возникает опасность рикошета.
     Это будет не первое  его убийство.  Он  работал уже две недели, и в его
трофеях числились четыре аллигатора и одна  крыса.  По  утрам и  вечерам  на
Колумбус-авеню напротив кондитерской проводилась поверка. Их  босс  Цайтсусс
втайне мечтал стать главой профсоюза. Он носил костюмы из  гладкой блестящей
ткани и роговые очки. Как правило,  собравшихся добровольцев не хватало даже
на то, чтобы  охватить  район  пуэрториканского квартала, не говоря уже  обо
всем  Нью-Йорке. Но все равно ежедневно в шесть утра Цайтсусс, верный  своей
мечте, вышагивал  перед ними. Его работа - всего лишь  обычная служба, но не
исключено, что  в один прекрасный  день  он  сможет  стать вторым  Вальтером
Ройтером.
     - Молодец, Родригес. Ну что ж, я думаю, мы сможем тебя взять.
     Таким уж был Департамент  - в нем всегда  не хватало добровольцев. Даже
те немногие приходили неохотно и беспорядочно, да и задерживались  ненадолго
- большинство  увольнялись после первого же  дня. Странное это было сборище:
бродяги... В основном бродяги. Оттуда - из Юнион Сквер  с его зимним солнцем
и воркотней скрашивающих одиночество голубей; снизу, из Челси, или сверху, с
холмов Гарлема,  или с чуть более теплых  мест на уровне моря, где они из-за
бетонной  опоры  моста  бросают  взгляды  на  ржавый  Гудзон,  на  буксиры и
камневозы (которые в этом городе проходят за дриад - при случае в  следующий
раз проследи за ними -  мягко выплывающими из-за мостового бетона в попытках
стать его частью или, по крайней  мере, защититься от  ветра и от уродливого
чувства, которое у них - а может, и у нас? - вызывает вопрос:  течет  ли эта
упорная река хоть где-нибудь по-настоящему?); бродяги с других берегов обеих
рек  (то   есть   прямо  со  Среднего  Запада  -   сгорбленные,  обруганные,
напоминающие с незапамятных времен не то глуповатых мальчишек, которыми  они
были, не то жалкие трупы, которыми они станут); с ними работал даже один (во
всяком случае, кроме него, никто такого не рассказывал), у которого шкаф был
битком набит "Хики-Фрименами"  и другими подобными костюмами, а сам он любил
после работы  прокатиться на сверкающем белом "Линкольне" и имел не то трех,
не  то четырех жен, разбросанных вдоль 40-го частного  шоссе и покидаемых им
по мере  продвижения на  восток;  еще был человек по  кличке Миссисипи  (его
настоящее имя выговорить никто не мог) из  польского городка Кельце - у него
жена  угодила в Освенцим, оборвавшийся трос на судне "Миколас Рей" - в глаз,
а  отпечатки пальцев  - в  полицию  Сан-Диего, когда он в 49-м году  пытался
пролезть  на корабль; еще были  бродяги, прибывшие  с уборки урожая бобов из
какого-то  экзотического места - столь экзотического,  что, хоть это и  было
прошедшим летом и всего  лишь  чуть восточнее Вавилона, Лонг-Айленд, они все
равно  считали  тот  сезон  (единственное  значительное  событие  их  жизни)
завершившимся буквально только что  - если завершившимся;  и были странники,
пришедшие из классических мест бродяжьего  обитания - Бауэри, начало Третьей
авеню:  баки  для  обрезков  ткани,  парикмахерские  школы,  масса  способов
скоротать время.
     Они работали  в  парах.  Один нес фонарик, другой  - двенадцатизарядную
автоматическую винтовку. Цайтсусс знал, что большинство  охотников относятся
к этому оружию, как  рыболовы - к динамиту, но  он не гнался  за  хвалебными
статьями  в  "Филд  энд  Стрим". Автоматические винтовки  действуют быстро и
безотказно. Заниматься Великим Канализационным Скандалом 55-го года было для
Департамента настоящим делом чести. Им нужны мертвые аллигаторы; крысы тоже,
если таковым случится попасть в прицельное поле.
     Каждый  охотник носил на  рукаве повязку - идея Цайтсусса. АЛЛИГАТОРНЫЙ
ПАТРУЛЬ, -  гласили  зеленые буквы.  Еще  в самом начале  программы Цайтсусс
притащил в  контору  большой  плексигласовый  щит с  выгравированной на  нем
картой города и координатной  сеткой.  Цайтсусс  садился  напротив  щита,  а
назначенный картографом  некий  В.А. Спуго по кличке  "Багор" (он утверждал,
что  ему  восемьдесят  пять и  что  13 августа  1922 года  в  Бронсвилльской
канализации он багром убил сорок семь крыс) отмечал желтым жирным карандашом
все места, где идет  охота, стратегические точки  и число убитых. Все данные
поступали от специальных  связных, которые ходили по маршруту, охватывающему
определенные  люки,  открывали их  и кричали вниз: "Как  дела?!"  Они носили
рации, связанные  с допотопным пятнадцатидюймовым громкоговорителем, висящем
на   потолке  конторы  Цайтсусса.  Поначалу  это  занятие   казалось  весьма
захватывающим. Цайтсусс  выключал  в  конторе весь свет,  кроме лампочки  на
карте  и  настольного светильника.  Комнатка  становилась похожей  на боевой
штаб,  и  любой  входящий сразу ощущал  напряженность  и  огромное  значение
работы, целую  сеть,  раскинутую в самой сердцевине города  и имеющую в лице
этой комнаты  свой мозг, свой центр.  И  так  продолжалось,  пока  кто-то не
услышал - о чем переговариваются по радио связные.
     - Она заказала хорошую головку проволона.
     -  Знаю я, какую  головку ей  надо.  Почему бы ей  самой не  ходить  по
магазинам? Она целыми днями торчит у телевизора и смотрит  программу "Миссис
Бакалея".
     -  Слышь, Энди!  А смотрел  вчера вечером Эда Салливана? У  него  целая
орава этих обезьян играла на пианино своими...
     Из другой части города:
     - А Спиди Гонзалес говорит: "Сеньор, уберите руку с моей задницы".
     - Ха-ха-ха!
     Или:
     - Пришел бы ты сюда, на Истсайд. Тут столько их ходит!
     - Да на вашем Истсайде у них у всех зиппер на одном месте.
     - У тебя что, такой короткий, что не достает?
     - Важно не то, сколько имеешь, а то - как им пользуешься.
     Естественно,   со  стороны  Федеральной  комиссии  по  средствам  связи
начались  неприятности  - говорили, что  ее служащие разъезжают  по городу с
пеленгаторами  в  поисках  таких  людей.  Начались  предупреждения, потом  -
телефонные звонки и,  в конце концов, появился  некто  в  костюме, еще более
гладком и блестящем, чем у Цайтсусса.  И рации исчезли. Вскоре  после  этого
начальник Цайтсусса  вызвал  его  к себе  и по-отечески  объяснил,  что  для
ведения  привычной деятельности Патруля в бюджете не хватает денег.  И Центр
по выслеживанию и отстрелу аллигаторов перешел во владение мелкой конторы по
трудоустройству, а  старый Багор Спуго  отправился в  Асторию Квинз: пенсия,
цветник с дикой марихуаной и скорая могила.
     Время  от времени  добровольцы выстраивались  напротив  кондитерской, и
Цайтсусс  выступал перед ними с дружескими  наставлениями. В тот день, когда
Департамент ввел лимит на выдачу патронов, Цайтсусс, невзирая на февральский
дождь со снегом, вышел  перед строем без  шапки, чтобы сообщить эту новость.
Было трудно понять - то ли тают снежинки у него на щеках, то ли текут слезы.
     - Парни! -  начал  он.  - Некоторые  из вас были здесь,  когда  Патруль
только  начинался.  И каждое утро  я  видел  парочку все тех же старых  рож.
Многие из вас уходили, ну и  ладно.  Я всегда говорил: если  есть место, где
лучше платят, то что ж,  все  - в ваших руках.  Тут  у нас  не очень богатая
контора. Если бы  здесь был профсоюз, то  говорю  вам,  многие из  этих  рож
вернулись  бы. Я горжусь вами -  теми, кто приходит каждый  день, чтобы,  не
жалуясь, восемь часов ползать в дерьме людей и крови аллигаторов. С тех пор,
как наш патруль стал Патрулем, нас жутко урезали - а это хуже, чем дерьмо, и
мы ни разу не слышали, чтобы кто-то из нас ныл.
     -  Сегодня нас снова урезали. Теперь  каждая  бригада будет делать пять
обходов в день вместо десяти. Они там думают, ребята, что вы впустую тратите
патроны. Я-то  знаю,  что это  не  так, но как объяснить  это людям, которые
никогда не спустятся вниз, чтобы не запачкать свой стодолларовый  костюм.  И
все,  что  я  могу вам сказать -  это стреляйте только  наверняка, не  тратя
времени на сомнительные мишени.
     - Продолжайте идти своим путем. Я горд за вас, парни! Я очень горд!
     Они стояли в смущении, переминаясь  с  ноги на  ногу. Цайтсусс перестал
говорить и, повернув голову,  смотрел на  пуэрториканскую  даму  с авоськой,
хромающую через Колумбус-авеню. Цайтсусс всегда  говорил, как он горд, и они
любили его, несмотря на луженую глотку,  манеры чиновника из Федерации труда
и  заблуждения насчет  высшей  цели.  Потому что под  блестящим  костюмом  и
тонированными линзами он был  таким же бродягой, и лишь несовпадение времени
и места удерживало их от того, чтобы сесть с ним и  как следует надраться. И
именно потому,  что они любили Цайтсусса, его гордость за "наш  Патруль" - в
которой никто  не сомневался  - заставляла их  чувствовать  неловкость,  они
задумывались  о тенях,  по которым стреляли,  -  тенях, посылаемых  вином  и
одиночеством; о сне урывками, который они  позволяли себе в течение рабочего
дня, прикорнув у промывочной цистерны возле  реки; о крепких словечках в его
адрес,  правда, настолько тихих, что  их обычно не  слышит даже  напарник; о
крысах,  которых отпускали из  жалости.  Они не  разделяли  гордости  своего
босса,  но все же чувствовали вину за проступки, которые он счел бы изменой;
не  пройдя сложных  уроков  и больших откровений,  они научились  тому,  что
гордость - хоть за  Патруль, хоть за себя, пусть даже в виде смертного греха
- это нечто  отличное от трех пивных бутылок,  которые можно  сдать, получив
взамен право на  проход в метро  -  на  тепло и место  для  сна,  пусть даже
кратковременного.  Гордость нельзя обменять ни на что. Получается,  невинный
бродяга Цайтсусс этого не понимает? Его просто в свое время подрубили, вот и
весь сказ. Но они все равно любили Цайтсусса, и ни у кого  из них не хватило
бы смелости учить его уму-разуму.
     Насколько  Профейн  понимал  в  Цайтсуссе, тот не знал,  да и  не желал
знать, кто такой Профейн. Профейну даже хотелось бы думать, что он - одна из
тех самых "рож", но он был всего лишь "новичком". У него нет никакого права,
- решил он после "Речи  о боеприпасах", -  вообще как-то думать о Цайтсуссе.
Бог свидетель - он не чувствует никакой "коллективной гордости". Никакой это
не Патруль, а всего лишь работа. Он научился обращаться с винтовкой, он даже
научился  разбирать  ее  и  чистить, но даже  сейчас - когда прошло  уже две
недели со дня устройства  на  работу - он лишь начинал чувствовать себя чуть
менее неуклюжим. По крайней мере, теперь он вряд ли случайно прострелит себе
ногу или еще что похуже.
     Анхель  напевал:  "Mi corazon, este tan solo, mi  corazon...".  Профейн
смотрел на свои охотничьи  сапоги,  двигающиеся в ритм  с  песней Анхеля, не
выпуская из виду блуждающий по  воде огонек и  мягкие удары хвоста  впереди.
Они шли к люку. Место рандеву. Острее глаз, ребята из Аллигаторного патруля!
Анхель пел и рыдал.
     -  Прекрати,  -  сказал Профейн.  - Если  нас  засечет Шмяк,  то  нашим
задницам мало не покажется. Будь трезвее.
     - Я ненавижу Шмяка, - сказал Анхель и рассмеялся.
     - Тише! - зашикал Профейн. Бригадир Шмяк ходил с рацией, пока за них не
взялась  Комиссия.  Теперь  он носил  с  собой  записную  книжку  и  подавал
Цайтсуссу  ежедневные  отчеты.  Он  открывал  рот,  только чтобы  произнести
приказ, и повторял все время одну и ту же фразу: "Я - бригадир". Или иногда:
"Я - Шмяк,  бригадир". По теории Анхеля, Шмяк говорил так, чтобы  напоминать
об этом самому себе.
     Впереди них тяжело передвигался одинокий аллигатор. Он перебирал лапами
все медленнее, будто специально позволяя им нагнать себя и покончить с  этим
делом  навсегда. Они подошли  к  люку.  Анхель  вскарабкался  по лестнице  и
постучал ломиком по крышке. Профейн держал фонарик, не  спуская глаз с коко.
Сверху  послышались  царапающие  звуки  и  крышка,  наконец, отодвинулась  в
сторону.  Появился полумесяц  розового неонового неба. Брызги дождя попадали
Анхелю в глаза. На фоне полумесяца появилась голова Шмяка.
     - Chinga tu madre! - весело выкрикнул Анхель.
     - Доложить! - сказал Шмяк.
     - Он отползает, - снизу отозвался Профейн.
     - Мы тут гонимся за одним, - сказал Анхель.
     - Ты пьян.
     - Нет, - ответил Анхель.
     - Да! - заорал Шмяк. - Я - бригадир!
     - Анхель! - сказал Профейн. - Пойдем. Иначе мы потеряем его.
     - Я трезв, - ответил  Анхель.  Ему пришло в голову, что было бы здорово
врезать Шмяку по зубам.
     - Я составлю о тебе докладную, - сказал Шмяк. - От тебя разит бухлом.
     Анхель вылез из люка.
     - Я как раз хотел обсудить этот вопрос.
     - Чего вы там делаете? - крикнул Профейн. - Играете в потси?
     - Работай  один! -  гаркнул Шмяк в люк. - Я задерживаю твоего напарника
за дисциплинарное нарушение. -  Анхель, который уже наполовину высунулся  из
люка,  вонзил свои зубы  Шмяку  в ногу. Шмяк взвизгнул. Профейн  увидел, что
Анхель исчез, а на его месте появился прежний розовый полумесяц. Капли дождя
падали  в люк,  стекая  по  старой  кирпичной окаемке.  С  улицы  доносилось
шарканье ног.
     -  Ну  что  за черт?  - выругался Профейн. Он  направил  луч фонарика в
туннель и увидел там  кончик хвоста, вильнувший за следующим  изгибом трубы.
Он пожал плечами. - Ну что ж, спасай свою задницу.
     Он спрыгнул вниз, в одной руке - винтовка на предохранителе, в другой -
фонарик. Впервые он отправился на охоту в одиночку. Но он  не боялся:  когда
настанет момент убивать, под рукой всегда найдется опора для фонарика.
     Судя по  всему, он сейчас где-то на окраине, в Истсайде. Это уже не его
территория:  Боже,  неужели в  погоне за аллигатором он пересек весь  город?
Профейн повернул  в изгиб, и  розовый свет  неба исчез.  Теперь  перемещался
только  инертный эллипс, в  фокусах которого  находились они с  аллигатором,
связанные лишь слабой осью света.
     Они  свернули влево. Вода становилась глубже.  Это был  Приход Фэринга,
названный так в честь одного священника, который много лет назад жил здесь и
проповедовал. Во времена  Депрессии,  в благоприятный в смысле  Апокалипсиса
час, отец Фэринг решил, что, когда Нью-Йорк умрет, в нем останутся жить лишь
крысы.  По  восемнадцати  часов  на  дню он  обходил очереди  за похлебкой и
миссии, пытаясь утешить и  залатать  потрепанные  души. Ему  виделся  город,
заполненный истощенными трупами  -  они покрывают собой тротуары и  газоны в
парках,  плавают  пузом вверх в фонтанах  и висят с  перекошенными  шеями на
фонарных столбах.  Не успеет кончиться год, как этот  город - а может, и вся
Америка, хотя  его  взгляд не простирался  столь далеко - будет принадлежать
крысам. Ну а  раз такое дело, -  думал  отец  Фэринг, - то крысам нужно дать
фору, то есть  обратить их к Римской Церкви. Однажды  вечером  - это было  в
начале  первого  президентства Рузвельта  -  он  спустился в  ближайший люк,
захватив  с  собой  Катехизис  балтиморского издательства, требник  и  -  по
причинам, которые так и остались тайной, - "Современное мореплавание" Найта.
Судя  по  дневникам, найденным много месяцев спустя после его смерти, первым
делом он наложил  вечное благословение  и несколько  экзорцизмов  на  стоки,
текущие  между  Лексингтоном  и  Ист-Ривер  и  между  Восемьдесят  шестой  и
Семьдесят девятой  улицами. Это место стало называться Приходом Фэринга. Его
бенедикции, к тому же, снабдили приход постоянным источником  святой  воды и
сняли заботы, связанные с  индивидуальным крещением прихожан. Кроме того, он
ожидал, что другие  крысы, прослышав о том, что делается под Истсайдом, тоже
придут для обращения. И вскоре он станет духовным лидером наследников земли.
Отец Фэринг  рассудил,  что с  их стороны будет  не такой уж большой жертвой
выделять  ему троих  собратьев  в качестве  физической пищи в обмен на  пищу
духовную.
     На  берегу канализации он соорудил себе небольшой  шалаш. Ряса  служила
ему постелью,  а требник - подушкой. Каждое  утро  он разводил костерчик  из
выловленных  и просушенных ночью деревяшек. Рядом  - под  водостоком -  была
выемка. Там он пил и умывался. Позавтракав жареной крысой ("Потроха, - писал
он, -  самая сочная часть"), отец Фэринг принимался за первоочередное дело -
учиться общению с крысами. И очевидно преуспел.
     Запись от 23 ноября 1934 года гласит:


     Игнациус оказался по-настоящему  трудным учеником. Сегодня он спорил со
мной о  природе индульгенции.  Варфоломей  и Тереза  были на его  стороне. Я
зачитал  им  из катехизиса: "Посредством  индульгенций Церковь снимает с нас
мирское  наказание за грехи, воздавая  из  своей духовной сокровищницы часть
бесконечного  искупления   Иисуса   Христа  и  сверхдостаточного  искупления
Благословенной Девы Марии и всех святых".
     -  А  что  такое,  -  поинтересовался  Игнациус,   -  "сверхдостаточное
искупление"?  Я  снова зачитал: "Это -  искупление, которое  они получили за
свою жизнь, фактически в нем не нуждаясь, и направляемое  Церковью на других
членов сообщества святых".
     - Ага! - возликовал Игнациус. - В таком случае чем же это отличается от
безбожного с  вашей точки  зрения  марксового  коммунизма?  От каждого  - по
способностям,  каждому  -   по  потребностям.  Я  попытался  объяснить,  что
коммунизм  коммунизму  рознь:  ранняя  Церковь, например,  и  в  самом  деле
основывалась на всеобщей благотворительности и равном дележе  собственности.
Тут Варфоломей предположил,  что  доктрина  о духовном богатстве возникла из
экономических  и  социальных  условий,  в  которых пребывала Церковь  в годы
младенчества.   Тереза   тут  же   обвинила   Варфоломея  в   приверженности
марксистским  взглядам, после  чего  разгорелась ужасная битва, в которой  у
бедной Терезы выцарапали глаз. Дабы спасти  Терезу от  дальнейших мучений, я
усыпил ее и после вечерней службы великолепно поужинал останками. Оказалось,
что хвосты, если варить их подольше, - вполне сносная пища.


     Очевидно,  он обратил  по крайней мере одну стаю. В дневниках больше не
встречалось упоминаний о  скептичном Игнациусе, -  тот,  возможно,  погиб  в
очередной битве или ушел в центральные области, населенные язычниками. После
первого разговора записи в дневнике стали сокращаться, но продолжали  дышать
оптимизмом,  а временами  даже  эйфорией.  Они рисовали Приход как небольшой
анклав света среди вопиющего варварства и невежества Темных Веков.
     Однако крысиное мясо,  как выяснилось  позднее, не  очень  годилось для
желудка отца.  Может,  в нем  жила  некая  инфекция.  А  может, марксистские
взгляды паствы слишком напомнили ему о том, что он  видел и слышал наверху -
в  очередях за похлебкой, у постелей рожениц и больных, даже в исповедальне,
- и  добродушие сердца, отраженное в  последних записях, было  на самом деле
лишь  необходимым заблуждением, дабы  защитить себя  от грустной истины: его
слабые  и греховные  прихожане ничуть  не лучше животных, чье  владение  они
вскоре унаследуют. Заключительная запись намекает о подобном чувстве:


     Когда Августин станет мэром (ибо  он  - превосходный член  общины и все
остальные преданы  ему), вспомнит ли  когда-нибудь он или его совет о старом
священнике?    Не    синекурой    или   большой   пенсией,   но    подлинной
благотворительностью в сердцах.  Ибо,  хотя преданность Богу вознаграждается
на Небесах ровно в той же степени, в какой она не получает награды на земле,
я  все же  надеюсь,  что  некоторое духовное искупление будет жить  в  Новом
Городе, фундамент которого мы здесь закладываем, - в этой Ионии, лежащей под
старыми  основами. Но даже если это не так, я  все равно обрету покой - один
на  один с  Богом.  И это, безусловно, - высшая награда. Я был  классическим
Старым Батюшкой - не очень сильным и не очень богатым - большую часть жизни.
Возможно,


     Здесь дневник обрывается. Он до сих пор  хранится в недоступных отделах
ватиканской   библиотеки  и   в  памяти  тех  нескольких  старых  работников
Нью-Йоркского  канализационного деп