТРЮ В ПРОШЛОЕ
     ПРОРОК
     ВИШНЕВАЯ КОСТОЧКА
     АЛЬДЕБАРАН
     ЗРЕЛИЩА


     РЕЧЬ НА 1 ВСЕСОЮЗНОМ СЪЕЗДЕ СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

 В каждом  человеке  есть дурное и есть  хорошее.  Я не поверю,
что возможен  человек, который не мог бы понять, что такое быть
тщеславным,  или трусом, или  эгоистом.  Каждый  человек  может
почувствовать   в  себе  внезапное   появление   какого  угодно
двойника.  В художнике это проявляется  особенно ярко, и в этом
-  одно  из  удивительных  свойств  художника:  испытать  чужие
страсти.

 В каждом  заложены  ростки  самых  разнообразных  страстей - и
светлых,  и черных.  Художник  умеет  вытягивать  эти  ростки и
превращать их в деревья.  Если наиболее дорогие цветения в Льве
Толстом - Платон  Каратаев и капитан  Тушин, то не менее  легко
вырастают в душе  Толстого-художника и с полной  чувственностью
переживаются  такие  страшные  картины,  как  соблазнение  отца
Сергия  коротконогой  дурочкой  Марией.  Нельзя описать  третье
лицо, не  сделавшись  хоть на  минуту  этим  третьим  лицом.  В
художнике живут все пороки и все доблести.

 Очень часто спрашивают  художника:  "Откуда вы знаете?  Это вы
сами  выдумали?"  Да, художник  все  выдумывает  сам.  Конечно,
нельзя ничего  выдумать того, чего нет в природе.  Но отношения
у художника с природой  такие, что она ему открывает  некоторые
свои тайны, она с ним более  общительна,  чем с другими.  Образ
труса  я  могу   создать   на  основе   чрезвычайно   ничтожных
воспоминаний  детства, при помощи памяти, в которой  сохранился
намек, след, контур  какого-то,  может быть только  начавшегося
действия, причиной которого была трусость.

 Можно написать книгу под названием:  "Машина  превращений",  в
которой  рассказать о работе  художника,  показать,  как те или
иные жизненные впечатления  превращаются в сознании художника в
образы  искусства.  Это   неисследованная   область,   область,
которая кажется таинственной, потому что она еще не постигнута.

 Работа этой машины - машины превращений - весьма чувствительна
для всего  организма.  Движения ее не обходятся  для  организма
даром, а отсюда - трудность быть художником.

 Отношения  с хорошим и плохим, с  пороками  и  добродетелью  у
художника    чрезвычайно     непростые.    Когда    изображаешь
отрицательного    героя,-   сам   становишься    отрицательным,
поднимаешь  со дна души плохое,  грязное, то есть  убеждаешься,
что оно в тебе - это плохое и грязное - есть, а  следовательно,
берешь на сознание очень тяжелую психологическую нагрузку.

 Гете сказал однажды:  "Я хотел еще раз прочесть  "Макбета", но
не  рискнул.  Я боялся,  что в том  состоянии,  в каком я тогда
находился, это чтение меня убьет".

 Образ может убить художника.

 Шесть  лет  назад  я  написал  роман   "Зависть".  Центральным
персонажем  этой повести был Николай  Кавалеров.  Мне говорили,
что в  Кавалерове  есть  много  моего,  что этот  тип  является
автобиографическим, что Кавалеров - это я сам.

 Да, Кавалеров  смотрел на мир моими  глазами.  Краски,  цвета,
образы,   сравнения,   метафоры  и   умозаключения   Кавалерова
принадлежали  мне.  И это были наиболее свежие,  наиболее яркие
краски, которые я видел.  Многие из них пришли из детства, были
вынуты  из  самого  заветного  уголка,  из  ящика  неповторимых
наблюдений.

 Как художник проявил я в Кавалерове наиболее чистую силу, силу
первой вещи, силу пересказа первых впечатлений.  И тут сказали,
что  Кавалеров   пошляк  и   ничтожество.  Зная,  что  много  в
Кавалерове есть моего личного, я принял на себя это обвинение в
ничтожестве и пошлости, и оно меня потрясло,

 Я не поверил и притаился.  Я не поверил, что человек со свежим
вниманием и умением видеть мир по-своему  может быть пошляком и
ничтожеством.  Я сказал себе - значит, все это умение,  все это
твое  собственное,  все то,  что ты сам  считаешь  силой,  есть
ничтожество и пошлость.  Так ли это ?  Мне хотелось верить, что
товарищи,  критиковавшие  меня (это  были  критики-коммунисты),
правы, и я им верил.  Я стал  думать, что то, что мне  казалось
сокровищем, есть на самом деле нищета.

 Так у меня  возникла  концепция  о нищем.  Я  представил  себя
нищим.  Очень  трудную,  горестную  жизнь  представил  я себе -
жизнь человека, у которого  отнято все.  Воображение  художника
пришло на помощь, и под его дыханием  голая мысль о  социальной
ненужности  стала  превращаться  в вымысел, и я решил  написать
повесть о нищем.

 Вот я был  молодым,  у меня были  детство  и юность.  Теперь я
живу, никому  ненужный, пошлый и ничтожный.  Что же мне делать?
И  я  становлюсь   нищим,  самым   настоящим   нищим.  Стою  на
ступеньках  в  аптеке,   прошу   милостыню,  и  у  меня  кличка
"писатель".

 Это  ужасно  умилительная  для  самого  себя  история,  ужасно
приятно жалеть самого себя.

 Опустившись  на самое дно, босой, в ватном  пиджаке,  иду я по
стране и прохожу ночью над стройками.  Башни строек, огонь, а я
иду босой.  Однажды в странное  утро, в чистоте и свежести утра
я прохожу мимо стены.  Бывает  иногда, что в поле,  недалеко от
заселенной   местности,  стоит   полуразрушенная   стена.  Луг,
несколько деревьев, чертополох, кусок стены, и тень от стены на
лугу,  еще  более  четкая,  прямоугольная,  чем сама  стена.  Я
начинаю  итти от угла и вижу, что в стене  арка - узкий  вход с
закругленной  в виде арки  вершиной, как это бывает на картинах
Возрождения.  Я  приближаюсь  к этому входу, вижу порог.  Перед
ним ступеньки.  Заглядываю  туда и вижу  необычайную  зелень...
Может  быть, здесь  ходят козы.  Я  переступаю  порог,  вхожу и
потом  смотрю  на себя и вижу,  что  это  молодость,  вернулась
молодость.

 Ко мне вдруг, неизвестно почему, вернулась  молодость.  Я вижу
молодую  кожу  рук, на мне  майка,  я стал  молод - мне 16 лет.
Ничего не надо; все  сомнения,  все  страдания  прошли.  Я стал
молод.  Вся жизнь впереди.

 Я хотел  написать  такую  повесть.  Я думал  над ней.  Я делал
выводы, и я понял,  что  главная  моя  мечта - мечта  сохранить
право  на  краски  молодости,  главная  моя  мечта -  сохранить
правоту  молодости,  защитить мою свежесть от утверждения,  что
она не нужна,  от  утверждения,  что  свежесть  есть  пошлость,
ничтожество.

 Я не виноват, что моя юность  проходила в условиях, когда мир,
окружающий нас, был страшен.

 Я понял, что причиной такой  концепции есть желание  доказать,
что во мне имеется  сила красок, и что будет  нелепостью,  если
краски  не  будут  использованы.  Я этой  повести  о  нищем  не
написал.  Тогда я не понимал, почему это  происходит,  почему я
не мог ее  написать.  Я это понял  позже.  Я понял, что дело не
во мне, а дело в том, что окружает  меня.  Свою  молодость я не
утратил.  Мне не надо  думать о ее  возвращении  потому,  что я
художник.  Но каждый  художник может написать только то, что он
в состоянии написать.

 В то время как я продумывал  тему нищего,  искал  молодости, -
страна  строила  заводы.  Это была  первая  пятилетка  создания
социалистической  промышленности.  Это не было  моей  темой.  Я
мог поехать на стройку, жить на заводе среди  рабочих,  описать
их в очерке,  даже в романе, но это не было моей темой, не было
темой,  которая  шла от  моей  кровеносной  системы,  от  моего
дыхания.  Я не  был в  этой  теме  настоящим  художником.  Я бы
лгал,  выдумывал;  у меня  не  было  бы  того,  что  называется
вдохновением.   Мне   трудно    понять   тип    рабочего,   тип
героя-революционера.  Я им не могу быть.

 Это выше моих сил, выше моего понимания.  Поэтому я об этом не
пишу.  Я испугался и стал  думать, что никому не нужен, что мои
особенности  художника не к чему  приложить, и поэтому вырос во
мне ужасный образ нищего, образ, который меня убивал.

 А в это время молодела страна.  Уже есть юноши, которым 17 лет
и которые ни одной своей мыслью не принадлежат старому миру.

 Тогда,  сочиняя  "Нищего", я заглядывал в волшебную  арку и не
понимал  главного,  не понимал, что я верю в молодость  страны,
что не свою молодость я хочу вернуть, а хочу увидеть  молодость
страны, то есть новых людей.

 Теперь я их вижу.  И у меня есть гордая мысль  считать, что их
начинающаяся  молодость есть до известной  степени  возвращение
моей  молодости.  Самое страшное - это унижать себя,  говорить,
что я ничто по сравнению с рабочим или комсомольцем.  Как можно
так говорить и продолжать жить и работать?  Нет, во мне хватает
гордости  сказать,  что, несмотря на то, что я родился в старом
мире, во мне, в моей душе, в моем  воображении, в моей жизни, в
моих мечтах есть много  такого, что ставит меня на один уровень
и с  рабочим,  н с  комсомольцем.  И  принимая  от  рабочего  и
комсомольца  пожелания,  как я должен жить и  работать, я знаю,
что это не есть тот  разговор,  когда  один  говорит,  а другой
молчит  и  слушает,  а  разговор,   когда  двое,  очень  близко
прижавшись  друг к  другу,  обсуждают,  как бы найти  наилучший
выход.

 Много  было  такого в моей  юности, в моих  мечтаниях,  в моих
отношениях   к  миру,  что  и  теперь  я  могу   изобразить   в
произведении как  принадлежащее  человеку нового мира, молодому
комсомольцу  и рабочему.  Мир стал  моложе.  Появились  молодые
люди.  Я стал зрелее, окрепла мысль, но краски внутри  остались
теже.  Так  произошло  чудо, о котором я мечтал,  заглядывая  в
арку.  Так ко мне вернулась молодость.

 Это, конечно, торжественное, фигуральное выражение.

 Дело  гораздо  проще.  Дело в том, что люди,  которые  строили
заводы,  герои  строительства,  те, которые  коллективизировали
деревню,   делали  все  то,  что  казалось  мне   непонятным  и
превращающим  меня в нищего, эти люди - слава им!  - всей своей
удивительной  и  прошедшей  мимо  меня  деятельностью   создали
государство, социалистическую страну, родину!

 В этом  государстве  растет первое молодое  поколение,  растет
советский  молодой  человек.  Как  художник я бросаюсь на него:
"Кто ты, какие ты видишь  краски,  снятся ли тебе сны, о чем ты
мечтаешь,  как ты  ощущаешь  себя, как ты любишь,  какие у тебя
чувства, что ты  отвергаешь  и что  признаешь,  какой ты, что в
тебе  преобладает - чувство или рассудок, умеешь ли ты плакать,
нежен ли ты, все ли ты понял из того, что пугало  меня,  чего я
не  понимал,   чего  я  боялся,   какой  ты,  молодой   человек
социалистического общества ?"  Я не могу писать, не найдя между
собой и тобой аналогии.

 Я хочу  создать тип молодого  человека,  наделив его лучшим из
того, что было в моей молодости.

 Я считаю,  что  историческая  задача  для  писателя  - создать
книги, которые вызывали бы в нашей молодежи чувство подражания,
чувство  необходимости  быть лучше.  Нужно выбрать все лучшее в
себе, чтобы создать комплекс человека, который был бы образцом.
Писатель должен быть воспитателем и учителем.

 Я лично поставил себе задачей писать о молодых.  Я буду писать
пьесы и повести,  где  действующие  лица  будут  решать  задачи
морального  характера.  Где-то  живет  во  мне  убеждение,  что
коммунизм  есть  не  только  экономическая,  но и  нравственная
система, и первыми  воплотителями этой стороны коммунизма будут
молодые люди и молодые девушки.

 Все свое ощущение красоты,  изящества,  благородства, все свое
видение мира - от видения  одуванчика,  руки, перин, прыжка, до
самых   сложных   психологических   концепций  -  я  постараюсь
воплотить в этих вещах в том смысле, чтобы  доказать, что новое
социалистическое  отношение  к  миру  есть в  чистейшем  смысле
человеческое  отношение.  Таково  возвращение  молодости.  Я не
стал нищим.  Богатство, которым я обладал, осталось; богатство,
выражающееся в знании, что мир с его травами, зорями,  красками
прекрасен,  и  что  делала  его  плохим  власть  денег,  власть
человека  над   человеком.  Этот  мир  при  власти   денег  был
фантастическим   и   превратным.  Теперь,   впервые  в  истории
культуры, он стал реальным и справедливым.

     ЛЮБОВЬ

 Шувалов  ожидал  Лелю в парке.  Был жаркий  полдень.  На камне
появилась  ящерица.  Шувалов  подумал;  на этом  камне  ящерица
беззащитна,  ее можно сразу  обнаружить.  "Мимикрия", - подумал
он.  Мысль о мимикрии привела воспоминание о хамелеоне.

 -  Здравствуйте,   -  сказал  Шувалов.  -  Не  хватало  только
хамелеона.

 Ящерица бежала.

 Шувалов  поднялся  в сердцах  со  скамейки  и быстро  пошел по
дорожке.  Его охватила досада, возникло желание  воспротивиться
чему-то.  Он остановился и сказал довольно громко:

 - Да ну его к чорту!  Зачем мне думать о мимикрии и хамелеоне?
Эти мысли мне совершенно не нужны.

 Он вышел на  полянку  и присел  на  пенек.  Летали  насекомые.
Вздрагивали  стебли.  Архитектура.  летания  птиц,  мух,  жуков
была призрачна, но можно было уловить кое-какой  пунктир, очерк
арок, мостов  башен,  террас - некий  быстро  перемещающийся  и
ежесекундно     деформирующийся     город.    "Мною    начинают
распоряжаться,  -  подумал  Шувалов.  -  Сфера  моего  внимания
засоряется.  Я становлюсь  эклектиком.  Кто распоряжается мною?
Я начинаю видеть то, чего нет",

 Леля   не   шла.  Его   пребывание   в  саду   затянулось.  Он
прогуливался.  Ему пришлось  убедиться в  существовании  многих
пород  насекомых.  По  стеблю  ползла  букашка,  он  снял  ее и
посадил  на ладонь.  Внезапно  ярко  сверкнуло  ее  брюшко.  Он
рассердился.

 - К чорту!  Еще полчаса - и я стану натуралистом.

 Стебли были  разнообразны,  листья, стволы; он видел травинки,
суставчатые, как бамбук; его поразила  многоцветность того, что
называют   травяным   покровом;   многоцветность   самой  почвы
оказалась для него совершенно неожиданной.

 - Я не хочу быть  натуралистом!  - взмолился он.  Мне не нужны
 эти случайные наблюдения.

 Но  Леля  не  шла.  Он  уже  сделал  кое-какие  статистические
выводы,  произвел  уже  кое-какую  классификацию.  Он  уже  мог
утверждать,  что в этом парке  преобладают  деревья с  широкими
стволами  и  листьями,  имеющими  трефовую  форму.  Он  узнавал
звучание   насекомых.  Внимание   его,   помимо  его   желания,
наполнилось совершенно неинтересным для него содержанием.

 А Леля не шла.  Он тосковал и  досадовал.  Вместо Лели  пришел
неизвестный  гражданин в черной  шляпе.  Гражданин  сел рядом с
Шуваловым  на  зеленую   скамью.  Гражданин   сидел   несколько
понурившись,  положив на каждое  колено по белой  руке.  Он был
молод  и  тих.  Оказалось  впоследствии,  что  молодой  человек
страдает дальтонизмом.  Они разговорились.

 - Я вам  завидую, - сказал  молодой  человек.  - Говорят,  что
 листья  зеленые.  Я  никогда  не видел  зеленых  листьев.  Мне
 приходится есть синие груши.

 -  Синий  цвет  несъедобный,  -  сказал  Шувалов.  - - Меня бы
стошнило от синей груши.

 - Я ем синие груши, - печально повторил дальтоник.

 Шувалов вздрогнул.

 - Скажите, - спросил он, - не замечали ли вы, что когда вокруг
вас летают птицы, то получается город, воображаемые линии...

 - Не замечал, - ответил дальтоник.

 - Значит, весь мир воспринимается вами правильно?

 - Весь мир,  кроме  некоторых  цветовых  деталей  -  Дальтоник
повернул к Шувалову бледное лицо.

 - Вы влюблены ?  - спросил он.

 - Влюблен, - честно ответил Шувалов.

 - Только  некоторая  путаница  в цветах, а в  остальном  - все
естественно!  - весело  сказал  дальтоник.  При этом он  сделал
покровительственный по отношению к собеседнику жест.

 - Однако, синие груши - это не пустяк, - ухмыльнулся Шувалов.

 Вдали появилась Леля.  Шувалов подпрыгнул.  Дальтоник встал и,
 приподняв черную шляпу, стал удаляться.

 - Вы не скрипач?  - спросил вдогонку Шувалов

 - Вы видите то, чего нет,- ответил молодой человек.

 Шувалов запальчиво крикнул:

 - Вы похожи на скрипача.

 Дальтоник, продолжая удаляться,  проговорил что-то, и Шувалову
послышалось:

 - Вы на опасном пути...

 Леля  быстро шла.  Он  поднялся  навстречу,  сделал  несколько
шагов.  Покачивались ветви с трефовыми листьями.  Шувалов стоял
посреди  дорожки.  Ветви шумели.  Она шла, встречаемая  овацией
листвы.  Дальтоник,   забиравший   вправо,   подумал:  а   ведь
погода-то  ветрена,- и посмотрел вверх, на листву.  Листва вела
себя,  как  всякая  листва,   взволнованная  ветром.  Дальтоник
увидел  качающиеся  синие кроны.  Шувалов увидел зеленые кроны.
Но Шувалов сделал  неестественный  вывод.  Он подумал:  деревья
встречают   Лелю   овацией.  Дальтоник   ошибался,  но  Шувалов
ошибался еще грубее.

 - Я вижу то, чего нет,- повторил Шувалов.

 Леля  подошла.  В руке она держала кулек с абрикосами.  Другую
 руку она протянула ему.  Мир стремительно изменился.

 - Отчего ты морщишься?  - спросила она.

 - Я, кажется, в очках.

 Леля  достала  из  кулька  абрикос,  разорвала  маленькие  его
ягодицы  и  выбросила  косточку.  Косточка  упала в  траву.  Он
испуганно  оглянулся.  Он оглянулся и увидел:  на месте падения
косточки  возникло  дерево, тонкое, сияющее  деревцо,  чудесный
зонт.  Тогда Шувалов валов сказал Леле:

 - Происходит  какая-то  ерунда.  Я начинаю  мыслить  образами.
Для меня перестают существовать законы.  Через нить лет на этом
месте вырастет абрикосовое дерево.  Вполне возможно.  Это будет
в полном  согласии с наукой.  Но я, наперекор  всем  естествам,
увидел это  дерево на пять лет  раньше.  Ерунда.  Я  становлюсь
идеалистом.

 - Это от любви, - сказала она, истекая абрикосовым соком.  Она
сидела на подушках, ожидая его.  Кровать бы ла вдвинута в угол.
Золотились на обоях  венчики.  Он подошел, она обняла его.  Она
была так молода и так легка, что, раздетая, в сорочке, казалась
противоестественно   оголенной.  Первое  объятие  было  бурным.
Детский медальон  вспорхнул с ее груди и застрял в волосах, как
золотая  миндалина.  Шувалов опускался над ее лицом - медленно,
как лицо умирающей, уходившим в подушку.

 Горела лампа.

 - Я потушу, - сказала Леля.

 Шувалов  лежал под  стеной.  Угол  надвинулся.  Шувалов  водил
пальцем  по  узору  обоев.  Он  понял:  та часть  общего  узора
обоев,  тот  участок  стены, под  которым  он  засыпает,  имеет
двойное   существование:  одно  обычное,   дневное,   ничем  не
замечательное    -   простые    венчики;   другое   -   ночное,
воспринимаемое  за пять  минут до  погружения  в сон.  Внезапно
подступив вплотную, части узоров увеличились,  детализировались
и изменились.  На грани засыпания, близкий к детским ощущениям,
он не протестовал против превращения  знакомых и законных форм,
тем  более,  что  превращение  это  было   умилительно:  вместо
завитков и колец, он увидел козу, повара...

 - И вот скрипичный ключ,- сказала Леля, поняв его

 - И  хамелеон...  -  прошепелявил  он,  засыпая.  Он проснулся
 рано утром.  Очень рано.  Он проснулся,  посмотрел по сторонам
 и  вскрикнул.  Блаженный  звук  вылетел из его  горла.  За эту
 ночь перемена,  начавшаяся в мире в первый день их знакомства,
 завершилась.  Он   проснулся   на  новой  земле.  Сияние  утра
 наполняло  комнату.  Он  видел  подоконник  и  на  подоконнике
 горшки с  разноцветными  цветами.  Леля спала,  повернувшись к
 нему спиной.  Она лежала  свернувшись,  спина ее  округлилась,
 под кожей обозначился позвоночник - тонкая камышина.  "Удочка,
 - подумал  Шувалов, - бамбук".  На этой  новой  земле все было
 умилительно  и смешно.  В открытое  окно летели  голоса.  Люди
 разговаривали о цветочных горшках, выставленных на ее окне.

 Он  встал,  оделся,  с трудом  удерживаясь  на земле.  Земного
притяжения  более не  существовало.  Он не постиг  еще  законов
этого  нового мира и поэтому  действовал  осторожно, с опаской,
боясь каким-нибудь неосторожным поступком вызвать оглуши