Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Пинчон Томас. В. -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  -
- не подглядывай. - Твои глазки выглядят весьма старомодно. - Герр Фоппль распорядился, чтобы все дамы оделись и накрасились так, словно сейчас девятьсот четвертый. - Она захихикала. - В девятьсот четвертом я еще не появилась на свет, а значит на самом деле на мне не должно быть вообще ничего. - Она вздохнула. - После всех тех мук, на которые я пошла, выщипывая брови под Дитрих, опять подрисовывать их черными крыльями и заострять на концах! И сколько туши! - Она надула губки. - Я молюсь, Курт, чтобы меня никто не ранил в сердце. Слезы гибельны для этих старомодных глаз. - Ага, значит, у тебя есть сердце. - Пожалуйста, Курт. Я же просила, не заставляй меня плакать. Подойди, поможешь мне уложить волосы. Приподняв с затылка тяжелые пряди волос, он увидел вокруг шеи две параллельные полосы свежестертой кожи примерно в двух дюймах одна от другой. Если его удивление и передалось через волосы незаметным движением рук, Хедвиг сделала вид, будто не заметила. Вместе они свернули ее шевелюру в замысловатый кудрявый узел и закрепили его черной атласной завязкой. Дабы прикрыть стертые места, она повязала вокруг шеи тонкую нитку мелких ониксовых бус так, что они тремя петлями - одна ниже другой - свисали между грудей. Он нагнулся, собираясь поцеловать ее в плечо. - Нет! - простонала она и вдруг пришла в неистовство: схватив флакон одеколона, вылила Мондаугену на голову и вскочила из-за трюмо, ударив его в челюсть плечом, которое тот хотел поцеловать. Мондауген упал и на несколько секунд потерял сознание, а когда очнулся, увидел, что она выходит из дверей, пританцовывая кекуок и напевая "Auf der Zippel-Zappel-Zeppelin" - мелодию, популярную в начале века. Пошатываясь, он вышел в коридор; она исчезла. Понимая, что поражение носит скорее сексуальный характер, Мондауген направился в башню к самописцу утешаться наукой - ледяной и скупой на утешения. Он дошел до декоративного грота в самом чреве дома. Там с криком "Апингтон!" на него из-за сталагмита бросился одетый в военную форму Вайссманн. - А? - спросил Мондауген, моргая. - Хладнокровный. Профессиональные предатели всегда хладнокровны. - Рот Вайссманна остался открытым, он принюхался. - О Боже, ну разве не очаровательно мы благоухаем? - Его очки сверкнули. Окруженному миазмами одеколона Мондаугену, который пока нетвердо держался на ногах, хотелось лишь одного - спать. Он попытался оттолкнуть раздосадованного лейтенанта, преградившего ему путь рукояткой шамбока. - С кем ты был связан в Апингтоне? - Апингтон? - Наверняка Апингтон - это ближайший крупный город в Союзе. Английские шпионы не откажутся от благ цивилизации. - Я не знаю никого из Союза. - Следи за своими словами, Мондауген. До него, наконец, дошло, что Вайссманн имеет в виду эксперименты со сфериками. - Моя аппаратура не может передавать! - закричал он. - Будь ты специалист, ты сразу бы догадался. Идиот! Она только принимает. Вайссманн почтил его улыбкой. - Ты только что признал себя виновным. Они присылают тебе инструкции. Пусть я не знаю электроники, но, во всяком случае, могу распознать каракули плохого шифровальщика. - Если у тебя получится лучше - пожалуйста, - вздохнул Мондауген. И поведал Вайссманну о своем пунктике - о "коде". - Да ну?! - внезапно почти по-детски. - Покажешь? - Очевидно, ты все видел. Но это приближает нас к разгадке. Вскоре Вайссманн уже застенчиво смеялся. - О, я понял. Это остроумно. Восхитительно. Ja. Я вел себя глупо. Приношу извинения. Осененный вдохновением Мондауген прошептал: - Я принимаю их передачки. Вайссманн нахмурился: - Как раз об этом я только что говорил. Мондауген пожал плечами. Лейтенант зажег лампу, работавшую на китовом жире, и они направились в башню. Когда они поднимались по наклонному коридору, огромная вилла вдруг оглушительно взорвалась смехом. Мондауген оцепенел, сзади разбилась лампа. Он обернулся и увидел Вайссманна, стоящего среди синих язычков пламени и сверкающих осколков стекла. - Береговой волк, - только и смог выдавить из себя Вайссманн. В комнате у Мондаугена оказался бренди, но по прошествии некоторого времени лицо Вайссманна все равно сохраняло оттенок сигарного дыма. Он не разговаривал, и вскоре, напившись, заснул на стуле. Мондауген бился с кодом далеко за полночь, но опять ничего не вышло. Он то и дело засыпал и просыпался, разбуженный отрывистыми, похожими на смех, звуками из динамика. Для сонного Мондаугена они звучали, как тот, другой, холодящий кровь в жилах смех, и отбивали желание засыпать снова. Но он не прекращал судорожных попыток. Где-то в доме (хотя, может, это ему приснилось) хор запел Dies Irae в кантус плянус. Пение было настолько громким, что разбудило Мондаугена. Раздраженный, он нетвердой походкой направился к двери и вышел, чтобы попросить их замолчать. Пройдя кладовые, он обнаружил, что коридоры ярко освещены. На беленом полу выделялся след из пока не высохших капелек крови. Заинтригованный, Мондауген пошел по нему. Ярдов через пятьдесят сквозь портьеры, по лабиринту коридоров кровь привела его к чему-то похожему на человеческое тело, завернутое в кусок старой парусины. Оно лежало, преграждая дорогу. За ним кровавый след обрывался, пол впереди сиял белизной. Мондауген перешел на бег и, аккуратно перескочив через "это", трусцой побежал дальше. В конце концов он обнаружил, что находится у входа в портретную галерею, по которой он однажды несся в танце с Хедвиг Фогельзанг. У него еще кружилась голова от одеколона. В центре галереи он увидел в свете висевшего неподалеку канделябра Фоппля, одетого в старую солдатскую форму; тот на цыпочках целовал портрет. Когда он ушел, Мондауген прочел прикрепленную к раме медную табличку, дабы подтвердить свои подозрения. Это и впрямь был фон Трота. - Я любил этого человека, - говорил Фоппль. - Он научил нас не бояться. Невозможно описать то внезапное облегчение, тот комфорт, ту роскошь, которые приходят, когда понимаешь, что можно без страха забыть все зазубренное о человеческом достоинстве и ценности человеческой жизни. Такое же чувство я испытал однажды в Realgymnasium, когда нам сказали, что на экзаменах по истории не будут спрашивать даты, на зазубривание которых уходили недели... - Мы были приучены считать это чувство злом. Потом началась борьба - поверить в то, что оно - отнюдь не зло. Что оно доставляет удовольствие, как запретный секс. Шаркающие звуки за спиной. Мондауген обернулся. Перед ним стоял Годольфин. - Эван, - прошептал старик. - Прошу прощения? - Это я, сынок, капитан Хью. Мондауген подошел ближе с мыслью о том, что его тревожат глаза Годольфина. И, хотя беспокойство росло, в этих глазах не оказалось ничего примечательного, за исключением слез. - Доброе утро, капитан. - Тебе больше не придется прятаться, сынок. Она рассказала. Я знаю. Все хорошо. Ты снова можешь быть Эваном. С тобой отец. - Старик вцепился в его руку выше локтя и молодцевато улыбнулся. - Сынок. Пора домой. Боже, как давно мы не были дома. Пойдем. Стараясь сохранять спокойствие, Мондауген позволил капитану вести себя по коридору. - Кто сказал? Кто такая "она". Ее имя вылетело у Годольфина из головы. - Девочка. Твоя девочка. Как там ее? Прошло не меньше минуты, прежде чем Мондауген припомнил, кто такой Годольфин, а потом, определенно испытывая шок, он спросил: - Что она с вами сделала? Маленькая головка Годольфина стала клониться, скользнув по руке Мондаугена. - Я так устал. Мондауген нагнулся, взял на руки старика, который, казалось, был легче ребенка, и понес его по белым коридорам, между зеркал, мимо гобеленов, среди десятков жизней, созревших, благодаря этой осаде, спрятавшихся, каждая - за своей массивной дверью, - понес сквозь этот чудовищный дом наверх, в свою башню. Вайссманн по-прежнему храпел на стуле. Мондауген положил старика на круглую кровать и укрыл его черным атласным покрывалом. Потом встал над ним и запел: Спи, увидишь хвост павлина, Бриллианты и дельфина. Боли много, счастья нет, Сны спасут тебя от бед. Пусть вампир крылом закроет Звезды, пусть Банши завоет. Вурдалак пусть жрет всю ночь, Смогут сны тебе помочь. Тащит труп гнилые кости, С того света лезут гости - Людоед, упырь и тролль, Кровожадный призрак твой. Тень за ставнями мелькает, Где-то гарпий рыщет стая, Гоблин нежной плоти хочет, Сны их всех прогонят прочь. Сны твои - как дивный плащ, Что соткал волшебник-ткач: С головы укрыв до пят, От ветров и бед хранят. Если ж за твоей душой Ангел прилетит ночной, Ляг к стене, перекрестись - Не помогут сны спастись. За окном опять закричал береговой волк. Мондауген затолкал грязное белье в наволочку, выключил свет и, дрожа, улегся спать на коврик. III Но музыкальный комментарий Мондаугена к снам обошел стороной нечто очевидное и, возможно, весьма для него важное: если сон - это реальные события, сперва отложившиеся в памяти и лишь потом осмысленные, то сны соглядатая не могут быть снами, соглядатаем увиденными. Вскоре это проявилось в виде прогрессирующей неспособности отличить Годольфина от Фоппля: возможно, здесь не обошлось - или обошлось? - без Веры Меровинг, а кое-что могло ему просто привидеться. В этом-то и состояла проблема. Например, у него не было ни малейшего понятия, откуда взялось следующее: ...столько вздора сказано об их более низкой культур-позиции и нашем herrenschaft - но это делалось ради Кайзера и немецких предпринимателей. Здесь в это не верил никто, даже наш развеселый Лотарио (так мы называли Генерала). Возможно, они были не менее цивилизованы чем мы, я не антрополог, да и все равно нельзя сравнивать, ведь речь идет о земледельцах и скотоводах. Они любили свой скот, как мы - игрушки из детства. При администрации Лойтвайна скот у них отобрали и передали белым поселенцам. Само собой, гереро восстали, но готтентоты бондельшварц ввязались, поскольку в Вармбаде убили их вождя Абрахама Кристиана. Никому не известно наверняка, кто выстрелил первым. Это старый спор. Кто знает? И кого это волнует? По кремню ударили, мы понадобились - и мы пришли. Фоппль? Возможно. Но суть его "сговора" с Верой Меровинг в конце концов стала проясняться. Вне всяких сомнений, она желала Годольфина; о причинах желания Мондауген мог лишь догадываться, хотя, видимо, оно вылилось из ностальгической чувственности, аппетит которой, не имея никакого отношения к нервам или похоти, напротив целиком принадлежал бесплодному целомудрию памяти. Очевидно, от Мондаугена требовалось сыграть (по его жестокому предположению) роль давно пропавшего сына и тем самым ослабить жертву. Но у нее были причины привлечь к этому делу и Фоппля - возможно, чтобы заменить отца так же, как, по ее мнению, она заменила сына, - Фоппля, демона осадного праздника, все чаще собиравшего гостей, дабы назначить им общий сон. Вероятно, избежал этого лишь Мондауген - благодаря странной склонности к наблюдениям. По крайней мере, он заметил, что в некоторых пассажах (воспоминаний, кошмаров, рассказов, бреда, чего угодно), автором которых якобы выступал Фоппль, события хоть и соответствовали фопплевской биографии, люди запросто могли оказаться годольфиновскими. Однажды он опять ночью услышал то ли Dies Irae, то ли хоровое исполнение какой-то иностранной песни, проникавшее на всю глубину буферной зоны пустых комнат. Его сосед, пожилой торговец из Милана, слег, якобы от сердечного приступа, зачах и умер. Остальные бражники устроили поминки. Они торжественно завернули тело в шелковые простыни с кровати покойного. Но прежде, чем белизна мертвой плоти была окончательно укрыта, Мондауген украдкой подглядел украшавшие ее складки и несчастный молодой шрам, появившийся во цвете ее лет. Шамбок, макосс, ослиный бич... - нечто длинное, способное рассекать. Труп вынесли сбросить в овраг. Один из выносящих задержался. - Значит, он останется в твоей комнате, - начала она. - Он так решил. - Он не может решать. Ты заставишь его уйти. - Это вам, фройляйн, придется заставить его уйти. - Значит, отведешь меня к нему? - бросила она почти в спешке. Ее глазам, подведенным черным по моде фопплевского 1904-го года, требовалось обрамление менее герметичное, чем этот пустой коридор - фасад палаццо, провинциальная площадь, эспланада зимой - и в то же время более гуманистическое, а может, просто нечто более веселое, чем Калахари. Ее неспособность остаться в рамках разумного, ее безостановочное нервозное движение, похожее на отскакивание шарика от рулеточного колеса, который наугад выбирает сектор, но в конечном счете имеет смысл только в качестве такой же, как она, динамической неопределенности - все это настолько сильно выводило Мондаугена из душевного равновесия, что он тихо нахмурился, с определенной гордостью сказал "нет", повернулся и, оставив ее там, вернулся к своим сферикам. Оба знали, что отказ не окончательный. Войдя в грустный образ блудного сына, Годольфин не собирался возвращаться в свою комнату. Ему был оказан теплый прием. Старый офицер спал, дремал, разговаривал. Он "нашел" Мондаугена уже после того, как она стала проводить в отношении него программу внушения (о чем Мондауген предпочел бы не догадываться), и позже нельзя было сказать наверняка, мог ли Фоппль сам придти и поведать истории про бытность свою солдатом восемнадцать лет назад. Восемнадцать лет назад все были в лучшей форме. Он показывал тебе, сколь дряблыми стали его руки и бедра, демонстрировал валик жира вокруг талии. Выпадают волосы. Обвисли груди, - даже они напоминали ему о первом приезде в Африку. Еще в пути им всем сделали прививки против бубонной чумы: судовой врач пырял тебя огромной иглой в левую грудную мышцу, на неделю или около того она распухала, и - как обычно, когда солдатам нечем заняться, - они развлекались тем, что расстегивали рубашки и стыдливо выставляли на всеобщее обозрение свои женские новоприобретения. К середине зимы их волосы выгорели на солнце, а кожа потемнела. Ходила дежурная шутка: "Не подходи ко мне без формы, а то приму за черномазого". "Ошибки" не были единичными. Особенно запомнилось ему происшествие неподалеку от Уотерберга. Они преследовали гереро по пустыне и бушу, и среди них было несколько солдат-гуманистов (по самопринуждению?), пользовавшихся всеобщей нелюбовью. Их нытье так доставало, что ты надеялся... Вопрос о том, ошибка это или нет, оставался открытым - вот и все, что он имел в виду. Их обливавшиеся кровью сердца для него немногим отличались от сердец аборигенов. Слава Богу, большую часть времени ты был среди своих, среди товарищей, они воспринимали все одинаково и не стали бы говорить тебе глупости, что бы ты ни делал. Когда человек хочет казаться политически нравственным, он говорит о человеческом братстве. Здесь ты обрел это братство. Ты не стыдился. Впервые за двадцать лет непрерывного воспитания, основанного на понятии вины - вины, которая на самом деле никогда не имела смысла, которую церковь и секуляристы, сплотившись плечом к плечу, высосали из пальца, - после двадцати лет всего этого - просто не стыдиться. Не стыдиться прежде, чем вспороть живот девочке-гереро, взять ее на глазах у вышестоящего офицера, не потеряв потенции. Разговаривать с ними перед актом убийства, и не смотреть при этом тупым и печальным коровьим взглядом, не ерзать, не потеть от волнения... Работа Мондаугена по дешифровке кода - в ее фактическом виде - не предотвратила постепенного - в фактическом времени - наступления потемок двойственности, все гуще заполнявших комнату. Когда зашел Вайссманн и спросил, не нужна ли помощь, помрачневший Мондауген проревел: "Вон!" - Но мы же собирались вместе работать. - Я знаю, чего ты хочешь, - загадочным тоном произнес Мондауген, - я знаю, за каким "кодом" ты гонешься. - Это входит в мои обязанности, - он принял вид простодушного деревенского паренька и, сняв очки, стал в мнимой задумчивости протирать их галстуком. - Скажи ей, что ничего не вышло, не получилось, - сказал Мондауген. Лейтенант нетерпеливо заскрежетал зубами: - Я больше не могу потакать твоим прихотям, - попытался объяснить он, - Берлину не терпится, я не собираюсь бесконечно изобретатать благовидные предлоги. - Я что, работаю на тебя? - закричал Мондауген. - Scheisse. - При этом разбудил Годольфина, который запел обрывки сентиментальных баллад и звать своего Эвана. Вайссманн уставился на старика широко распахнутыми глазами и торчащими изо рта передними зубами. - Боже мой, - произнес он наконец без всякого выражения, сделал поворот кругом и вышел. Но, обнаружив пропажу первого рулона от самописца, Мондауген решил быть снисходительным, и, прежде чем обвинить в пропаже Вайссманна, он вслух обратился к своей безучастной аппаратуре и к старому не-от-мира-сего шкиперу: "Потерялся или украли?". - Должно быть, он заходил, когда я спал. - Даже Мондауген не знал, когда это случилось. И унес ли он только этот рулон? Мондауген потряс Годольфина за плечо: "Вы сознаете, кто я, и где мы находимся?", - и потом задал еще ряд первых приходящих на ум основных вопросов, задавать которые не следует, ибо они лишь укрепляют наш страх перед гипотетическим "некто". Мондауген действительно боялся, и, как оказалось, на то были веские основания: полчаса спустя старик по-прежнему сидел на краю кровати и пытался завязывать с ним знакомство. С горьким юмором Веймарской республики (но без капли собственного) Мондауген, стоя у витража, вопрошал, обращаясь к вечернему вельду: "Ну что, хороший ли получился из меня соглядатай?" По мере того, как дни его пребывания на осадном празднике переставали нестись сплошным потоком и становились считанными (правда, не им), он с возраставшей по экспоненте частотой задавал себе вопрос: "Кто же на самом деле его гости? И были ли гости?" Будучи трусом - а значит, гурманом страха - Мондауген готовился к изысканной, неслыханной угрозе. Так что этот пункт, до сих пор остававшийся незамеченным в его меню треволнений, принял форму чисто немецкого вопроса: если меня никто не навещает, то существую ли я? И нечто вроде десерта: если я не существую, то откуда берутся все эти сны, если, конечно, это сны? Ему дали красивую кобылу по имени Огненная Лилия, - как он обожал это животное! Ее невозможно удержать от надменного галопа и благородных поз - типичная женщина. Как блестят на солнце ее темно-гнедые бока и круп! Он не забыл распорядиться, чтобы слуга-мулат регулярно чистил и мыл ее. Ему казалось, что генерал впервые обратился к нему, когда сделал комплимент по поводу Огненной Лилии. Он объездил на ней всю колонию. От прибрежной пустыни до Калахари, от Вармбада до португальской границы. Огненная Лилия, он и два его хороших товарища Швах и Фляйш носились, очертя го

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору