Порпентайна, -
все это вело к нарушению кодекса. А кодекс был простым: Макс, дают - бери. И
Макс отвернулся от банкноты, шуршавшей  на уличном сквозняке, и пошел  прочь
навстречу  ветру.  Прихрамывая,  он направлялся  к следующей лужице света  и
чувствовал,  что  Порпентайн  по-прежнему  смотрит  на  него.  Он знал,  как
выглядит со стороны: немного хромой  и еще  меньше  уверенный в безобидности
своих воспоминаний и  в том, сколько  еще лужиц света встретится ему на этой
улице, в эту ночь.


IV

     Утренний экспресс Александрия-Каир  запаздывал.  Он медленно  въехал на
Гар-дю-Каир,  шумно  пыхтя  и  выпуская клубы  черного дыма  и белого  пара,
которые смешивались среди акаций и пальм парка за путями напротив вокзала.
     Поезд опоздал - как всегда. Проводник Вальдетар, добродушно пофыркивая,
разглядывал стоящих на платформе. Туристы и бизнесмены, носильщики из отелей
Кука  и Гейза, более бедные  пассажиры третьего класса  со  своим  войсковым
имуществом, - настоящий базар. А чего они, собственно, ожидали? Вот уже семь
лет, как он совершает  один и тот  же неторопливый рейс, и поезд еще ни разу
не прибыл  вовремя. Расписания  существуют для хозяев  дороги,  для тех, кто
подсчитывает прибыль и убытки. А поезд ходит по своим часам, читать время по
которым людям не дано.
     Вальдетар не был александрийцем. Родился он в  Португалии, а сейчас жил
с  женой  и  тремя  детьми  в Каире, неподалеку от депо. Его жизнь неуклонно
двигалась на восток; сбежав из теплицы своего приятеля-сефарда, он кинулся в
другую крайность и устремился к корням предков. Земля  триумфов, земля Бога.
Но и земля страданий. Мысли о гонениях угнетали его.
     Но Александрия  - особый случай.  В год  3554-й по еврейскому календарю
Птолемей Филопатор  - после  того, как  ему  было  отказано в праве входа  в
Иерусалимский  храм,  - вернулся  в  Александрию и заточил в  тюрьму  многих
еврейских поселенцев. Христиане  - не первые, кого выставляли на посмешище и
убивали  для  увеселения  толпы. Итак,  Птолемей отдал  приказ  о  заточении
александрийских евреев на Ипподроме и пустился в двухдневный разгул. Король,
его гости, стадо слонов-убийц, которых кормили возбудителями и  поили вином,
-  когда  все  это  было  доведено до  нужного  уровня  жажды крови,  слонов
выпустили на арену и направили на заключенных. Но слоны (как гласит легенда)
развернулись и  бросились на стражу и зрителей,  растоптав многих  насмерть.
Это  произвело на  Птолемея  столь  сильное  впечатление,  что он  освободил
осужденных, восстановил в правах и позволил им идти на войну с врагами.
     Вальдетар   слышал  эту  историю   от  отца   и,  несмотря  на  крайнюю
религиозность, был склонен рассуждать, опираясь  на здравый смысл. Если даже
поведение пьяных людей  непредсказуемо, то  что  же  можно говорить  о стаде
пьяных слонов? Зачем  обязательно вплетать сюда  промысел Божий, которому  в
истории  и так  немало примеров?  Последним  Вальдетар  внимал с трепетом  и
чувством  собственной  малости:  предупреждение Ноя  о  Потопе,  развержение
Красного  моря, спасение  Лота из падшего Содома. "Да-а, - думал он. -  Даже
сефарды,  и  те живут  на  милости  земли  и морей.  Что бы ни было причиной
катаклизма -  хоть случай,  хоть умысел  -  все равно они просят своего бога
спасти их от беды".
     У  бури   или  землетрясения  нет   души.   Душа   не  может  управлять
неодушевленным. Это во власти только у Бога.
     Но у слонов есть душа. Все, что может напиться, - рассуждал он, - имеет
хоть немного души. И не исключено, именно  в этом заключается значение слова
"душа". То, что происходит между душами, не лежит в прямой власти Бога. Этим
управляет  Фортуна,  или   добродетель.  Именно  Фортуна  спасла  евреев  на
Ипподроме.
     Будучи  для  случайного  наблюдателя частью вагонного  оборудования,  в
личной  жизни  Вальдетар представлял собой хорошо известную смесь философии,
воображения  и непрерывного беспокойства за свои взаимоотношения - не только
с Богом, но и с Нитой, детьми, с собственной  историей. Это специально никем
не задумывалось, но  то,  что местные жители мира Бедекера на самом  деле  -
живые замаскированные  люди,  -  остается  для  туристов  главной  и смешной
диковинкой. Эта тайна хранится так же тщательно, как и остальные: что статуи
говорят (хотя Мемнон Фиванский и проявляет  несдержанность, издавая звуки на
восходе),  что некоторые правительственные  здания сходят с ума и что мечети
занимаются любовью.
     Когда  пассажиры  и багаж были  размещены,  поезд преодолел  инерцию  и
тронулся  -  всего на  четверть часа позже расписания, навстречу восходящему
солнцу.  Железная дорога  Александрия-Каир описывала грубую дугу  с  хордой,
направленной  на юго-восток.  Но  сначала поезд  проезжал севернее  и огибал
озеро Марьют. Пока  Вальдетар совершал обход  купе первого класса и  собирал
билеты, поезд  шел мимо богатых деревень  и  садов, изобиловавших пальмами и
апельсиновыми деревьями. Внезапно все это  осталось  позади. Как  раз  когда
Вальдетар входил  в  купе,  протолкнувшись  между немцем  в очках  с  синими
линзами и  арабом, погруженными  в  разговор, он  увидел  в окне  мгновенную
смерть - пустыню. Здесь  был древний Элебсин -  огромный  холм, единственное
место в плодородной земле, не замеченное Деметрой, - видимо, в свою бытность
тут она прошла южнее.
     У Сиди-Габер поезд повернул, наконец, на юго-восток, двигаясь медленно,
как солнце, - зенит и Каир,  по расписанию, должны быть достигнуты в одно  и
то  же время. Через канал Махмудия -  в плавное цветение зеленой Дельты, где
тучи напуганных шумом уток и  пеликанов поднимаются с берегов  Марьюта.  Под
озером было погребено сто пятьдесят деревень, накрытых рукотворным Потопом в
1801 году, когда  англичане во  время осады Александрии перерезали  перешеек
пустыни,  и Средиземное  море  хлынуло на села. Вальдетару нравилось думать,
что  густые  стаи  парящих  в  воздухе водяных  птиц  -  духи феллахов.  Это
подводное  чудо  - там,  на  дне Марьюта! Затерянная  страна: дома,  лачуги,
фермы, водяные мельницы - и все в целости и сохранности.
     Может, в плуг там впрягают нарвалов? А осьминоги крутят колеса мельниц?
     По берегу лениво бродила  горстка арабов - они добывали соль, выпаривая
из озера  воду.  Ниже по каналу виднелись баржи, их паруса нарядно белели на
здешнем солнце.
     Под тем  же  самым  солнцем  по их маленькому  дворику ходит, наверное,
Нита, обремененная ношей, из которой  -  как надеялся  Вальдетар - получится
мальчик. Тогда все вышло бы поровну -  двое на двое. "Женщин  сейчас больше,
чем нас, - думал он. - Так почему же я должен увеличивать этот дисбаланс?"
     - Хотя я  не против, - сказал он ей однажды еще  до свадьбы (это было в
Барселоне,  где  он работал  докером). -  На все  - воля  Божья. Разве  нет?
Посмотри на Соломона, на других великих царей. На одного мужчину - несколько
жен.
     - Кто великий царь?! - воскликнула она, и они рассмеялись, словно дети.
-  Девушка-крестьянка,  и ту ты не  можешь содержать. -  Такая фраза вряд ли
может впечатлить молодого человека, за  которого ты не прочь выйти замуж. Но
все же она стала одной из причин возникшего  вскоре чувства.  Они продолжали
любить друг друга даже после семи лет моногамной жизни.
     Нита, Нита...  И  в  голове  возникла  обычная  картинка: она  сидит  в
сумерках за  домом, и  крики  детей  тонут в гудке ночного  суэцкого поезда;
зола, забившаяся в ее поры, расширенные под давлением геологии сердца ("Цвет
твоей кожи  становится  все  хуже, -  говорил он порой. -  Я  буду  вынужден
уделять побольше внимания молоденьким француженкам, которые вечно строят мне
глазки." "Ну что ж, прекрасно, - парировала  она.  -  Когда расскажу об этом
булочнику,  который  завтра  придет со  мной  переспать,  он сразу воспрянет
духом.");  ностальгия  по  потерянной  для  них  Иберийской  литорали  с  ее
вялящимися  кальмарами,  сетями, растянутыми утрами и  вечерами  под пышущим
зноем  небом,  пением  и  пьяными  криками  матросов  и  рыбаков  из-за  еле
различимого  в  сумерках соседнего  склада (как  бы  найти  их,  те  голоса,
страдание которых - ночь всего мира!?) - эта ностальгия стала  ирреальной, в
символическом  смысле  -  как  беспредельный  разгул   или  грубое  чавкание
неодушевленного  дыхания,  -  и  она  лишь  притворяется, что  приютилась на
грядках среди тыкв,  портулака  и огурцов,  под одинокой  финиковой пальмой,
между молочаем и розами в их саду.
     На полпути  между  Александрией и Даманхуром  он услышал, как в ближнем
купе  плачет ребенок.  Вальдатару  стало  любопытно, и  он  заглянул внутрь.
Девочка  оказалась  близорукой  англичаночкой  лет одиннадцати.  Ее  мокрые,
искаженные   глаза   плавали   за    толстыми   стеклами   очков.   Напротив
разглагольствовал  мужчина  лет  тридцати. Третий  участник молча смотрел на
них. Он сердился, хотя, возможно, так казалось из-за пылающего лица. Девочка
прижимала к плоской груди камень.
     -  Неужели  ты ни разу не  играла с заводной  куклой? - доносился через
дверь настойчивый голос мужчины.  -  Это такая кукла, которая  все прекрасно
делает  сама, поскольку  внутри у нее есть  механизм. Ходит,  поет,  прыгает
через скакалку.  Хотя  настоящие  мальчики  и девочки  всегда лишь  плачут и
кричат,  сердятся и плохо себя ведут. - Его руки абсолютно неподвижно лежали
на коленях - длинные и жилистые.
     -  Послушайте,   Бонго-Шафтсбери...  -  начал  было   другой   мужчина.
Бонго-Шафтсбери раздраженным жестом прервал его.
     - Ну? Хочешь, я  покажу  тебе механическую  куклу? Электро-механическую
куклу?
     - А у вас есть?.. - "Она напугана", - подумал Вальдетар, вспомнив своих
девчушек,  почувствовал прилив нежности. Проклятые англичане... - У вас есть
с собой?
     - Эта кукла - я,  - улыбнулся Бонго-Шафтсбери и,  засучив рукав пальто,
снял  запонку. Он  закатал  манжету  и  поднес обнаженное  запястье  к  лицу
девочки.  В  кожу был  вшит  миниатюрный выключатель  - сверкающий и черный,
однополюсный,  двухходовой. Вальдетар отпрянул  назад и прищурился. От клемм
вверх по руке шли тонкие серебряные проводки и исчезали под рукавом.
     - Видишь, Милдред? Эти провода идут ко мне в мозг. Когда все выключено,
я веду себя, как сейчас. А когда включено...
     - Папа! - закричала девочка.
     - Все работает на электричестве. Просто и чисто.
     - Прекратите! - сказал другой англичанин.
     - Но почему, Порпентайн? - злобно  произнес Бонго-Шафтсбери. -  Почему?
Ради нее? Тебя что, трогает ее страх? Или ты боишься за себя?
     Порпентайн робко отступил:
     - Нельзя пугать детей, сэр.
     - Ура! Снова  общие принципы. - Трупного цвета пальцы проткнули воздух.
- Но настанет день, Порпентайн,  и я поймаю тебя без охраны. Или это сделает
кто-то другой. Любя, ненавидя, или даже рассеянно выказывая симпатию. Я буду
следить за тобой. В тот момент, когда ты забудешь о себе в достаточной мере,
чтобы  понять человеческую  сущность другого, ты посмотришь  на  него как на
человека, а не как на символ, - тогда, быть может...
     - Что такое человеческая сущность?
     - Ты спрашиваешь  об очевидном, ха-ха! Человеческая сущность - это  то,
что нужно убить.
     Вальдетар услышал  сзади шум, доносящийся из тамбура. Порпентайн тут же
выскочил из купе и столкнулся с Вальдетаром. Милдред, сжимая в руках камень,
убежала в соседнее купе.
     Дверь в тамбур оказалась  открытой.  Напротив  нее  толстый краснолицый
англичанин боролся с арабом,  который раньше разговаривал  с немцем. У араба
был пистолет.  Порпентайн  двинулся  к  ним -  осторожно, тщательно  выбирая
позицию.  Опомнившись,  Вальдетар бросился в тамбур, чтобы прекратить драку.
Но прежде, чем он успел  подойти  к ним, Порпентайн ударил араба ногой. Удар
перекрыл дыхательное горло, и араб с грохотом свалился на пол.
     - Так, - задумчиво произнес Порпентайн. Толстый англичанин взял у араба
пистолет.
     - Что случилось? - требовательно спросил Вальдетар, применяя для  этого
свои отборные интонации госслужащего.
     - Ничего, - Порпентайн протянул ему  соверен.  - Ничего такого, чего не
могла бы исправить совереновая таблетка.
     Вальдетар  пожал  плечами. Они внесли араба в  вагон третьего  класса и
поручили проводнику  присматривать за ним  ("Ему  нехорошо"),  а в Даманхуре
вынести на  платформу. У  араба на  горле появился синяк.  Он  несколько раз
пытался что-то сказать. Ему действительно было нехорошо.
     Когда англичане вернулись, наконец, в свое купе, Вальдетар погрузился в
глубокое  размышление  и  продолжал  в  нем  пребывать,  когда они проезжали
Даманхур  (там  он  снова  увидел,  как  араб  разговаривает  с синелинзовым
немцем), через сужающуюся Дельту - к каирскому вокзалу "Принсипл стэйшн";  и
солнце поднималось  навстречу  полудню; и  десятки ребятишек бежали  рядом с
поездом,  прося бакшиш;  и  девушки  в  синих  бумажных юбках  и  чадрах,  с
лоснящимися на солнце коричневыми грудями, медленно спускались к Нилу, чтобы
наполнить  кувшины;  и  крутились  колеса   водяных   мельниц;   и  сверкали
оросительные  каналы  и,  переплетаясь,  уходили  к  горизонту;  и  феллахи,
развалясь, сидели  под  пальмами; и быки вышагивали  свой ежедневный маршрут
вокруг sakieh. В вершине этого зеленого треугольника лежал Каир. Это значит,
что  если  представить  себе,   в  смысле  относительности,  поезд   стоящим
неподвижно,  а  землю  - движущейся  вокруг  него,  то  близняшки-пустыни  -
Ливийская  и  Арабская,  будут  наползать  справа  и слева,  неумолимо сужая
плодородную и  живую  часть  твоего мира, пока  ты  не  окажешься  в  полосе
отчуждения и перед тобой  не раскинется огромный город. И тут в  добрую душу
Вальдетара закралось подозрение - мрачное, как сама пустыня.
     "Если  они - это те, кто я думаю, то что же это за мир такой, где детям
позволяют страдать?"
     При этом  он  думал, разумеется, о  Маноэле,  Антонии и Марии  -  своих
детях.


V

     Пустыня подкрадывалась к земле человека. Он - не феллах, но у него есть
небольшой участок. Точнее,  был. Еще мальчиком он начал ремонтировать стену,
закреплять  ее известью,  таская  камни тяжелее его  самого, поднимая  их  и
устанавливая на  место. Но  пустыня наступала. Может, это стена предательски
впускала ее? Или, может, тот мальчик был  одержим джинном,  заставлявшим его
руки не  слушаться?  А  может, атака  пустыни  оказалась  гораздо  сильнее и
мальчика, и стены, и мертвых родителей?
     Нет.  Просто  пустыня пробирается внутрь. И ничего больше. Ни  джинна в
мальчике, ни измены со стороны стены, ни враждебности пустыни. Ничего.
     И это "ничто"  скоро наступит. Здесь будет лишь пустыня. Две его  козы,
задыхаясь  от песка, наверное, роются сейчас в нем в поисках белого клевера.
Никогда больше он не попробует их кислого молочка.  Под песком умирают дыни.
И он  никогда больше  не сможет насладиться  прохладным абделави,  по  форме
похожим на трубу Ангела!  Умирает маис,  и  он не даст больше  хлеба. Жена и
дети заболеют и станут раздражительными.  И человек -  то есть, он - побежит
однажды  ночью  туда, где  стоит  стена,  примется собирать  и  разбрасывать
воображаемые  камни, ругать Аллаха, а  затем просить  прощения  у Пророка  и
мочиться на  песок пустыни  в надежде оскорбить и унизить то,  что оскорбить
невозможно.
     Его  с  посиневшей кожей найдут в миле от  дома - дрожащим во  сне, так
похожем  на смерть, а рядом с  ним на  песке -  его слезы,  превратившиеся в
ледышки.
     Пустыня начнет заполнять собою дом, как нижнюю половину песочных часов,
которые никогда не перевернут.
     Что делать человеку? Джебраил  бросил  короткий взгляд назад  на своего
ездока. Даже здесь, в саду Езбекия, в самый полдень, лошадиные копыта стучат
слишком  гулко. Ты чертовски  прав, инглизи,  человеку остается  лишь идти в
Город и возить  там тебя  или любого другого  франка, у которого есть земля,
куда  он  может вернуться. Семья  человека живет в  единственной комнатушке,
которая не больше твоего сортира, в  арабском квартале  Каира, куда ты ни за
что  не поедешь  -  ведь  там слишком  грязно  и нет  ничего  "любопытного".
Тамошние улочки так узки, что сквозь  них  с трудом протискивается даже тень
человека, и этих улиц нет на картах путеводителей. Дома там - словно свалены
в  кучу  и  так  высоки,  что  закрывают   солнце,  а  противоположные  окна
соприкасаются  друг  с другом.  И  золотых  дел мастера  живут  там в грязи,
поддерживая огонек в  кузнице, чтобы делать украшения для  ваших  английских
леди-путешественниц.
     За  пять  лет Джебраил возненавидел  их.  Возненавидел  каменные дома и
вымощенные гравием дороги, железные мосты и стеклянные окна отеля Шепхерда -
он  видел  в  них тот же  мертвый песок, что  отнял  у  него  дом. "Город, -
повторял Джебраил жене, уже сознавшись в том,  что опять напился, но еще  не
успев  накричать на детей,  лежащих  слепыми щенками в комнате без окон  над
парикмахерской,  -  город - это та же  пустыня - джебель  - только в маске".
Джебель, Джебраил. Почему бы  ему не называть  себя именем  пустыни?  А  что
такого?
     Ангел Божий  Джебраил  диктовал Коран Магомету  - Пророку  Божьему. Вот
было бы  весело, окажись вдруг,  что  вся эта святая  книга - не более,  чем
двадцать три года внимания звукам пустыни. Пустыни, у которой нет  голоса. А
если Коран  -  это ничто, то и Ислам - ничто.  И  Аллах тогда - просто герой
рассказа, а его Рай - лишь воплощение желанных дум.
     - Прекрасно, - сказал ездок, наклонившись к его плечу. От ездока разило
чесноком, как  от итальянца. -  Подожди здесь.  - Правда, одет, как инглизи.
Какое ужасное лицо! - оно обгорело  на солнце, и мертвая кожа слезала с него
белыми клочьями. Они стояли напротив отеля Шепхерда.
     С полудня они ездили по фешенебельной части города. От отеля "Виктория"
(где  его ездок, как  ни странно, вышел  из  двери для  слуг)  они поехали в
квартал  Россетти,  затем - пара  остановок  вдоль Муски,  потом -  вверх  к
Ронд-Пойнт, где Джебраил прождал этого англичанина добрых полчаса, пока тот,
исчезнув,  бродил по  едким  лабиринтам Базаров.  Наверное, делал  визиты. А
теперешняя девушка, - кажется, он видел  ее раньше. Да,  точно,  девушка  из
квартала   Россетти.  Скорее  всего  коптка.  Кажущиеся   огромными   глаза,
подведенные   тушью,  слегка   изогнутый  нос  с  маленькой  горбинкой,  две
вертикальные  ямочки по  обе стороны рта, вязанная крючком шаль, покрывающая
волосы и спину, высокие скулы, тепло-коричневого цвета кожа.
     Ну  конечно,  он  как-то  подвозил  ее.  Он  запомнил  лицо.  Она  была
любовницей  клерка из  английского  консульства.  Джебраил  подбросил  этого
мальчика к отелю "Виктория" - через дорогу. А в другой раз они поехали к ней
домой.  Потому  Джебраил  и  запомнил  их лица.  Если  с  кем-то  из ездоков
встречаешься во второй раз и говоришь ему "добрый день", это приносит больше
бакшиша. Ему даже трудно говорить о них как о людях - просто деньги. Что ему
за дело до шашней англичан? Благотворительность  -  хоть из  любви ближнему,
хоть просто из любви - такая же ложь, как Коран. Ее просто не существует.
     Еще его  ездок встречался на Муски  с одним торговцем-ювелиром, который
ссужал деньги махдистам, а потом - когда это движение было разбито - боялся,
что его симпатии станут известны. Что делал у него этот англичанин? Из лавки
он не вынес никаких драгоценностей, хотя и проторчал там битый час. Джебраил
пожал плечами. Оба они - дураки. Единственный Махди - это пустыня.
     Некоторые верили, что Магомет Ахмед, Махди 83-го года, не умер, но спит
в  пещере  неподалеку от Багдада. И в  Судный  День,  когда  пророк  Христос
утвердит Эль-Ислам всемирной религией, он вновь вернется к жизни и повергнет
антихриста  Дежала  у  врат храма где-то  в Палестине.  И первый звук  трубы
ангела Асрафила убьет всех живых на земле, а второй - разбудит всех мертвых.