и приняли в себя тысячи Великих Полотен, - вот  и все, что удалось
определить Стенсилу. Однако он обнаружил один относящийся к  делу  факт: она
была  связана - хотя,  возможно,  лишь косвенно  -  с одним  из тех  великих
заговоров,  предвосхищений  Армагеддона,  что  охватили  всех здравомыслящих
дипломатов  накануне  Первой  мировой.   В.   и  заговор.  Конкретная  форма
последнего зависела лишь от случайных инцидентов в истории того времени.
     Быть может, ткань истории нашего века, - думал Айгенвэлью,  - испещрена
складками, причем если мы находимся - как, например, Стенсил  - на дне одной
из них, то невозможно определить основу, уток или узор в другом месте той же
ткани. При этом в  силу существования  одной  складки предполагается наличие
других, разделенных  и  сгрупированных в  сложные  циклы,  которые,  в  свою
очередь,  приобретают еще  большее  значение, чем  даже  структура  ткани  и
разрушают какую бы то ни было целостность. Поэтому мы так очарованно смотрим
на смешные автомобили тридцатых, любопытную моду двадцатых и на своеобразные
моральные устои  наших прародителей. Мы  создаем и посещаем мюзиклы о них  и
вводим  в самих себя фальшивые воспоминания, поддельную  ностальгию, о  том,
какими они  были. Соответственно,  мы  потеряли всякое  понятие о традициях.
Возможно, живи мы на вершине складки, все складывалось бы по-другому.  Тогда
мы, по крайней мере, могли бы оглядеться.

I
     В апреле 1899 года ошалевший  от весны  юный  Эван Годольфин, щеголяя в
костюме, слишком, пожалуй, эстетском  для такого пухлого парнишки, прибыл во
Флоренцию.  Загримированное каплями  щедрого  слепого  дождя, хлынувшего  на
город  в  три  часа  пополудни,  его  лицо  цветом  и  беспечным  выражением
напоминало  свежий  пирог  со  свининой.  Выйдя  на  Стационе  Сентрале,  он
остановил открытый экипаж, помахав ему  зонтиком из светло-вишневого  шелка,
отрывисто бросил агенту  из  системы  Кука  адрес  отеля, неуклюже  исполнил
двойной  антраша, выкрикнул британское "джолли-хо!", не  имевшее конкретного
адресата,  прыгнул  в кэб,  и,  распевая веселые песни,  поехал  по  Виа деи
Пацани.  Официально  он прибыл  сюда  для встречи с  отцом,  капитаном Хью -
членом Королевского географического  общества и  исследователем  Антарктиды.
Впрочем,  Эван всегда был неслухом, не нуждающимся ни в каких основаниях для
своих поступков - ни в официальных, ни в каких других. В  семье его называли
Эван Дурачок. За это в моменты игривого настроения он обзывал всех остальных
Годольфинов Истэблишментом. Как и любые другие его высказывания, эта  кличка
не  несла  в  себе   никакой  злобы:  в   детстве  он  с  ужасом  взирал  на
диккенсовского  Толстяка как на  вызов своей  вере  в  то, что все  толстяки
обладают  врожденными  качествами  Хорошего  Парня, и  впоследствие приложил
немало  усилий - не меньше, чем для  того, чтобы оставаться неслухом,  - для
борьбы   с  таким  оскорблением  его   породе.  Ибо,   несмотря  на  попытки
Истэблишмента в обратном, бестолковость давалась Эвану нелегко. Он испытывал
нежную привязанность к отцу,  но не  разделял его консерваторских  взглядов:
сколько он себя  помнил, ему все время приходилось трудиться в тени капитана
Хью  - героя Империи, - и Эван изо всех сил сопротивлялся попыткам заставить
его  двигаться к славе, уготованной самой фамилией Годольфин.  Но  это  была
лишь особенность эпохи, и Эван,  будучи, в сущности, неплохим парнем, не мог
не  измениться  вместе с  веком.  Некоторое время  он  тешил  себя мыслью  о
получении офицерского чина  и  плаваниях,  - не  затем, чтобы  следовать  по
отцовской  стезе, а просто  чтобы  удрать  от  Истэблишмента. Его  юношеские
мечтания  во   времена  семейных   стрессов   состояли  из  молитвоподобных,
экзотических слогов: Бахрейн, Дар-эс-Салам, Самаранг. Но на втором курсе его
исключили из Дартмутского  училища  за предводительство  нигилистской группы
"Лига Красного Восхода",  чей метод ускорения революции состоял в проведении
буйных пьянок  под окном коммодора. Разведя  руками в коллективном отчаянии,
семья  сослала  его  на континент,  надеясь,  возможно,  что он выкинет  там
какой-нибудь номер, который общество сочтет достаточным для заключения Эвана
в тюрьму.
     Однажды вечером, восстанавливаясь в Дювилле после щедрого двухмесячного
парижского  распутства, он вернулся  в  отель на  семнадцать  тысяч  франков
богаче - спасибо гнедой  Шер Баллон - и нашел там телеграмму от капитана Хью
со  следующим  текстом:  "Слышал  тебя  выгнали.  Если  нужно  с  кем-нибудь
поделиться я  на Пьяцца делла Синьориа пять восьмой этаж. Мне очень хотелось
бы  увидеть сына.  Глупо в телеграмме писать  лишнее. Вейссу. Ты  понимаешь.
ОТЕЦ."
     Вейссу. Конечно же.  Вейссу - повестка, которую нельзя игнорировать. Он
понимал. Еще бы: сколько Эван помнил себя, это была единственная его связь с
отцом.  К  тому  же,  в  каталоге  заморских   регионов,   где   нет  власти
Истэблишмента, Вейссу занимала ведущую позицию. Это - то, чем владели только
они с отцом, хотя, когда  Эвану было  лет шестнадцать, он перестал  верить в
существование этого места. Первое впечатление по прочтении телеграммы  - что
капитан Хью под конец впал в  старческий маразм или начал  бредить, или то и
другое - сменилось  более  снисходительными мыслями. Быть  может, - рассудил
Эван,  -  последняя   южная  экспедиция   слишком  переутомила  престарелого
мальчика.  Но уже  на  пути в Пизу Эван начал ощущать некоторое беспокойство
из-за  самого  тона  телеграммы.  В  последнее   время   он  из  соображений
литературного  образования  пристрастился  к  внимательному  изучению  любых
печатных  текстов  -  меню,  расписаний поездов,  объявлений  на стенках; он
принадлежал  к  тому поколению, которое  перестало за глаза  называть  своих
отцов "патерами",  чтобы  не  путать  их  с  автором "Ренессанса",  и  очень
чувствительно относилось к таким вещам, как  тон. А именно в тоне телеграммы
было нечто  "je ne sais  quoi de  sinistre",  посылающее  сквозь позвоночник
наплывы приятного холодка.  Его воображение разыгралось. "Глупо в телеграмме
писать лишнее", - может, намек на заговор, интригу - великую и таинственную,
да  еще в  сочетании  с этим  паролем  - единственным их  общим  достоянием.
Каждого их  этих  двух пунктов, взятых  отдельно, было бы  достаточно, чтобы
Эвану сделалось  стыдно: стыдно  за галлюцинации, место которым в  шпионском
триллере,  и даже  более  стыдно  за внимание  к чему-то, не существующему в
реальности и основанному лишь на впечатлении, произведенном  много лет назад
обычной  сказкой на ночь.  Но взятые  вместе, они были как ставки, сделанные
одновременно на разных лошадей, где в результате  может, конечно, получиться
нечто  цельное, но лишь  посредством операции, еще более  искусственной, чем
простое сложение составляющих.
     Он непременно встретится с отцом. Несмотря на бродяжнические настроения
сердца, светло-вишневый зонтик и сумасбродный костюм.  Живет ли в его  крови
мятежный дух? Ему всегда было  лень задаваться этим вопросом. Конечно, "Лига
Красного Восхода" - не более, чем забава, и вообще он никак не мог заставить
себя  всерьез  относиться  к  политике.  Но  зато  Эван  чувствовал  сильную
непримиримость в отношении старшего  поколения, а это почти то же самое, что
открытый мятеж. Чем дальше он выбирался  из болота отроческого возраста, тем
скучнее ему было слушать разговоры  об  Империи;  всякое упоминание  о славе
действовало   на  него,  словно  колокольчик  прокаженного.   Китай,  Судан,
Вест-Индия, Вейссу сыграли свою роль,  дав  личную сферу  влияния,  примерно
равную по объему его черепу,  - колонии воображения, границы которых надежно
защищены  от грабительских  вторжений  Истэблишмента.  Он  хотел, чтобы  его
оставили  в покое, всегда  вел себя по-своему плохо и был полон решимости до
последнего ленивого удара сердца защищать неприкосновенность дурачка.
     Экипаж свернул  налево, пересек,  громыхая костями,  трамвайные пути и,
свернув еще раз, въехал на  Виа деи Векьетти.  Эван замахал поднятой рукой и
обругал извозчика,  а  тот  лишь рассеянно  улыбнулся. Сзади  шумно  подошел
трамвай, и некоторое время они  ехали рядом  с ним. Эван повернул  голову  и
увидел  девушку  в  канифасовом  платье.  Она  смотрела  на  него  огромными
мерцающими глазами.
     - Синьорина, - закричал он, - ah, brava fanciulla, sei tu inglesa?
     Вспыхнув, она  принялась изучать узор на своем  зонтике.  Эван встал  с
сидения кэба, принял торжественную позу, подмигнул и начал  петь "Deh, vieni
alla  finestra" из "Дон Жуана". Понимала она по-итальянски или нет, но песня
произвела  обратный  эффект: девушка убрала  голову из окна  и  спряталась в
толпе  итальянцев,  стоявших в центральном  проходе. Извозчик выбрал  именно
этот момент, чтобы погнать лошадей галопом и снова резко свернуть через пути
прямо перед трамваем. Продолжая петь, Эван  потерял  равновесие  и  чуть  не
свалился назад - на  сиденье. Он ухитрился одной рукой  ухватиться за фартук
кэба и после нескольких секунд неприглядного барахтанья съехал вниз.  К тому
времени  они уже  ехали по  Виа Печори.  Он обернулся и  увидел, как девушка
сходит  с  трамвая. Вздохнув, он поехал  дальше  - мимо колокольни Джотто, -
подпрыгивая на своем кэбе и продолжая думать - не была ли она англичанкой.

II
     Синьор  Мантисса и его сообщник,  потрепанный калабриец Чезаре,  сидели
напротив винного магазинчика на Понте Веккьо. Оба  пили брольо и чувствовали
себя  несчастными.  Шел дождь, и Чезаре пришло в голову,  что он -  пароход.
Дождь, почти  утихнув, превратился в  легкую  морось, из магазинов  на мосту
стали  один  за другим  выползать  английские  туристы,  и  Чезаре  принялся
делиться своим открытием со всеми, кто находился  в пределах слышимости. Для
полноты иллюзии  он подносил к губам горлышко  бутылки  и  издавал  короткие
гудки:
     - Ту-ту! Ту-ту! Vaporetto, io.
     Синьор Мантисса не обращал внимания. Его пять футов и три дюйма чопорно
покоились  на  складном  стуле.  Маленькое,  хорошо сложенное тело  казалось
какой-то драгоценностью  - забытым творением ювелира, возможно даже Челлини,
накрытым  темной саржей в ожидании аукциона. Розовые точки и линии на белках
его глаз наводили на мысль  о  долгих годах горестных стенаний. Отражаясь от
Арно  и  магазинных  фасадов, солнце  дробилось в спектр  капельками  дождя,
падало на  его светло-русые волосы, брови и усы и, казалось,  запутывалось в
них,  превращая  лицо в маску недостижимого экстаза  и создавая  контраст  с
печальным и усталым  выражением  глаз. Посмотрев  в  эти глаза  однажды,  вы
непременно  вновь  вернетесь  к   ним  после  внимательного  ознакомления  с
остальной частью лица, - любой "Путеводитель  по синьору Мантиссе" уделил бы
им  специальный  раздел,  подчеркивая  особое  значение  этих  глаз,  но  не
предлагая  при этом разгадки их  тайны, ибо  они  отражали свободно  парящую
грусть  - рассредоточенную и  неопределенную.  "Женщина",  -  первое,  что с
уверенностью подумал  бы  случайный  турист,  но  некий  католический  свет,
плавающий у  паутины  глазных капилляров, поколебал бы эту уверенность. Если
не женщина, то что же? Возможно,  политика.  Размышляя о Мадзини, обладателе
нежного  взора  и светящихся  снов, наблюдатель  почувствовал  бы  некоторую
хрупкость  - поэта-либерала. Всмотревшись внимательнее,  он  заметил бы, как
плазма этих глаз последовательно проходит все модные вариации грусти и  горя
- финансовые  неприятности, упадок здоровья, сломленная вера, предательство,
импотенция, убытки, - и тут нашего  туриста  озарило бы, что он  здесь не на
поминках, а скорее, на ярмарке печали во всю улицу длиной, где нет ни одного
повторяющегося  балагана,   и   которая   не  предлагает  ничего  достаточно
солидного, на чем стоило бы задержать внимание.
     Причина  была  очевидной  и  разочаровывала:  синьору  Мантиссе  самому
пришлось   пройти  через  все   эти  балаганы,  в   каждом  из  которых  шло
представление - кусочек из его биографии: лионская швея-блондинка, неудачная
контрабанда   табака  через  Пиренеи,  мелкое   покушение  в  Белграде.  Все
представленные здесь перемены в его жизни были зарегистрированы, и каждой из
них он придавал  одинаковый  вес, не  извлекая никаких уроков, кроме одного:
все они рано или поздно повторятся. Подобно Макиавелли, он жил в изгнании, и
его  посещали  призраки  ритма  и  разложения.  Мысли  синьора  Мантиссы  не
поддавались течению спокойной реки итальянского пессимизма, и он считал всех
людей  продажными:  история вечно  выдает одинаковые модели. Едва  ли хоть в
одной стране, где ступали его маленькие проворные ножки, есть на него досье.
Казалось,  властям нет до синьора Мантиссы  никакого  дела. Он принадлежал к
вымирающему  кругу мудрецов, чей взор могут затуманить лишь случайные слезы,
- кругу, касательному окружностям  Декадентов Англии и Франции  и испанского
Поколения 98-го  года, что смотрят  на Европу,  будто  на галерею  -  хорошо
знакомую, но  давным-давно  успевшую  надоесть,  и  годную  лишь в  качестве
укрытия от дождя или от эпидемии неведомой болезни.
     Чезаре отпил из бутылки и запел:

     Il piove, dolor mia
     Ed anch'io piango...

     - Нет, - сказал синьор Мантисса,  отстраняя предложенную  бутылку.  - Я
больше не буду, пока он не придет.
     - Смотри, две английские леди! - закричал Чезаре. - Я спою для них.
     - Ради Бога...

     Vedi, donna vezzosa, questo poveretto,
     Sempre cantante d'amore come...

     - Ты не мог бы вести себя потише?
     - ... un vaporetto. - Он триумфально проорал раз, наверное,  сто подряд
одну  и ту же ноту,  повернувшись лицом к  противоположному  тротуару  Понте
Веккьо. Английские леди, сжавшись от страха, поспешили своей дорогой.
     Вскоре синьор Мантисса протянул руку под стул и вытащил новую бутылку.
     -  А вот  и Гаучо,  -  сказал он.  Рядом нарисовался высокий  неуклюжий
человек в широкополой фетровой шляпе и, прищурясь, уставился на них.
     Синьора Мантиссу раздражал  Чезаре.  Покусывая большой палец, он  нашел
штопор, вставил между коленей бутылку  и вытащил пробку. Гаучо уселся верхом
на стул, взял вино и сделал большой глоток.
     - Брольо, - сказал синьор Мантисса, - самое лучшее.
     Гаучо некоторое время  сидел и с  отсутствующим видом мял пальцами края
шляпы. Вдруг он взорвался:
     - Я -  человек  действия, синьор,  и мне бы  не хотелось  терять время.
Allora. К делу. Я обдумал твой план. Вчера вечером я не спрашивал о деталях.
Терпеть не могу детали. Однако даже  тех  немногих подробностей,  что вы мне
предоставили, оказалось предостаточно. Извините, но у меня много возражений.
Все  это слишком хрупко. Слишком  много вещей,  которых  нельзя предугадать.
Сколько людей  сейчас участвуют  в деле? Ты,  я  и этот  недоделок. - Чезаре
расцвел.  -  На  два человека  больше, чем  нужно. Ты  должен сделать это  в
одиночку. Ты говорил,  что хочешь дать взятку  одному из  смотрителей. Тогда
получится уже четверо. Скольких  еще нужно будет подкупить? Сколько совестей
успокоить? Все больше шансов, что один из них сдаст нас  полиции прежде, чем
мы закончим это грязное дельце.
     Синьор Мантисса выпил, вытер усы и горестно улыбнулся.
     - Чезаре может устроить необходимые контакты, - возразил он,  - и будет
вне подозрений - его никто  никогда не  замечает.  Баржа до  Пизы, катер  до
Ниццы. Кто сможет это все организовать, если не...
     -  Ты, мой  друг! -  угрожающе  произнес Гаучо, тыкая штопором  в ребра
синьора Мантиссы. - Ты, в одиночку. Разве это так необходимо - торговаться с
капитанами барж и катеров? Нет.  Все,  что  нужно, - это пробраться на борт,
спрятаться  там  и  уплыть.  Отныне  будь  напористей!  Будь  мужчиной! Если
кто-нибудь из властей будет возражать... - Он с диким видом повернул штопор,
накрутив  на него  пару  квадратных  дюймов  белой  льняной  рубашки синьора
Мантиссы. - Capisci?
     Словно  пронзенная бабочка,  синьор  Мантисса  замахал  руками, скорчил
гримассу и запрокинул свою золотоволосую голову.
     - Certo io, - наконец выговорил он, - конечно, синьор коммендаторе, для
военного ума... прямое действие, конечно... но в столь деликатном деле...
     - Ба! - Гаучо оставил в покое  штопор  и свирепо  уставился  на синьора
Мантиссу.   Дождь  кончился,  солнце   садилось.  Мост  заполнили   туристы,
возвращающиеся в свои гостиницы на  Лунгарно. Чезаре добродушно  разглядывал
их. Все трое сидели  молча; первым заговорил Гаучо - спокойно, но со скрытой
страстью в голосе.
     - В прошлом году в Венесуэле все было не так. Вообще в Америке все было
не так. Ни изворотов, ни  хитрых  маневров.  Суть конфликта  была проста: мы
хотели  свободы,  а  нам  не хотели  ее давать.  Свобода  или  рабство,  мой
иезуитский друг, - это всего лишь два слова. Мы не нуждались в твоих фразах,
трактатах, моралях  и рассуждениях  на темы политической справедливости.  Мы
знали, кто мы есть, и знали, кем в один прекрасный день станем. И когда дело
доходило до сражений,  мы были одинаково решительны. Ты применяешь  все  эти
искусные ходы  и в то же время мнишь себя макиавеллианцем. Ты слышал, что он
говорил о льве и лисе, но сейчас твой изощренный мозг видит только лису. Что
стало с силой, агрессивностью, природной знатностью льва? Что  это за эпоха,
когда  человек  становится  врагом  другому, только  если  тот стоит  к нему
спиной?
     К синьору Мантиссе частично вернулось самообладание.
     - Конечно,  необходимо  иметь  обоих,  -  произнес  он умиротворяюще. -
Поэтому я  и  выбрал вас в напарники, коммендаторе.  Вы -  лев,  а я,  -  со
скромностью в голосе, - очень маленькая лисичка.
     - А он -  свинья! -  проревел  Гаучо,  хлопая Чезаре по плечу. - Браво!
Прекрасный кадр!
     - Свинья, - счастливо повторил Чезаре, хватая бутылку.
     - Довольно, - сказал Гаучо. - Этот синьор  потрудился построить для нас
карточный домик. Хоть  мне и не нравится в нем жить, я  все  же не  позволю,
чтобы твое пропитанное вином дыхание развалило его, пока ты что-то мямлишь с
кашей во рту. - Он снова повернулся к синьору Мантиссе. - Нет,  -  продолжал
он,  - ты не  истинный  макиавеллианец. Он был  апостолом  свободы для всего
человечества.   Когда  читаешь   последнюю   главу   "Государя",  невозможно
усомниться в его  стремлении к единой республиканской Италии. Как раз там, -
он жестом указал на левый берег, где садилось солнце, - он жил и страдал под
игом Медичи.  Они были  лисами, и он  их ненавидел. Его  последняя проповедь
посвящалась  льву  -  олицетворению  силы,  которая  поднимется  в Италии  и
навсегда  загонит всех лис в норы. Его мораль была столь же проста и честна,
как у  моих  товарищей в Южной  Америке. А  сейчас под его  стягом ты хочешь
увековечить  отвратительную хитрость  Медичи,  которые так  долго  подавляли
свободу в этом самом городе. Я безвозвратно  обесчещен уже одним фактом, что
знаюсь с тобой.
     -   Если...  -  снова  скорбная  улыбка,   -  если  коммендаторе  имеет
альтернативный план, мы были бы счастливы...
     - Конечно имеет, - отрезал  Гаучо. - План другой, он же единственный. У
тебя  есть карта? - Синьор  Мантисса энергично извлек из внутреннего кармана
сложенный   карандашный   рисунок.   Гаучо  с   отвращением   принялся   его
разглядывать. - Итак, это  - Уффици, - произнес он. -  Никогда  там не  был.
Хотя  следует, наверное, туда  сходить  -  сориентироваться  на  месте.  Где
объект?
     Синьор Мантисса указал на нижний левый угол.
     - Зал Лоренцо  Монако, - сказал он.  -  Здесь,  видите? Мне уже сделали
ключ  от  главного входа.  Три основных коридора  -  восточный,  западный  и
короткий южный между ними. Из  западного  коридора,  номер три, мы входим  в
тот,  что  поменьше,  помеченный  "Ritratti  diversi".  В  конце  направо  -
единственный вход в галерею. Она висит на западной стене.
     - Единственный  вход и он