зависть: бывший детдомовец, волей и талантом
достигший вершин в науке, человек занятый важнейшими делами, сумел
приобщиться к музыкальной культуре, к любительскому искусству, нашел для
этого время.
  А память уводит меня в молодые годы... По окончании Московского
авиационного института я был направлен на работу в НИИ. Нашим отделом
руководил Борис Михайлович Коноплев, крупный, властный человек, лауреат
Государственной премии (он получил ее за создание автоматической
радиометеорологической станции). Мне он казался пожилым, а ему не было еще
и сорока... Через несколько месяцев меня перевели в другой отдел, наши
пути разошлись, но стиль работы Коноплева, его талант умного, волевого
руководителя стали примером, которому я (увы, не всегда успешно) стараюсь
следовать.
  Борис Коноплев прожил недолгую жизнь, но за сорок с небольшим лет он успел
сделать гигантски много... Я снова встретился с ним на страницах маленькой
энциклопедии "Космонавтика". И узнал, что один из кратеров на обратной
стороне Луны назван его именем...
  В какой-то из лекций я упомянул стихотворение Владимира Маяковского
"Товарищу Нетте пароходу и человеку", поменяв местами два последних слова.
Меня тотчас поправили. И все же стою на своем: сначала человек, потом
память о нем, воплощенная в названиях городов, улиц, теплоходов, лунных
кратеров. Убежден, что Владимир Владимирович со мной согласился бы.
  Конечно, на всех не хватит ни городов, ни теплоходов, ни улиц. Да и не в
этом, очевидно, главное, не в этом смысл жизни. Но думаю, легче жить,
сознавая, что ты полезен людям, что ты достоин, пусть самого маленького,
пока еще безымянного, лунного кратера!



                               ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

                        Старый Комод моего детства


  С высокой кручи гордого утеса, где голый камень окружал меня, я вниз
сошел и там раскрыл себя, помимо воли став каменотесом.
   

  Микеланджело Буонарроти (1475-1564)

  Чем больше углубляюсь я в книгу, тем труднее мне определить ее жанр. Это
мои мысли, взгляды, рассуждения. Но мои лишь частично. Парадокс: я пишу
книгу, а она, если можно так выразиться, переписывает меня. Потому что
заставляет упорядочивать мысли и взгляды, проверяет их на "психологическую
совместимость" и устойчивость. Ведь как часто мы по одному и тому же поводу
сегодня рассуждаем так, а завтра этак!
  Не упрекаю себя и других в беспринципности, в двуличии. Взгляды не есть
нечто раз и навсегда сформировавшееся, застывшее. Они эволюционизируют, а
иногда с ними происходят и революционные превращения.
  В 1958 году "Советская Россия" издала мою книгу "Радиоэлектроника или
рассказ об удивительных открытиях: о том, как человек приручил волну, о
новом Аладине и его лампе, о том, как подслушали разговор звезд, о ста
профессиях "мыслящей" машины и о многом другом". С тех пор кое-что в моих
взглядах изменилось. Во-первых, мне перестали нравиться столь длинные
названия. А во-вторых... Прежде я писал: "утверждают, что электронная
машина со временем обретет способность самостоятельного мышления, что
может быть создан "электронный мозг", не уступающий человеческому и даже
превосходящий его". По моему тогдашнему мнению с этим нельзя было
согласиться. В обоснование я приводил слова профессора Э. Кольмана: "...
Машина не может ненавидеть и любить... она не имеет чувств, воли, не имеет
характера... ее "память" не похожа на человеческую память, потому что наша
память окрашена всякими переживаниями, между тем как у машины имеется лишь
формальная, количественная модель памяти..."
Тогда все это казалось мне убедительным, сейчас - нет. Мои взгляды на
проблему искусственного интеллекта, мыслящей машины диаметрально
изменились. И пусть бросит в меня камень тот, с кем такого никогда не
случалось.
  Стал я с тех пор мудрее? Нет, но умудреннее (так, по крайней мере, мне
кажется) - да.
  Иногда мы, не вдумываясь, произносим чужие слова, воспроизводим чужие
мысли, принимая их за свои. А потом вдруг обнаруживаем, что они не только
не свои и даже не просто чужие, а чуждые.
  Значит ли это, что я ратую за непостоянство взглядов, за идейные и прочие
шатания, от которых рукой подать до измены идеалам и т.п.? Вовсе нет. Я
просто вижу, что так бывает и (к сожалению или нет?) нередко. Сошлюсь на
эпизод из "Лирического предисловия" к книге Анатолия Горелова "Гроза над
соловьиным садом" (издательство "Советский писатель", Ленинградское
отделение, 1975 г.) :
  "Это было свыше сорока лет назад... Молодой коммунист, редактор
рапповского журнала, я... упорно продолжал любить стихи Александра
Блока... В те годы в некоторых справочных изданиях предуведомлялось, что
блоковский культ "вечной женственности" всего-навсего отззук
"феодально-рыцарского романтизма", что стихи "Снежной маски" возникли в
результате бегства поэта в "личную жизнь", что даже в "Скифах" поэт
ориентируется "на отсталые крестьянские массы, переплескивающиеся в
азиатские орды". Не будем жестоки, не станем называть фамилии авторов
подобных вердиктов, ибо все мы- в боях и ошибках - пробивались к более
высокому уровню понимания эстетических проблем времени".
  Действительно, не будем жестоки, в том числе и к Анатолию Горелову,
который любил стихи Александра Блока хотя и "упорно", но "с некоторым
смущением", причем и "любовь" и "смущение" оставались "в глубине души", а
вслух (упаси бог высказать "слабость"!) не упоминались, поскольку сам
Горелов, видите ли, "ничего поделать не мог". Спасибо ему хотя бы за то,
что через сорок с лишком лет он все-таки преодолел юношеское смущение и
написал о Блоке превосходную книгу.
  Примечание: не забывайте, что эти записки написаны в восьмидесятые годы
двадцатого века. Сегодня, в начале двадцать первого, я мог бы привести
куда более "жестокие" примеры эволюции (скорее, революции) взглядов, когда
вчерашний партийный функционер клеймит коммунизм, которому в восьмидесятых
поклонялся, как божеству, когда преподаватель "научного атеизма" читает
лекции о канонах религии, когда старший лейтенант становится
священником... в своей же дивизии...

  Ловлю себя на том, что книга уходит из-под контроля. Только в этой главе!
- утешаюсь самовнушением. Потом снова верну ее в русло, а сейчас пусть
резвится, роется в моей памяти, словно в старом комоде ...
  И вот, слово за слово, - появился в моем рассказе Старый
Комод. Не случайно пишу его с большой буквы - это не столько вещь, сколько
символ.
  Перед войной мы жили в подмосковном поселке Лосинке, Лосиноостровке. В
1939 году его переименовали в честь полярного летчика Михаила Сергеевича
Бабушкина (I893-I938), участника челюскинской эпопеи и высокоширотной
экспедиции ледокола "Садко", Героя Советского Союза, родившегося поблизости
от поселка в погибшего при авиационной катастрофе. В I960 году Лосинка, как
ее по-прежнему предпочитали называть старожилы, вошла в черту Москвы.
  Мы жили в так называемом стандартном, то есть двухэтажном дощатом,
оштукатуренном снаружи и изнутри доме, похожем на барак. Отопление печное,
туалеты в тамбурах, вода из колонки.
  К нашей крошечной квартирке в торце дома примыкала веранда, имевшая два
входа - со двора и из комнаты. С годами она обветшала, наружную дверь
забили. Веранда не отапливалась, поэтому пользовались ею только летом.
Тогда ее облупившийся фасад заплетал вьюнок с бледнорозовыми
сла-боароматными цветками, и дом, при очень развитом воображении, можно
было принять за старинный рыцарский замок.
  На веранде стоял Старый Комод. Ящики его рассохлись, им уже давно не
пользовались по назначению, но не выбрасывали. В ящиках скрывался хаос,
самый настоящий мифичесий хаос, полная противоположность порядку -
"космосу": железки различного происхождения и предназначения, радиолампы (я
страстно увлекся радиолюбительством), шурупы, пружинки и многое другое из
того, что называют бесполезным хламом. Во всем этом я копался с
наслаждением, словно старьевщик, и всякий раз находил что-то неожиданное...
  Во дворе стоял деревянный, посеревший от времени и дождей
стол. По вечерам на нем забивали "козла". Днем же он пустовал; поблизости
сушилось белье, бродили сытые коты. Придя из школы, я - это бывало не
часто, но запомнилось отчетливо, - ложился навзничь на стол и смотрел в
небо. Небо было голубое, его еще не прочерчивали инверсионные следы
реактивных самолетов, по нему плыли невозмутимые облака. Оно казалось
ошеломительно свежим, словно нечаянное открытие, и принадлежало мне
одному...
  Да, это было мое небо. Я лежал, смотрел и мечтал, ни о чем определенном.
Веял ветерок, и это меня безотчетно волновало, набегали, сменяя друг друга,
звуки и запахи, - я невольно запоминал их.
  И Старый Комод, и стол - стартовая площадка в небо - стали частицами моей
жизни, клетками моего мозга. Они - последнее, что сохранилось от детства.
  А такого неба я больше не видел. Видел всякое: в дымном чаду, разрывах
зенитных снарядов. Видел схватки одиноких "И-16", легендарных "ишаков"
("рус-фанера" - называли их немцы), со стаями железных "мессершмидтов",
видел, как "юнкерсы" роняли безобидные на вид слезинки-бомбы. Но такого
неба, как в то предвоенное лето, больше не видел. Сколько раз потом
приходилось мне подниматься в небо, сходиться с ним один на один, однако
это было уже совсем, совсем другое небо. А того я так и не увижу...
  Но хватит. Лучше расскажу о моей матери - в первые же дни войны она
надела гимнастерку со "шпалами" в петлицах. Хочу рассказать о ней не только
потому, что считаю ее необыкновенной женщиной (от нее я унаследовал лучшие
свои качества), и не потому, что другой возможности воздать ей должное у
меня, видимо, не будет, а, главным образом, из-за тех черт ее личности,
которыми восхищаюсь. Это вовсе не уникальные качества, напротив, их можно
считать типичными для тех, кого именует "людьми долга".
  Моя мать Вера Павловна (ее девичья фамилия Соловьева), родилась в
Дербенте, в семье учителя пения. Перед революцией, совсем еще юной,
приехала в Москву, где у нее не было близких, и поступила на медицинский
факультет университета. НИ разу в жизни не воспользовалась протекциями,
знакомствами, связями. Рассчитывала только на свою голову, свои руки и
стала доктором медицинских наук, профессором Ленинградского педиатрического
института. Занимала высокий пост в Народном комиссариате здравоохранения, а
жила в двухкомнатной пригородной квартире без намека на удобства. Была
женщиной и не воспользовалась броней.
  Но дело даже не в этом. Я отнес ее к "людям долга". Правильнее было бы
сказать: "человек профессионального долга".
  Представьте: прорван фронт, все ближе гул орудий, нужно срочно
эвакуировать раненых, а это люди, перенесшие не только жесточайшую
физическую травму, но и тяжелый психологический ШОК. И даже не перенесшие,
а переносящие. Нервная система такого человека на грани срыва.
  Неразбериха, паника. В одну из палат вбегает комиссар госпиталя, кричит
на раненых. Его выбрасывают в окно. Шум, ругательства... И тогда бегут за
матерью. В палату она входит стремительно, с гордо поднятой головой.
Секунда, другая... Тишина...
  Это произошло на моих глазах. Пятнадцатилетний санитар, навсегда
простившийся с детством, - вот кем я стал в июне сорок первого года.
  Матери достался характер тяжелый и властный, словно вся ее жизнь. Но у
постели больного она преображалась, становясь мягкой, чуткой, бесконечно
терпеливой. Собственные беды, боли, страхи от- ступали прочь. В сердце
стучались беда, боль, страх человека, который верил ей, нуждался в ее
помощи, ждал от нее чуда...
  - Если бы я могла начать жизнь сначала, - сказала она мне, уже будучи
профессором, - я никогда не стала бы врачом. Слишком во многом чувствую
себя бессильной.
  "Талант творит все, что захочет, а гений только то, что может",
- говорил Дега. - Моя мать могла слишком мало, и это угнетало е„ всю
жизнь.


  Примечание, сделанное спустя пятнадцать лет. В своих записках я ни разу
не упомянул отца. И вот только что, на сайте Ивановского медицинского
университета я с удивлением нашел доброе упоминание о нем, одном из
руководителей этого учебного заведения в тридцатые годы. И, представьте,
мне стало стыдно. Да, мать для меня всегда была на первом месте. Но и отец
достоин памяти. Член партии с 1916 года, комиссар с ромбами на петлицах в
гражданскую войну, выдвиженец на пост директора Ивановского
государственного медицинского института, он произнес два слова, которые я
запомнил на всю жизнь. Когда мать упрекнула его за то, что он отказался от
квартиры в элитном "доме специалиста", он ответил этими самыми двумя
словами: "Я - коммунист".
  А я так и остался беспартийным, потому что знал: таким коммунистом быть
не смогу, а другим - не желаю.





                             ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

                        Человек из "Красной книги"?


  Примечание. Эта глава была опубликована в Новороссийской газете "Вечерняя
афиша" (ј2, сентябрь 1989): "Приглашаем принять участие в дискуссии о роли
и месте интеллигентов в нашем обществе. Открывает дискуссию профессор
А.Ф.Плонский. В роли оппонента - доцент Т.В.Плонская". Вскоре газету
закрыли за вольнодумие. Итак...


  Я: Человек из "Красной книги".


  Размышляю об интеллигентах, а в памяти всплывают слова из песни Булата
Окуджавы:

  Настоящих людей очень мало,
  На планету совсем ерунда,
  А на Россию одна моя мама,
  Только что она может одна?

  Слово "интеллигент" происходит от латинского "понимающий, разумный".
Интеллигент и культурный человек - почти синонимы. Издавна признаками
высокой культуры считались воспитанность, безупречная грамотность, знание
литературы, музыки, изобразительного искусства, умение ориентироваться в
науках. Но это, пожалуй, формальный перечень критериев, которым должен
удовлетворять интеллигент. Главный же, обобщающий, критерий - высокая, даже
высочайшая духовность (отнюдь не в искаженном религией понимании этого
слова), нравственность без малейшего изъяна.
  Казалось бы, интеллигенция это сообщество интеллигентов, объединенное, в
первую очередь, моральным кодексом, многовековыми традициями, исповедующее
примат культурных ценностей. Увы, понятия "интеллигент" и "интеллигенция"
сегодня не имеют ничего общего. Вот уже более семидесяти лет интеллигенции
в нашей стране отведена унизительная роль прослойки. Если ты не рабочий и
не крестьянин, то "автоматически" интеллигент.
  Не тот истинный интеллигент, о котором шла речь выше, а представитель
"прослойки". Стать таким "интеллигентом" проще простого. Достаточно,
например, поступить в вуз - диплом о высшем образовании превратился у нас в
своего рода "индульгенцию", отпускающую грехи невежества и бескультурья.
  Имея дело с будущими инженерами, могу засвидетельствовать: мало кто из
них грамотно изъясняется на своем родном языке. Для нашего времени
характерна узкая профессиональная ориентация. Ей сопутствует в высшей
степени тревожная тенденция: "узкий специалист", не будучи истинным
интеллигентом, смотрит на окружающее "со своей колокольни", видит только
то, что хочет видеть, а ведь многообразный, сложный, взаимозависимый мир не
укладывается в прокрустово ложе узкопрофессиональной компетенции.
  Убежден, если бы решения принимали интеллигенты в высоком смысле слова,
то не было бы опустошительных "отроек коммунизма", "рукотворных морей",
превращающих плодоносные земли в солончаковые пустыни, не погибал бы Арал,
не приходилось бы спасать Байкал и Волгу, нашим юношам не потребовалось бы
"выполнять интернациональный долг" в Афганистане, не дожили бы мы до
позорных "приглашений" за сахаром. Но... "настоящих людей очень мало"! Да и
откуда им взяться в тех огромных количествах, которые сегодня кровно
необходимы стране, если интеллигенты, отнюдь не редкие в дореволюционной
России, понесли урон, как никто иной в нашем обществе!
  Они гибли в гражданской войне, уничтожались в годы военного
коммунизма, бежали за рубежи родины, становились жертвами сталинских, и не
только сталинских, репрессий.
  Наконец, если исходить из того, что интеллигент не "культурный"
обыватель, а носитель высших духовных качеств, лучших традиций, культурных
ценностей человечества, то кому, как не интеллигентам, быть среди первых,
когда народу грозит порабощение? И когда-нибудь подсчитают, сколько
интеллигентов полегло на фронтах Отечественной войны...
  Не только физическое истребление, но и деградация постигла русских
интеллигентов. Идеологический прессинг, которому они подвергались на
протяжении многих лет, не мог не деформировать их нравственных устоев.
Будучи людьми критически мыслящими, они не могли не видеть "перекосов",
"перегибов" и прочих несуразиц, не говоря уже о преступлениях, которыми
сопровождалось "неуклонное движение к коммунизму". Будучи просто людьми,
они не могли не бояться за свою жизнь. И помалкивали. Хуже того, приучались
говорить не то, что думали. А ложь, приспособленчество, блудословие
несовместимы с понятием "интеллигент". Ведь не секрет, что именно
"интеллигенты" с особым сладострастием клеймили своих "братьев по
прослойке". Вспомним позорные судилища над Ахматовой, Зощенко, Пастернаком.
Кто с особенным рвением требовал их исключения, выдворения и т.п.? Те, кого
относили к цвету советской культуры. Сейчас они кивают друг на друга и
оправдываются: "В то время иначе было нельзя..." Словом, за семьдесят лет с
интеллигенцией произошло то, что происходит с молоком, когда раз за разом
снимают пенку. Рано или поздно молоко превращается в сыворотку.
  Нарисованная мной картина многим покажется пессимистичной. Что поделать,
она отражает истинное положение дел. Говорят, травяной газон в лондонском
Гайд-парке выращивали триста лет. Если его вытоптать, то на восстановление,
понадобится столько же. Интеллигенция (не "прослойка", а настоявшая
интеллигенция) тоже требует времени и усилий для возрождения.
  У читателя наверняка зреет каверзный вопрос: "Сам-то ты считаешь себя
интеллигентом?" Положа руку на сердце, отвечаю: нет! Возможно, в иных
исторических условиях я бы и стал им. Но жизнь отказала мне в этом. Я
подчинялся правилам игры. Случалось, называл черное белым. Голосовал только
"за". Поддерживал "линию". Что может быть иначе, мне просто не приходило в
голову. И, конечно же, тогда я искренне считал себя интеллигентом. Сейчас,
поверьте, не считаю.
  Меня коробит, когда я слышу: "Мы, интеллигенция" и особенно "Мы,
творческая интеллигенция" (как будто интеллигенция может быть не
творческой). Мне кажется, объявить себя интеллигентом по меньшей мере
нескромно. Нужно стараться им стать. По большому счету. Иного не дано.
Боюсь, мне уже поздно...
  Мы бьем в набат, занося вымирающий вид животных или растений в "Красную
книгу". Так признаем же, что русский интеллигент, хотим мы этого или не
хотим, уже давно на ее страницах. Закрыть ее навсегда пока еще в наших
силах.

  Мой оппонент: Был ли Тургенев интеллигентом?

  Меня, пожалуй, можно отнести к тем, кому нарисованная картина покажется
слишком пессимистичной. Да, я горячо разделяю тревогу и боль от сознания
огромного урона, который понесла интеллигенция, а значит, и все наше
общество, за послереволюционные годы. Согласна, что потребуется не одно
десятилетие, чтобы возродить "культурный слой" общества, традиции русской
интеллигенции. И суждения о том, кого считать интеллигентом, очень близки к
моим. Но все же...
  Разве "главный, обобщающий, критерий - высокая, даже высочайшая
духовность, нравственность без малейшего изъяна" - не есть идеал, который
выкристаллизовался из представлений интеллигенции о самой себе, из ее
устремленности к созданию лучшего, более справедливого для всех людей
устройства мира? И кто из русских интеллигентов, которых мы высоко чтим и
которых, действительно, в нашей истории было немало, в полной мере отвечает
этому идеалу?
  В.Г.Белинский, граф А.К.Толстой... Больше мне сейчас и не приходит на ум
ни одного примера. Но я не думаю, что мы откажемся считать интеллигентом
Н.А.Некрасова