же он
ей сказать: "Я ненавижу политику, хоть международную, хоть в пределах одного
отдела". Все виды политики, которые довели его до этого, ничем не отличались
друг от друга и были одинаково  омерзительны. Все думали, что  это - кодовое
название  Венесуэлы, обычное  дело, пока англичане  не сказали, что Вейссу и
впрямь существует. Имелись показания юного Гадрульфи, подтвержденные данными
о вулканах, полученными  пятнадцать лет назад от Географического общества  и
от  Департамента  расследований.  Сухие  факты,  сопоставленные  с  рапортом
цензора,   лавиной   вылились  в  многочасовое   совещание,  состоявшее   из
компромиссов, взаимных уступок, запугиваний, раздоров и тайных  голосований,
пока Ферранте и его шеф  не встали  перед  лицом отвратительной  истины: они
должны  сплотиться с англичанами перед общей и в  высшей  степени  вероятной
опасностью. Хотя едва ли они могли позволить себе этого не делать.
     - Насколько мне  известно, - произнес он, - это может значить "Венера".
И  смилуйтесь, я  не могу обсуждать  эту  тему. - Женщина засмеялась и опять
принялась пилить на  своей виоле-да-гамба.  Она  с презрением наблюдала, как
Ферранте  снимает  сковородку с  крюка  над  печкой, льет  оливковое масло и
подталкивает  в пламя  головешки. Когда масло начало  шипеть, он  осторожно,
словно  жертву,  опустил в  него  кальмара.  Вдруг Ферранте  обнаружил,  что
потеет,  хотя  печь  грела не так  уж сильно.  В  комнате  завывала античная
музыка, эхом отдаваясь от стенок. Ферранте позволил себе подумать без всяких
на то причин, - не принадлежит ли она перу Палестрины?

IX
     Неподалеку  от британского  консульства,  примыкая  к тюрьме, где сидел
Эван,  располагались две  узкие  улочки  -  Виа дель Пургаторио  и Виа  дель
Инферна. Они пересекались в  форме буквы "Т", ножка которой шла  параллельно
Арно. Виктория стояла на этом перекрестке - крошечная прямая фигурка в белом
канифасе, окруженная  непроглядной  тьмой.  Она трепетала,  словно пришла на
свидание с любимым. Люди в консульстве оказались тактичными; более того, она
увидела, как в  их  глазах  тяжело опускается скорбное  знание,  и сразу  же
поняла,  что  старик  Годольфин   и   вправду   был  сжат   тисками  "жуткой
необходимости"  и  что  ее интуиция  в  очередной  раз не  подвела. Виктория
гордилась этой своей способностью, как атлет гордится силой или мастерством;
например, именно интуиция в свое время подсказала ей, что Гудфеллоу - шпион,
а  не просто  случайный  турист,  и помогла  ей  раскрыть  в  себе талант  к
шпионажу. Ее решение помочь Годольфину происходило вовсе не из романтических
иллюзий по  поводу шпионажа  (в этом занятии она видела больше уродства, чем
обаяния), а, скорее, из ощущения, что мастерство, или любое virtu, желанно и
восхитительно  просто само  по  себе,  - и  чем  дальше  оно отстоит от идеи
морали,  тем  эффективнее оно становится. Виктория, хоть  она и стала бы это
отрицать, принадлежала к  тому же типу  людей, что  и  Ферранте,  Гаучо  или
синьор Мантисса; представься возможность, она тоже принялась бы действовать,
исходя   из  личного,   уникального   толкования   "Государя".  Она  так  же
переоценивала роль  virtu -  индивидуального посредничества,  -  как  синьор
Мантисса  - образ лисы.  И, возможно, когда-нибудь один из них сможет задать
вопрос: что  же  еще движет  эпохой, если  не этот вид  дисбаланса  -  когда
перевешивает менее сильный, но более хитрый?
     Она стояла на перекрестке,  как  вкопанная, и думала  - поверил  ли  ей
старик,  дождется ли  он ее?  Она молила  Бога, чтобы это оказалось так, - и
дело даже не столько в том, что судьба его была ей небезразлична,  сколько в
деформированном самовозвеличивании:  соответствие событий  выработанному  ей
сценарию  являло бы  славное свидетельство ее  мастерства. Чего  ей  удалось
избежать   -   возможно,  благодаря  оттенку   сверхъестественного,  который
приобретали мужчины в ее глазах, - так это общей тенденции школьниц называть
мужчин,   которым   перевалило   за  пятьдесят,  "сладкими",   "душками"   и
"милашками". В  каждом пожилом  человеке  она видела его образ двадцати- или
тридцатилетней  давности - призрак, чьи очертания почти слились с оригиналом
- молодой, энергичный, обладающий  могучей жизненной силой и чувствительными
пальцами. Таким  образом, она  желала помочь молодой версии  капитана  Хью и
сделать  ее  частью  обширной  системы каналов, шлюзов и бассейнов на бурной
реке Фортуны.
     Если  на  свете  существует,   -  как  начинали  подозревать  некоторые
психиатры,  - родовая  память,  врожденное  вместилище изначального  знания,
формирующего определенные наши действия и случайные желания, то не только ее
присутствие здесь -  между чистилищем  и  адом, - но  и  вся ее  преданность
Римскому католицизму с той же  необходимостью и  вероятностью  происходила и
зависела  от  одного элемента  первобытной веры,  который,  подобно жизненно
важному клапану, сиял во всем своем величии и великолепии в этом  вместилище
- от понятия о призраке, или духовном двойнике,  как о событии, происходящем
реже  путем  размножения,  но  чаще путем расщепления,  и  от  естественного
вытекающего  отсюда вывода: сын  -  это  призрак-двойник  отца. Приняв таким
образом понятие дуализма, Виктория  обнаружила, что до Троицы остается всего
один шаг. Увидев над старым Годольфином ореол второго  и более  зрелого "я",
она стояла сейчас у тюрьмы и ждала, а тем временем справа от нее  раздавался
одинокий голос девушки, поющей о трудности выбора между богатым  стариком  и
красивым юношей.
     Наконец,  Виктория  услышала, как  открываются тюремные двери,  потом -
приближающийся  звук его шагов, стучащих по  узкому проходу,  и затем - удар
захлопнувшихся  дверей. Она воткнула зонтик в землю рядом со своей маленькой
ножкой,  и теперь стояла, высматривая  его. Она  заметила его лишь  когда он
чуть с ней не столкнулся.
     - Ну и ну! - воскликнул он.
     Она  подняла глаза.  Его лицо  было еле  различимым. Он вгляделся в нее
внимательнее.
     - Я видел вас сегодня днем. Девушка в трамвае. Верно?
     - Вы пели мне из Моцарта, - пробормотала она в знак согласия. Совсем не
похож на отца!
     -  Просто  маленькая шутка, - произнес Эван, заикаясь. - Я не хотел вас
смутить.
     - Но тем не менее, я смутилась.
     Эван робко опустил голову.
     - Но что вы делаете здесь, в такое время? - Он издал вымученный смешок.
- Не меня же вы ждете.
     - Да, - спокойно сказала она. - Жду вас.
     - Мне это ужасно льстит. Но, с позволения сказать, вы не похожи  на тех
молодых леди, которые... Ну, в смысле, вы понимаете. В смысле, а! к дьяволу,
с  чего  бы  это вам ждать меня?  Ведь не потому же, что вам понравился  мой
голос.
     - Потому что вы - его сын, - ответила она.
     Он  понял,  что  не  нужно  требовать  никаких  объяснений,  не  нужно,
запинаясь, расспрашивать - как  вы встретились с  моим отцом? откуда узнали,
что  я здесь? и что меня выпустят?  У него сложилось  ощущение, что рассказ,
который  в  камере  он  поведал Гаучо,  был  сродни  исповеди, признанием  в
слабости, а  молчание Гаучо - отпущением  грехов, искупившим эту  слабость и
неожиданно  толкнувшим  его  в  трепещущие  основы нового  человечества.  Он
почувствовал,  что вера  в Вейссу лишает его права  на  обычную высокомерную
мнительность, что отныне, куда бы он ни поехал, в качестве  наказания должен
будет  с  готовностью принимать  все миражи  и видения - как, например,  эта
встреча на перекрестке. Виктория обхватила  ладонями его бицепс, и они пошли
по улице.
     Немного возвышаясь над ней,  он заметил изящный гребень слоновой кости,
воткнутый в ее волосы по самые  подмышки. Лица, шлемы, касающиеся друг друга
руки  ...  распятия?  Он,  прищурившись, внимательно  вгляделся в лица. Они,
казалось, вытянулись под  весом собственных тел,  но,  скорее  по  традиции,
выражали восточное  понятие  о смирении,  а не четко обозначенную кавказскую
боль. Да, любопытная девушка!  Он хотел  было использовать гребень  как тему
для начала разговора, но она опередила его.
     - Какой странный  сегодня вечер! И этот  город. Будто что-то дрожит под
его поверхностью и вот-вот прорвется наружу.
     - Да,  я тоже  это  почувствовал. Я говорю себе:  ведь мы сейчас ужасно
далеки от Ренессанса. Несмотря на то,  что  вокруг -  сплошные Фра Анжелико,
Тицианы,  Боттичелли. Церковь  Брунеллески,  призраки  Медичи.  Это - другое
время.  Как  радий. Говорят,  он  постепенно,  по капле  изменяется  и через
невообразимый промежуток  времени превращается в свинец. Кажется, нет больше
былого сияния над старой Фиренце. Оно стало свинцово-серым.
     - Быть может, единственное место, где осталось сияние - это Вейссу.
     Эван посмотрел на нее сверху вниз.
     - Странная  вы девушка,  -  сказал он. - Я  чувствую, вы знаете об этом
месте больше меня.
     Она поджала губы.
     -  Знаете, что  я чувствовала  во время  разговора с ним? Мне казалось,
будто  он когда-то рассказывал мне те же истории, что  и вам  в детстве,  но
будто я их забыла, и стоило мне увидеть его, услышать его голос, как все эти
воспоминания, ничуть не угаснув, вновь нахлынули на меня.
     Он улыбнулся:
     - Мы - почти брат и сестра.
     Виктория не ответила. Они свернули на Виа Порта Росса. По улицам ходили
толпы туристов. На углу  три бродячих музыканта - гитара, скрипка  и казу  -
наигрывали сентиментальные мелодии.
     - А может, мы в лимбе, - произнес он. - Или  в месте типа  того, где мы
встретились - в мертвой  точке между  чистилищем  и адом.  Странно,  что  во
Флоренции нет улицы Виа дель Парадизо.
     - Возможно, ее нет нигде в мире.
     Казалось, они  отбросили прочь - по крайней  мере, в тот момент  -  все
теории,  планы  и  законы  внешнего  мира,  даже  неизбежное   романтическое
любопытство по  поводу друг друга, чтобы просто и чисто увлечься молодостью,
разделить   чувство   вселенской   печали,  скорбь,  вызванную   созерцанием
Человеческого в себе - чувство, которое всеми в этом возрасте воспринимается
как  награда  за  выживание в  отрочестве.  Музыка  казалась  им  сладкой  и
исполненной боли, а цепочки гуляющих туристов - Пляской Смерти.  На них то и
дело  наталкивались лоточники и зеваки, но они, не обращая на это  внимания,
стояли на тротуаре и смотрели друг  на друга, погрузившись в связывающее  их
ощущение молодости и глубину глаз, которые они созерцали.
     Он первым нарушил молчание.
     - Ты не сказала, как тебя зовут.
     Они представились.
     -  Виктория,  -  повторил  он.  То, как  он это  произнес, заставило ее
почувствовать подобие триумфа.
     Он легонько опустил ладонь на ее руку.
     -  Пойдем, -  сказал  он, чувствуя  себя защитником, почти  отцом.  - Я
должен встретиться с ним у Шайссфогеля.
     - Конечно, -  ответила  она. Они свернули  налево  и  пошли от  Арно  в
направлении Пьяцца Витторио Эммануэле.
     "Фильи ди Макиавелли" использовали в качестве гарнизона бывший табачный
склад  в стороне от Виа Кавур. В настоящий момент там никого  не было, кроме
человека с аристократической внешностью по  имени Боррако, который  выполнял
свою еженощную обязанность - проверял винтовки. Внезапно в дверь постучали.
     - Digame, - откликнулся Боррако.
     -  Лев и Лиса,  - последовал ответ. Боррако отодвинул засов, и его чуть
не  сбил с  ног коренастый метис Тито,  который  зарабатывал  себе  на жизнь
продажей непристойных фотографий Четвертому армейскому корпусу. На лице было
написано крайнее возбуждение.
     - Они  выступают,  -  запинаясь,  принялся  объяснять  он.  -  Сегодня,
полбатальона, у них винтовки и штыки...
     - Ради  всего святого, что случилось?! - взревел Боррако. - Италия что,
объявила войну? Que pasa?
     -  Консульство. Венесуэльское  консульство. Его  начали  охранять.  Они
поджидают нас. "Сынов Макиавелли" предали.
     -  Успокойся, -  сказал Боррако.  - Возможно, настал, наконец,  момент,
обещанный  нам  Гаучо.  Тогда  мы должны  дождаться его.  Быстрее.  Поднимай
остальных. Пусть будут в состоянии готовности.  Пошли кого-нибудь в город за
Куэрнакаброном. Скорее всего, он - в пивном садике.
     Тито  отдал честь, повернулся, со всех ног бросился к двери и отпер ее.
Вдруг его осенило.
     - А что если, - сказал он, - а что, если Гаучо - и есть предатель? - Он
открыл дверь.  Там  стоял  разъяренный Гаучо.  Тито изумленно открыл рот. Не
сказав  ни слова, Гаучо опустил сжатый кулак на  голову метиса. Тито потерял
равновесие и рухнул на пол.
     - Идиот, - сказал Гаучо. - Что происходит? Все что, спятили?
     Боррако рассказал об армии.
     Гаучо потер руки.
     - Брависсимо.  Основная акция. И никаких известий из Каракаса. Не имеет
значения.  Выдвигаемся  сегодня. Поднимай  войска.  Мы  должны  быть  там  к
полуночи.
     - Осталось не так уж много времени, коммендаторе.
     - Мы будем там к полуночи. Vada.
     - Si, коммендаторе. - Боррако отдал честь и ушел,  осторожно переступив
через Тито.
     Гаучо  сделал глубокий вдох, скрестил руки, потом развел их в стороны и
скрестил снова.
     - Итак! - крикнул он в пустое пространство склада. - Во Флоренции вновь
наступает ночь льва!

X
     Заведение  Шайссфогеля  "Биргартен унд Ратскеллер"  было любимым ночным
местечком  не только  для немцев, но и  для  других флорентийских  туристов.
Итальянские caffe (как считалось) хороши  лишь  днем, когда город  в ленивой
полудреме  созерцает  свои  художественные сокровища. Но послезакатные  часы
требуют бурного,  неистового веселья - чего не  могли предложить спокойные и
даже несколько замкнутые  caffe. Англичане, американцы, голландцы, испанцы -
они  все,  казалось,  стремятся найти нечто вроде Hofbrauhaus, дух  которого
напоминал бы о Граале, и держать кружки с  мюнхенским пивом, словно кубки. У
Шайссфогеля присутствовали все желательные элементы: белобрысые официантки с
толстыми  косами, кругами уложенными  на затылке,  способные за  одну  ходку
принести восемь пенных кружек, павильон в саду с небольшим медным оркестром,
аккордеонист внутри, тайны, выкрикиваемые через стол,  много дыма  и  поющие
компании.
     Годольфин-старший и Рафаэль  Мантисса  сидели за  маленьким столиком  в
углу сада. Их губы  обвевал игривый  прохладный  ветерок с реки,  а  в  ушах
резвилось дыхание оркестра. Они чувствовали себя абсолютно одинокими, самыми
одинокими людьми в этом городе.
     -  Разве я тебе не друг? - уговаривал синьор Мантисса. -  Ты должен мне
рассказать. Допустим, тебе и в самом деле  приходилось  скитаться где-то вне
мирового сообщества.  А мне разве  не  приходилось?  Разве  меня,  вопящего,
словно мандрагора, не вырывали с  корнем и не пересаживали из одной страны в
другую, где  обязательно  или почва оказывалась  слишком  сухой, или  солнце
слишком  злым,  или воздух  слишком  зараженным?  Кому  же,  если не  брату,
поведать эту ужасную тайну?
     - Может, сыну, - сказал Годольфин.
     - У меня никогда  не  было сына. Но разве это не правда, что  мы тратим
время нашей жизни в  поисках некой ценности, истины,  которую можно  было бы
поведать  сыну, передать ему вместе с любовью? Большинство из нас - не такие
счастливчики,  как ты:  возможно, нам  нужно оторваться  от остальной  части
человечества, чтобы найти те слова, которые стоит передавать сыну. Но прошло
уже  столько  лет, что ты можешь  подождать еще  пару минут. Он возьмет твой
подарок и воспользуется им для себя, для своей жизни. Но я его не виню.  Так
всегда  поступает  младшее поколение,  -  именно  так,  по-простому.  Будучи
мальчиком,  ты  тоже,  наверное, принял от  отца  какой-нибудь  подарок,  не
осознавая, что для тебя он со временем  станет столь же ценным, как ценен он
был  для отца. У  англичан есть верное  выражение  - "передавать вниз"  - от
одного поколения к  следующему. Сыновья ничего  не  передают  назад,  вверх.
Возможно,  это печально  и  вовсе  не в  христианском духе,  но  так  было с
незапамятных времен и будет всегда. Ты можешь, давая, получать что-то взамен
только когда  имеешь  дело с  человеком из  своего  поколения.  Например,  с
Мантиссой - твоим покорным слугой.
     Старик слегка улыбнулся и покачал головой.
     - Это не так уж много, Раф, и я уже привык к этому. Быть может, ты тоже
поймешь.
     -  Да,   возможно.  Всегда  трудно  понять   ход   мыслей   английского
путешественника.  Антарктида, да?  Что  заставляет  англичан  отправляться в
такие жуткие места?
     Годольфин смотрел в пустоту.
     - Я  думаю, - нечто противоположное тому,  что заставляет их кружить по
всему земному шару в сумасшедшей пляске, именуемой "Туры Кука", дабы увидеть
кожу  того  или  иного  места. Исследователь  хочет увидеть  его сердцевину.
Здесь, наверное, есть что-то от любви. Мне никогда не доводилось проникать в
сердцевину  тех  диких  мест,  Раф.  Пока  я не  побывал в  Вейссу.  Лишь  в
прошлогодней южной экспедиции я увидел, что находится под ее кожей.
     - И что же ты увидел? - наклонившись вперед, спросил синьор Мантисса.
     - Ничего, -  прошептал Годольфин, - я увидел Пустоту. - Синьор Мантисса
протянул  руку  и положил  ее на плечо  старика. -  Понимаешь,  -  Годольфин
продолжал сидеть, сгорбившись и неподвижно, - Вейссу терзала меня пятнадцать
лет. Я  мечтал  о ней, жил  ею почти  все  это время. Она не покидала  меня.
Краски,  музыка,  ароматы. И куда  бы  меня ни  посылали, за  мной все время
следовали  воспоминания.  А  теперь  за  мной  следуют  шпики.  Это  дикое и
сумасшедшее царство не может позволить себе отпустить меня.
     Раф, ты будешь одержим этим дольше, чем я. Мне уже недолго осталось. Но
ты не должен никому  ничего  говорить.  Я даже не прошу у  тебя  обещания, я
просто беру его. Я сделал то, чего пока никто не делал. Я был на Полюсе.
     - Полюсе? Боже мой. Тогда почему же мы не...
     -  Не читали об  этом  в прессе?  Потому что  я сам того захотел.  Если
помнишь, меня  нашли у последней  базы полумертвым и занесенным снегом после
бури. Все  подумали, что я пытался дойти до Полюса, но  у меня не вышло. А я
был уже на обратном пути. Но я не стал возражать. Понимаешь?  Я отказался от
верного  рыцарского звания, впервые за всю свою карьеру отверг славу, сделал
то, что  делает мой сын с самого своего рождения. У Эвана мятежный характер,
и вести себя так не было для него внезапным решением. А ко мне такое решение
пришло вдруг,  окончательно  и бесповоротно,  -  и все из-за того, что,  как
оказалось, поджидало меня на Полюсе.
     Два  карабинера  вместе  со своими  девушками встали из-за стола, и обе
пары, покачиваясь,  вышли рука об руку из садика. Оркестр  заиграл печальный
вальс.  Из  зала  выплывали  звуки  пирушки  и  доносились  до Годольфина  и
Мантиссы.  Ветер не стихал. Было безлунно. Листья  на  деревьях трепыхались,
словно крошечные механизмы.
     -  Это  была дурацкая  выходка, - продолжал  Годольфин.  -  Почти бунт.
Человек в одиночку  в самый разгар  зимы пытается  добраться до  Полюса. Они
сочли  меня  сумасшедшим. Возможно,  в  то  время  они  были и правы.  Но  я
чувствовал, что должен  дойти до него. Тогда я  думал, что там -  в одной из
двух  неподвижных  точек этого вращающегося  мира  - смогу  обрести покой  и
разгадать загадку Вейссу. Понимаешь? Мне нужно было хотя бы минутку постоять
в мертвом  центре этой карусели  и наконец  сориентироваться.  И  конечно же
ответ ждал  меня.  Вкопав флаг, я  принялся рядом выдалбливать  лунку, чтобы
оставить запас провианта  для  будущих экспедиций.  Меня  окружала  вопиющая
бесплодность - страна, забытая демиургом. Нигде на земле не может быть более
пустого и безжизненного места. Продолбив два  или  три фута,  я добрался  до
чистого  льда.  И  вдруг  мое  внимание  приковал  странный  свет,  который,
казалось, движется там,  в глубине. Я расчистил площадку пошире. Сквозь лед,
прекрасно сохранившись и не утратив своей радужной окраски,  на  меня глазел
труп о