артамента,  которые его и обнаружили.  Он
лежал на вершине пирамиды из кирпичей, камней  и палок - достаточно большой,
чтобы накрыть человеческий труп. Она  была собрана в 36-дюймовой трубе рядом
с  границей  Прихода. Рядом лежал требник.  От  катехизиса  и  "Современного
мореплавания" не осталось и следа.
     - Может,  -  предположил,  прочитав дневник,  предшественник  Цайтсусса
Манфред Кац, - может, они изучают лучшие способы побега с тонущего корабля?
     К  тому  времени,  когда  эти истории  услышал  Профейн,  они  частично
превратились  в апокрифы и  содержали в  себе больше  фантазии, чем  фактов,
описанных  в  дневниках.  За  все  двадцать  с  лишним  лет,  пока  рассказы
передавались из уст в уста, никому  в голову не  приходило  поинтересоваться
душевным   здоровьем   старого  священника.  Но  так   случается   со  всеми
канализационными историями.  Они  просто  есть,  и все. Категории  правды  и
вымысла здесь неприменимы.
     Профейн  пересек границу Прихода, продолжая  двигаться за  аллигатором.
Ему  периодически  попадались  написанные  на  стене   латинские  цитаты  из
Евангелий (Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, dona nobis  pacem -  О Агнец
Божий,  взявший  грехи мира сего, даруй нам мир и покой).  Покой. Здесь  был
когда-то покой - в  годы Депрессии, -  но,  истощаясь от  отсутствия  пищи и
нервного напряжения, он  постепенно выдавливался на улицу под мертвым гнетом
собственного  неба. Несмотря на  искажения,  которые  со временем  приобрела
история об отце Фэринге, Профейн извлек из нее  одну общую идею. Этот скелет
в  шкафу Рима, отлученный, скорее всего,  от  церкви из-за одного лишь факта
подобного миссионерства, сидел в этой  келье  на своей рясе вместо кровати и
проповедовал скопищу крыс, названных в честь святых, - во имя мира и покоя.
     Он направил  фонарик  на старые надписи и  увидел темное  пятно в форме
распятия, выбитое на гусиной коже стены. Впервые с тех пор, как Профейн ушел
от люка, он осознал свое полное одиночество. Из аллигатора плохой товарищ  -
он сам скоро умрет. Уйдет в царство теней.
     Больше всего его заинтересовали записи о Веронике - единственного, если
не считать невезучей Терезы,  женского персонажа дневников.  Канализационная
команда   есть  канализационная  команда  (любимая  реплика:  "Ты  забыл   в
канализации голову"), и  один из апокрифов рассказывал о противоестественных
отношениях  священника с крысой,  которая описывалась эдакой  сладострастной
Магдалиной.  Из  услышанного Профейном явствовало,  что Вероника,  по мнению
отца Фэринга,  была  единственным членом паствы, обладающим душой, достойной
спасения. Она приходила к нему ночами, но не как суккуб, а за наставлениями,
или,  возможно, дабы унести в свое гнездо, в каком бы  месте Прихода  оно ни
находилось, его желание приблизить ее  к Христу, воплощенное или в наплечной
медали,  или  выученном  наизусть  стихе  из Нового  Завета,  или  частичной
индульгенции,  или  епитимье. В  чем-то на память.  Вероника была  не из тех
крыс-ловчил.


     Моя маленькая шутка может оказаться  вполне серьезной. Когда они твердо
встанут  на путь  истинный  и  начнут  думать  о канонизации,  я уверен, что
Вероника   возглавит   список.  Вместе  с  одним  из  потомков  Игнациуса  -
несомненного сторонника Сатаны.

     В.  пришла  ко  мне  вечером  огорченной.   Они  с  Павлом  снова  этим
занимались.  Такой  груз вины слишком тяжел для дитяти. Она почти видит  его
как огромного, белого зверя  рыкающего, который  хочет пожрать ее. В течение
нескольких часов мы обсуждали Сатану и все его искушения.

     В. выразила желание  стать  сестрой.  Я объяснил,  что  на  сегодня  не
существует  установленного  порядка  пострижения.  Она  поговорит  с другими
девушками, и  если окажется, что такое желание достаточно распространено, то
я предприму со своей  стороны некоторые  шаги.  Возможно, это будет письмо к
Епископу. Хотя моя латыть так неуклюжа...


     Агнцы  Божьи, - подумал Профейн.  Как обращался  к ним  отец Фэринг  на
проповеди, - "крысы Божьи"?  Как  оправдывал он ежедневное убийство троих из
их  числа? Что  бы он подумал обо мне или  об Аллигаторном  патруле? Профейн
проверил  работу  винтовки. Здесь,  в  Приходе, закоулки и повороты не менее
замысловаты,  чем  в  катакомбах  времен  раннего  христианства.  Бесполезно
рисковать выстрелом. Не здесь. А может, не только поэтому?
     Спину  ломило. Он  ужасно устал  и начал спрашивать себя -  сколько это
будет  продолжаться?  Столько  он  не преследовал  ни  одного аллигатора. Он
остановился  на секунду и прислушался.  Ни звука, - лишь смутный плеск воды.
Анхель уже не придет. Он  вздохнул и вновь двинулся по направлению к  речке.
Аллигатор  что-то бормотал, пускал  пузыри  и  тихо  покряхтывал.  Может, он
разговаривает? - подумал Профейн. - Обращается ко мне? Он продолжал петлять,
чувствуя, что вскоре просто свалится с ног и позволит потоку вынести себя из
трубы вместе с порнографическими открытками, кофейной гущей, презервативами,
использованными и целыми, и с дерьмом вверх по цистерне в Ист-Ривер, а потом
его  приливной  волной  прибьет к каменистым берегам лесов  Квинза.  К черту
этого аллигатора и эту охоту, здесь - где стены исписаны легендами. Это - не
место  для  убийств.  Он  чувствовал на  себе  взгляды  крысиных призраков и
внимательно вглядывался  вперед, содрогаясь при мысли о  36-дюймовой трубе -
склепе отца Фэринга. Пытался  заткнуть уши, чтобы не услышать ультразвуковой
писк Вероники - былой любви святого отца.
     Неожиданно  - настолько,  что  он даже испугался,  -  впереди за  углом
появился  свет.  Но не  городского  дождливого  вечера,  а  более бледный  и
неопределенный.  Они свернули  за  угол.  Лампочка  в  фонарике  замигала, и
Профейн на мгновение потерял аллигатора из виду. Затем снова свернул за угол
и увидел широкое пространство, похожее на неф церкви: сверху  - аркообразный
потолок, а со стен струится фосфоресцирующее свечение непонятной природы.
     -  Во! - громко произнес он. Обратный  поток от  реки? Морская  вода  в
темноте  иногда светится; в кильватере корабля тоже можно встретить такое же
неуютное свечение. Но не здесь. Аллигатор повернулся  к нему  мордой. Легкая
позиция. Верняк.
     Он  ждал.  Он  ждал,   как  что-то  произойдет.  Нечто   потустороннее,
разумеется.  Он был сентиментален и  суеверен.  Аллигатор обретет  дар речи,
тело отца Фэринга  воскреснет, сексуальная В. соблазнит Профейна и  не  даст
ему совершить убийство. Ему показалось, что он висит в воздухе и при этом не
может точно определить - где он находится. В гробнице, в склепе.
     - Эх, шлемиль,  -  прошептал  он,  глядя  на  фосфоресценцию.  Шлемазл,
подверженный несчастьям на свою задницу. Винтовка взорвется у него  в руках.
Сердце аллигатора будет биться  дальше, а его собственное - лопнет,  ходовая
пружина  и регулятор  заржавеют в  этих стоках  по колено глубиной,  в  этом
несвятом свете.
     - Разве я могу отпустить тебя? -  Бригадир  Шмяк знал, что Профейн идет
за верной  мишенью,  и  этот  аллигатор уже  наверняка записан.  Тут Профейн
увидел,  что  крокодил  не  может  ползти  дальше.  Он согнул лапы  и  ждал,
прекрасно понимая, что его сейчас пристрелят.
     В филадельфийском  "Индепенденс-Холле" во время реконструкции пола один
квадратный фут оставили нетронутым, чтобы показывать туристам.  "Быть может,
-  говорил гид,  -  прямо на этом месте  стоял Бенджамен  Франклин. Или даже
Джордж Вашингтон". На восьмиклассника  Профейна, приехавшего туда с  классом
на  экскурсию, эти слова произвели  должное впечатление. Сейчас он испытывал
то   же   чувство.   Здесь,  в   этом  помещении,  старик   убивал  и  варил
новообращенных, или совершал содомию с крысой, или  обсуждал с В.  - будущей
святой -  вопросы монашества  грызунов, -  смотря  какую именно  историю  вы
слышали.
     - Извини, - сказал он аллигатору. Он всегда извинялся - шаблон шлемиля.
Потом поднял винтовку к плечу и снял с предохранителя. -  Извини, - повторил
он. Отец Фэринг разговаривал с крысами. Профейн разговаривал с аллигаторами.
Он  выстрелил. Аллигатор  вздрогнул,  ударил хвостом, пошевелился  и  замер.
Начала вытекать  кровь, образуя в  слабом свечении  воды быстро изменяющиеся
амебообразные узоры. Вдруг фонарик погас.


II

     Гувенор   Винсом   по   прозвищу   Руни   сидел   на  своей  гротескной
эспрессо-кофеварке. Он  курил "шнурки"  и бросал злобные взгляды на девицу в
соседней комнате. Квартира  висела  высоко  над  Риверсайд-драйв  и состояла
комнат эдак из тринадцати,  декорированных в стиле Раннего гомосексуализма и
образовываших ряд, который  писатели прошлого века именовали  "вистой", если
связующие двери стояли открытыми, - как сейчас.
     Его жена  Мафия  лежала на кровати  и играла с котом Фангом. Совершенно
голая, она  дергала надувной  бюстгальтер перед распущенными когтями Фанга -
серого невротичного сиамца.
     - Ну,  пвыгай,  пвыгай, - говорила  она. - Нафы свадкие огвомные кофаки
такие звые, потому фто не могут  дофтать лифчик? Й-И-И, он такой хорошенький
и игривый!
     "О Боже! - подумал Винсом. - Интеллектуалка. Угораздило же меня выбрать
интеллектуалку. Все они со временем меняются."
     "Шнурки" он покупал в "Блумингдейле" -  прекрасное качество. Поставлены
пару  месяцев назад  Харизмой,  работавшим на очередном месте  экспедитором.
Винсом попытался вспомнить лицо той  хрупкой, но напористой торговки травкой
из "Лорда  и Тейлора", которая надеялась, что  настанет день,  и она  сможет
продавать  карманные   книжки  в  отделе   сопутствующих  товаров.  "Шнурки"
котировались  знатоками на уровне виски "Шивас  Регал"  или черной панамской
марихуаны.
     Руни работал менеджером в фирме "Диковинные записи" (выпустившей "Hi-Fi
Фольксвагены"  и "Старые любимые  песни Ливенворт  Гли  Клаба")  и  проводил
большую часть времени, рыская в поисках чего-нибудь полюбопытнее. Однажды он
тайком пронес магнитофон, замаскированный под диспенсер  туалетной бумаги, в
женский туалет на "Пенн стэйшн";  его видели в фальшивой бороде и "ливайсах"
прячущимся с микрофоном в руках в фонтане Вашингтон Сквера, или выкидываемым
из борделя на Сто двадцать  пятой  улице,  или  крадущемся в  день  открытия
сезона вдоль загона на стадионе "Янки", где разогревались питчеры.  Руни был
вездесущ  и  неугомонен. Однажды  он  чуть  не влип  в  довольно  неприятную
историю: два вооруженных до зубов агента ЦРУ вломились в офис, разрушив  тем
самым великую и  тайную мечту Винсома - записать новейшую и самую что ни  на
есть окончательную версию увертюры Чайковского "1812  год". Что он собирался
использовать вместо колоколов, медной группы и оркестра, - знают  лишь Бог и
сам Винсом. ЦРУ,  в  любом случае, не было до этого никакого дела. Они вошли
сразу после пушечных выстрелов.  Они считали,  будто Винсом прятал "жучки" у
служащих высшего эшелона Стратегических Воздушных Сил.
     - Зачем? - спросил цэрэушник в сером костюме.
     - А почему бы и нет? - ответил Винсом.
     - Зачем? - спросил цэрэушник в синем костюме.
     Винсом все рассказал.
     - Боже, - произнесли оба в унисон.
     - Это должна быть бомба, действительно сброшенная на Москву,  - пояснил
Руни. - Мы должны соблюдать историческую точность.
     Кот  издал режущий по нервам визг.  Из другой  комнаты выполз  Харизма,
накрытый огромным зеленым одеялом "Хадзон Бэй".
     - Доброе утро, - его голос заглушался одеялом.
     - Нет, -  сказал  Винсом. - Ты опять не угадал. Сейчас  полночь, а  моя
жена Мафия играет  с котом. Иди  и  смотри. Я  начинаю  подумывать о продаже
билетов.
     - Где Фу? - из-под одеяла.
     - Тусуется, - ответил Винсом. - Где-то в центре.
     - Рун, - завизжала жена. - Иди посмотри на него. - Кот лежал на  спине.
Все четыре лапы подняты, а на мордочке застыла посмертная ухмылка.
     Винсом ничего  не  сказал. Зеленый  пригорок  прополз мимо  кофеварки и
оказался в комнате Мафии. Возле кровати он задержался; из  него вылезла рука
и похлопала Мафию по бедру. Затем он пополз дальше, к ванной.
     "Эскимосы, -  рассуждал  Винсом, - почитают  гостеприимством предлагать
гостю свою  жену  -  вместе  с  пищей и  ночлегом.  Интересно, дает ли Мафия
старине Харизме?"
     - Муклук, - произнес он вслух, рассудив, что это - самое что ни на есть
эскимосское словцо. Если - нет, то плохо, поскольку других  он не знал. Хотя
все равно его никто не слышит.
     Кот  по  воздуху  пролетел  в   кофеварочную.  Жена  Винсома  принялась
натягивать не то пеньюар, не то кимоно, не то  халат, не то  неглиже. Он  не
понимал  разницы,  хотя она время от времени пыталась объяснить. Винсом знал
лишь одно: это - те предметы, которые нужно с нее снимать.
     - Я должна немного поработать, - сказала она.
     Его  жена была писательницей. Объем ее романов -  к  настоящему моменту
она  написала три  -  доходил  до  тысячи  страниц  каждый,  и они,  подобно
прокладкам,   собрали   огромную    толпу   верных    сестер-потребительниц,
образовывавших нечто  вроде  общины  или  фан-клуба.  Его  члены  садились в
кружок, читали отрывки из ее книг и обсуждали ее Теорию.
     Если  между  Винсомом  и  Мафией произойдет  окончательный разрыв,  то,
несомненно, -  благодаря этой самой Теории. К сожалению, Мафия  верила в нее
столь  же  горячо, как и любая  из ее последовательниц.  Беда  была даже  не
столько  в  Теории,  сколько   в  склонности  Мафии   выдавать  желаемое  за
действительное.  Теория  же заключалась в единственном и  простом постулате:
лишь Героическая Любовь может спасти мир от разложения.
     На  практике Героическая  Любовь  заключалась  в  пяти, а  то  и  шести
совокуплениях за  ночь (каждую ночь!), сопровождающихся огромным количеством
атлетических, полусадистских  борцовских схваток.  В  тот  единственный раз,
когда  Винсом взорвался, он  закричал:  "Ты превращаешь наш брак  в батутное
действо!"  Мафия  решила, что это -  неплохая строчка. Эта фраза появилась в
следующем  же романе  вложенной  в  уста Шварца  - злого  психопата-еврея  и
главного негодяя.
     В подборе ее персонажей существовала подозрительная расовая выверка.
     Все  симпатии  -  эти  божественные,  неистощимые  сексуальные  атлеты,
которых она использовала  в  качестве героев  и героинь  (а может,  - иногда
казалось ему, - и как героин?), - были неизменно высокими, сильными, белыми,
покрытыми здоровым загаром (по всему телу) англо-саксами, тевтонцами и (или)
скандинавами.  Комическое  разнообразие  и  злодейские  поступки  отводились
неграм,  евреям  и   южноевропейским  иммигрантам.  Родившегося  в  Северной
Каролине  Винсома возмущала  ее  городская янки-ненависть  к  "ниггерам".  В
период ухаживания он восхищался ее обширным репертуаром  анекдотов о неграх.
И  лишь  после  брака  понял правду  -  ужасную,  как  накладные груди:  она
пребывала в практически полном  невежестве относительно "южного" отношения к
неграм.  Она  пользовалась  словом  "ниггер"  для  выражения  ненависти,  не
допуская,  очевидно,  ничего,  кроме  всесокрушающих  эмоций.  Винсом  жутко
огорчился, и  даже  не смог  ей  сказать,  что  дело  здесь  не в любви  или
ненависти,  не в симпатии  или  антипатии,  а  лишь в  наследстве, с которым
живешь. Он решил, что пусть это течет своим чередом, как и все остальное.
     Если  она  верит  в  Героическую Любовь, которая выражается  в  частоте
совокуплений, значит  Винсом как мужчина  не представляет  собой  и половины
того,  что  она  ищет.  За  пять  лет  их брака  он  понял одно: они  оба  -
самодостаточные личности, едва  ли способные слиться воедино, и единственный
возможный эмоциональный осмос между ними - через дырку в мембранах колпачка,
который они непременно использовали для предохранения.
     Винсома воспитывали на  бело-протестантских сентиментах из журнала типа
"Фэмили Секл".  Один из  часто  упоминаемых  там  канонов гласил,  что  дети
освящают брак. Раньше Мафия  ужасно  хотела детей.  Кто знает,  может, у нее
было намерение  стать  матерью  выводка сверхдетей, образующих  новую  расу.
Винсом, очевидно,  удовлетворял ее требованиям - как  в  генетическом плане,
так и в  евгеническом. Но она продолжала хитро выжидать,  а  потом  наступил
первый год Героической Любви вместе со всем этим презервативным вздором. Все
рушилось, и Мафия засомневалась, хороший ли она сделала выбор. Винсом не мог
понять, почему она так долго тянет. Может, литературная  репутация? А может,
оттягивает развод до тех пор, пока ее "общественное" чутье не подскажет, что
пора уходить?  Он сильно  подозревал,  что  в  суде  она  опишет  его  почти
импотентом  - разумеется,  в  пределах  благопристойности.  "Дэйли  Ньюс"  и
возможно даже "Конфиденшиал" расскажут всей Америке о том, что он - евнух.
     Единственное  основание для  развода  в штате  Нью-Йорк  -  супружеская
измена.  Тихо мечтая  поколотить как  следует Мафию,  Руни стал с повышенным
интересом  поглядывать  на  Паолу Майстраль, соседку  Рэйчел. Хорошенькая  и
чувственная. И  прошедшая, как он  слышал, через несчастливый брак с третьим
помощником боцмана  Папашей  Ходом. Но значит ли  это, что  о Винсоме  у нее
сложится лучшее мнение?
     Харизма плескался в душевой.  Интересно, это зеленое  одеяло  сейчас на
нем? У Винсома было впечатление, что Харизма в этом одеяле живет.
     - Эй!  - крикнула Мафия из-за письменного стола. - Кто-нибудь, скажите,
как пишется "Прометей"?
     Винсом  хотел  было сказать,  что первый  слог -  такой же, как в слове
"профилактика", но тут зазвонил телефон. Винсом спрыгнул  с кофеварки и снял
трубку. Пусть издатели считают ее безграмотной.
     - Руни, ты не видел мою соседку? Ту, что помоложе. - Он не видел.
     - А Стенсила?
     - Стенсил не заходил ко мне уже неделю, -  ответил Винсом. - Он сказал,
что отправляется проверить некоторые догадки. Все очень таинственно, в  духе
Дэшила Хэммета.
     Похоже, Рэйчел расстроилась - судя по дыханию и чему-то неуловимому.
     - Могут они  быть  вместе? - Винсом развел  руками, зажав  трубку между
плечом и шеей. - Она не ночевала дома.
     - Я понятия  не имею, чем сейчас занимается Стенсил, - сказал Винсом. -
Но я спрошу у Харизмы.
     Закутанный в одеяло Харизма стоял в ванной перед зеркалом и разглядывал
свои зубы.
     - Айгенвэлью,  Айгенвэлью, -  приговаривал  он.  -  Ведь  можно  было и
получше прочистить каналы. И за что только тебе платит старина Винсом?
     - Где Стенсил? - спросил Винсом.
     - Он вчера прислал записку с бродягой в армейской шляпе времен кампании
1898 года. Он собирался что-то искать в канализационных трубах, я ничего  не
понял.
     - Не  сутулься, - сказала Мафия,  когда  Винсом, пыхтя и выпуская клубы
дыма, шел обратно к телефону. - Держись прямо.
     - Ай-ген-вэлью! - стонал Харизма. Эхо в ванной звучало с запаздыванием.
     - Где-где? - переспросила Рэйчел.
     - Никто из нас, - ответил Винсом, - не вникал в его дела. Если он хочет
шарить по канализации, то пусть себе шарит. Я сомневаюсь, что Паола - с ним.
     - Паола,  - сказала Рэйчел. - Она очень больная девушка, - и со злостью
повесила трубку.  Но  сердилась  Рэйчел  не  на  Винсома.  Повернувшись, она
увидела, как Эстер в ее белом кожаном плаще украдкой выбирается из квартиры.
     - Могла бы спросить, - сказала Рэйчел. Эта девчонка вечно таскает вещи,
а когда ее ловят, прикидывается котенком.
     - Куда ты собираешься в такое время? - поинтересовалась Рэйчел.
     -  А,  куда-нибудь.  - Ничего определенного. Если  бы  у нее  было хоть
немного  мужества, - подумала  Рэйчел, - то она сказала  бы мне: "А кто  ты,
черт  подери, такая,  чтобы отчитываться перед тобой - куда я иду?" А Рэйчел
бы ответила:  "Я - та, кому  ты должна  тысячу  с  лишним  баков,  вот кто я
такая".  Эстер впала бы в истерику: "Ну что ж,  раз так, то я ухожу. Займусь
проституцией или чем-то еще и  вышлю тебе  деньги  почтой". Рэйчел наблюдала
бы, как о