Юрий Поляков.
        100 дней до приказа

---------------------------------------------------------------
     OCR: Татьяна Мучник
---------------------------------------------------------------

        "1"

     ...Я испуганно открываю  глаза и  вижу  старшину батареи --  прапорщика
Высовня.
     -- Вставай! Трибунал проспишь! -- сурово шутит он.
     За  окошком  не утро,  а знобкая темень. Застегиваясь на  ходу и ежась,
ребята выбегают на улицу. Сквозь стекло  видно, как  на брусчатом батарейном
плацу топчутся несколько солдат -- зародыши будущей полноценной шеренги.
     В казарме,  возле изразцовой  печки стоит  сердитый, со следами  сна на
лице  замполит дивизиона майор  Осокин. Время  от времени  он  резко дергает
головой, точно  отгоняет надоедливую мысль.  Это тик, последствие  контузии,
полученной в Афгане.
     Рядом  с замполитом  томится  командир нашей батареи старший  лейтенант
Уваров. Он пытается хмуриться, как бы недовольный  неорганизованным подъемом
вверенной  ему  батареи, но  взгляд  у него растерянный. В руках наш нервный
комбат мнет  и  ломает свою  гордость -- фуражку-аэродром, пошитую в глубоко
законспирированном столичном спецателье.
     -- Давай, Купряшин,  давай! -- брезгливо кивает  мне  комбат  Уваров.--
Спишь, как на первом году! Защитничек...
     -- А  что случилось?  -- совсем по-цивильному  спрашиваю я, потому  что
часть  мозга,  ведающая  уставными  словосочетаниями,  еще  не проснулась.--
Тревогу же на завтра назначили.
     Старшина  Высовень  медленно скашивает глаза в сторону замполита, потом
снова смотрит  на меня,  и  в  его  взоре  столько  многообещающей отеческой
теплоты, что я  пулей срываюсь  вниз, вмиг обрастаю обмундированием, на бегу
опоясываюсь   ремнем,  вылетаю  на  улицу  и   врезаюсь  в  строй.   Шеренга
вздрагивает, принимая блудного сына, и замирает.
     "Вот черт,-- молча возмущаюсь я.-- Второй день выспаться не дают!"
     --  В  дисбате  выспитесь!  --  обещает,  вышагивая  вдоль  построенной
батареи,  старшина Высовень.  Нет никаких  сомнений, что в школе прапорщиков
его обучали телепатии.
     -- А что все-таки случилось?  --  спрашиваю я  стоящего  рядом со  мной
ефрейтора  Зубова, механика-водителя нашей самоходки и неутомимого борца  за
права "стариков".
     Зуб медленно  поворачивает ко мне  розовощекое  лицо  и не  удостаивает
ответом. Он вообще похож на злого поросенка, особенно теперь, когда остригся
наголо, чтобы к "дембелю" волос был гуще. Скажите, пожалуйста, какой гордый!
Дедушка Советской Армии  и Военно-Морско-го Флота! Значит, ночной приговор в
каптерке -- акция, как говорится, долговременная. Ладно, переживем.
     Старшина Высовень останавливается перед строем, потягивается и с лязгом
зевает. Но для чего нас все-таки подняли среди ночи?

     * * *

     Вчера за  час до подъема меня  разбудил чей-то  шепот. В утреннем свете
казарма  сияла,  точно  ее  только  что  отремонтировали.  Около   коек,  на
табуретах, аккуратно лежало  обмундирование, в черных  петлицах единообразно
поблескивали крестики артиллерийских эмблем. Рядом,  на полу, стояли сапоги,
обернутые вокруг голенищ серыми портянками.  Возле  каждого табурета  -- две
пары сапог: одна -- стоптанная, побывавшая в ремонте, другая -- новенькая, с
едва  наметившимися  морщинами.  Дело  в том, что  койки у нас двухъярусные:
внизу спят "старики", а наверху -- молодежь.
     Казарма,  словно радиоэфир,  наполнена  разнообразными звуками: сонными
вздохами,  сладким  посапы-ванием,  тонким,  почти  художественным  свистом,
раскатистым  храпом,  невнятным  бормотанием,  наконец,  отчетливым шепотом,
который и  разбудил меня. Я поднял голову. Разговаривали молодые -- Малик из
взвода управления и доходяга Един, заряжающий с грунта, из моего расчета. Их
койки поставлены впритык, поэтому они были уверены, что  их никто не слышит,
но я разбирал каждое слово.
     -- Ты бы на сквозняк повесил! -- посоветовал Малик.
     -- Я  и  повесил,--  безнадежно  ответил Един.-- Все  равно воротник  и
манжеты  сырые.  Зуб  теперь орать будет, что я плохо отжимал, а я вот -- до
мозолей выкручивал! -- И он показал однопризывнику ладони.
     -- Может, обойдется! -- успокоил Малик.-- Все-таки праздник сегодня!
     --  Кому  праздник,  а  кому...--  Елин не договорил и ткнулся  лицом в
подушку.
     -- Терпи, будет и твой праздник!
     -- Не хочу я, не могу! -- почти крикнул Елин.
     -- Не  хочешь -- заставят,  не можешь --  научат!  -- убежденно  сказал
Малик.
     -- Ребята,  мы будем  спать?! -- возмутился из-под одеяла рядовой Эвалд
Аболтыньш, еще два месяца назад разгуливавший "по узким улочкам Риги".
     Никто не ответил, а через минуту все трое затихли:
     молодые  засыпают  мгновенно, им  еще, как  медным, служить  до  своего
праздника, до своих ста дней!
     Кто не тянул срочную, тот не поймет, ч т о такое сто дней до приказа! А
это  значит,  ты  уже наполовину  гражданский человек. Это  значит,  министр
обороны не  только выбрал  ручку, которой  подпишет приказ  об  увольнении в
запас твоего  призыва,  но и  обмакнул  ее в чернила. Не  знаю,  может быть,
маршал  подписывает  свои  приказы  каким-нибудь  потрясающим  "паркером"  с
золотым  пером, но так уж считается: сначала  он выбирает себе ручку,  потом
обмакивает  ее  в  чернила,  затем  делает  несколько пробных  росчерков  и,
наконец, ставит автограф на известном каждому солдату документе.
     Трижды, стоя в  строю, я слышал этот приказ, трижды провожал "стариков"
домой.
     Через сто дней мой приказ!
     Накануне всегда идут разговоры о том, что уж в нынешнем  году и приказ,
и  увольнение  будут раньше  обычного и что на это имеются веские внутри-  и
внешнеполитические  причины.  Слухам   верят,  хотя  они   еще  ни  разу  не
оправдались. Но так или иначе, а "дембель", говоря словами старшины Высовня,
"неотвратим, как смерть!"
     Первыми узнают о приказе  писари  и сразу сообщают  благую весть  своим
землякам. Под  страшным секретом. Естественно, через  полчаса  об этом знает
уже вся  часть.  Вскоре приказ появляется в  печати, и  начинается настоящая
охота  за  газетами.  Неизвестно, каким образом  номера  с  текстом  приказа
исчезают  даже  из подшивок,  хранящихся  в кабинетах командира  и замполита
полка. А ефрейтор Симаненок  (он уволился  весной)  просто-напросто делал на
этих газетах  маленький  солдатский  бизнес.  Примерно  через  неделю  после
всеобщего  ажиотажа,  когда  кое-кто  отчаивался  украсить свой  дембельский
альбом заветной вырезкой, Симаненок получал  из  дому здоровенную бандероль,
набитую самыми  разными газетами от од-ного-единственного числа. Понятно, от
какого. И еще:
     выпуск   с   приказом   на  первой  полосе  был   единственным  номером
многотиражки "Отвага", расходившимся мгновенно и полностью. В  любое  другое
время нашу газету (ребята называют ее "Стой, кто идет?!")  можно наблюдать в
самом неожиданном виде и самом неожиданном месте.
     Итак, узнав  о приказе,  "старики" мчатся  в лес -- ставить дембельские
кресты, к которым прибиты дощечки с надписями. Например:

          "Мл. сержант Коркин А. Ф."
          "1982--1984"
          "Служи, сынок, как дед служил,"
          "А дед на службе не тужил!"

     Главное  --  присобачить крест на  дереве  как  можно  выше.  Правда, в
прошлом году  один  "старик"-вер-холаз  грохнулся  и  попал  не домой,  а  в
госпиталь.
     Но  самое  главное  начинается после  отбоя:  "старики", которые с этой
минуты  становятся  "дедами", возводят  всех  остальных в  очередные  звания
неписаной  казарменной  иерархии.  Делается  это  при  помощи  обыкновенного
уставного   ремня.   Каждый   получает   по    конкретному   месту   столько
условно-символических  ударов,  сколько  месяцев  отдано родным  Вооруженным
Силам.
     Когда  я учился в школе, у нас  был  преподаватель  истории  --  жуткий
зануда,  заканчивавший  каждый  урок  предложением  начертить  "табличку  на
полстранички" и таким  образом  закрепить  новый материал. С тех  пор я могу
свести к табличке все, что угодно, даже нашу солдатскую жизнь. Выглядеть это
будет примерно так: *

     Срок службы (в месяцах)      Наименование солдатского сословия
     Права и обязанности
     1--6                         "Салага"     "сынок"     и т. д.
     Обязан во всем беспрекословно подчиняться старослужащим
     6--12                        "Скворец"     "шнурок"     и т. д.
     От  "салаги" отличается только большим жизненным  опытом  и надеждой на
     будущие права
     12--18     "Лимон*
     Руководит "салагами" и "скворцами", подчиняется "старикам"
     18 -- день приказа           "Старик"
     Океан прав.  Подчиняется только командирам, но с  чувством собственного
достоинства
     День приказа--отправка домой "Дед"
     Гражданский человек, по иронии судьбы одетый в военную форму
     * Примечание:  отдельные  детали и наименования  могут варьироваться  в
соответствии с традициями той или иной части.

     "Старик" -- это сладкий  сон после  подъема (пока не придет  старшина),
это лучший кусок за длинным солдатским столом, это право не  поднимать ногу,
когда батарея идет  строевым шагом (за тебя  колотят подошвами молодые), это
полная свобода  от мелкого быта  и  возможность  полностью отдаться мечтам о
"дембеле"  (если надо,  подошьет  подворотничок или  простирнет  гимнастерку
молодой),  это... Это еще десятки различных привилегий, превращающих тебя  в
особое  существо  и придающих  походке  рассеянную  величавость,  а  лицу --
сонно-высокомерное выражение. Честно  говоря,  большинством этих прав  я  не
пользуюсь  -- не по мне... Не  могу, например, как ефрейтор Зубов, заставить
молодого  всю  ночь стирать  мое  "хэбэ",  а  потом  костерить  за  то,  что
гимнастерка к утру не высохла, хотя год назад то же самое проделывали с ним.
Зубом. Но  самое  грустное и  непонятное заключается в  том, что  всего лишь
через  год  этот  насмерть  перепуганный  Елин  станет   неторопливо-суровым
двадцатилетним "стариком" и будет гонять такого  же ошалевшего парня -- свое
сегодняшнее подобие!
     Но  только ничего этого я не увижу: через сто дней  приказ, потом самые
томительные  дни до  отправки партии уволенных в  запас,  а  потом... Я  уже
чувствую  острый,  волнующий запах "гражданки" и  просыпаться,  наверное,  в
последнее время  стал так рано, чтобы со вкусом помечтать о ней. Я почти два
года не  пил  газировку из фыркающего автомата, не бродил по осенней Москве!
Почти два года... Неужели прошло два года?!

        "2"

     Старшина Высовень останавливается перед строем, потягивается и с лязгом
зевает. Но для чего нас все-таки подняли, среди ночи?
     Выстроившись в две шеренги, мы стоим вдоль освещенных окон казармы. Над
головой чернеет  брезент ночного неба,  весь в  маленьких дырочках звезд.  В
окно  видно,  как майор  Осокин, дергая  головой  и  наливаясь  багровостью,
распекает  старшего лейтенанта Уварова,  а тот молчит,  играет  желваками  и
вот-вот сломает маленький, искусно скошенный козырек спецфуражки.
     -- Это не служба, а цирк зажигает огни! -- ворчит старшина Высовень. --
Прыгаешь, как клоун.
     У  прапорщика медно-рыжие волосы  и  здоровенные кулаки, которыми, если
использовать их в мирных целях, можно забивать сваи.
     --  Товарищ   прапорщик,--  покачиваясь  на  мысках,   ленивым  голосом
спрашивает рядовой Чернецкий.-- Разрешите обратиться?
     Валера  Чернецкий,  мой однопризывник,  вычислитель взвода  управления,
пришел  в  армию  со  второго  курса института,  якобы  по  причине  сложных
философско-этических   исканий.   Но  я  почему-то  думаю,  призвался  он  в
результате банальной академической задолженности.
     --   Обращайся,   --   разрешает   Высовень,   несколько  удивленный  и
настороженный уставной церемонностью Валеры.
     -- В какой связи нас подняли? -- интересуется  Чернецкий.-- Может быть,
досрочно увольняют в запас?
     -- В честь ста дней! -- добавляет Зуб.
     -- Домой теперь только через дисбат! -- ласково повторяет старшина свою
странную угрозу.
     -- Не нравится мне все это! -- тихо вступает в  разговор рядовой  Камал
Шарипов, наводчик нашего расчета.-- Очень не нравится. Елки-моталки!
     Когда два года назад мы познакомились  с Кама-лом в  карантине, куда он
прибыл  из высокогорного  кишлака, русский  язык был  ему почти  неведом,  а
теперь  Шарипов владеет великим и  могучим  совершенно  свободно  и особенно
полюбил  сильные  выражения,  уходящие корнями  в  самые рискованные глубины
народного словотворчества.
     -- А  мне, мужики, сегодня дембель снился!  -- вступаю в общую беседу и
я.
     Но  они  словно  не  замечают  меня.  Ах,  ну,  конечно,  по  приговору
"стариковского" суда с этой ночи и до первой партии я поражен во всех правах
и разжалован в "салаги".
     А  ведь странный был сон, какой-то вывернутый наизнанку!  И Лена... Она
не снилась мне давным-давно, с тех самых пор...
     Батарея! -- зычно командует старшина Высовень.-- Равняйсь! Смир-рно!!

     * * *

     Дома  родня  еще догуливала на  моих проводах, в который раз  пропуская
перед чаем "по последней". Бабушка и тетя Даша помогали маме  на кухне  мыть
посуду, а  дядя Петя, по своему обыкновению выломившийся из компании в самый
разгар торжества,  лежал на диване  и  храпел, словно бенгальский  тигр.  На
письменном  столе  возвышался  набитый  вещевой  мешок, в  духовке  доходила
дорожная курица. Одним словом, от готовности к труду до готовности к обороне
оставался всего шаг.
     Я пошел провожать Лену до метро. Технички, орудуя большими, похожими на
телеантенны щетками,  уже заканчивали подметать  мозаичные полы. Взявшись за
руки, мы стояли на платформе, ожидая, когда в тоннеле покажутся огни поезда,
потом в последний раз поцеловались по-настоящему, и Лена вошла  в совершенно
пустой вагон.  С  резиновым  стуком сомкнулись  двери, молоденький машинист,
значительно  взглянув на меня, легко  впрыгнул в кабину  и крикнул  кому-то:
"Вперед!"
     С  Леной  у  нас все  было  решено: за два  года  подойдет  очередь  на
кооператив, родители обещали ски-нуться. Кроме квартиры, все было совершенно
определенно и не вызывало никаких сомнений. Писать друг другу мы уговорились
два  раза  в  неделю  (каждый  день  --  это  несерьезно!).  Таким  образом,
получалось: 2 X 104 =  208. Через 208 писем я должен был вернуться. Это Лена
здорово придумала --  считать не дни, а  письма! От  нее я получил 38 писем,
ровно по два в неделю... И хватит об этом!
     Вернувшись  домой, я долго не  мог заснуть и даже выходил на лестничную
площадку покурить. Когда же я снова лег, в комнату заглянул отец и сказал:
     -- Ишь,  разволновался. Подумаешь -- два года! А как же раньше двадцать
пять лет служили? Или ты из-за Ленки?
     Недоумевая, как это люди служили по двадцать пять лет, я уснул...
     Двое  суток мы сидели на  городском  пункте,  где впервые ко мне пришло
знакомое  каждому   солдату   ощущение  несвободы,  когда  твое   внутреннее
состояние,  настроение  не имеют  никакого  отношения  к  твоему  поведению,
подчиненному  теперь приказам командиров  и  начальников. И  хотя  некоторые
ребята,  рисуясь,  говорили, будто  до принятия присяги  можно  выкинуть что
угодно -- хоть домой сбежать, -- конечно, никто ничего не предпринимал.
     Вскоре  прошел  слух: деньги  в часть везти нельзя -- не положено. И  в
течение двух дней мы не вылезали из буфета, обливаясь "Байкалом" и объедаясь
эклерами,  изображая из  себя  кавказских  людей, для  которых самая  мелкая
разменная  монета   --   рубль.  Особенно   наша  щедрость  сказывалась   на
благосостоянии парикмахеров, расправлявшихся двумя-тремя движениями жужжащей
машинки  с  самой  роскошной  шевелюрой.  Клиенты все  прибывали, а  в  углу
парикмахерской росла метровая куча разномастных волос.
     На городском пункте я познакомился  с Жориком Плешановым. Ему  родители
дали с собой громадную жареную утку, а первое время домашней еды у всех было
навалом, и он никак не мог найти помощника, пока не обратился ко мне. Поедая
водоплавающую,  мы рассуждали  о  жизни.  Оказалось,  Жорик окончил  недавно
полиграфический техникум, и  все его  раздумья  о судьбе  склонялись к одной
мысли:  государству  невыгодно  такого  замечательного специалиста,  как он,
отрывать  на  целых  два  года  от  производительного труда.  Очень скоро он
убедил,  что и в моем случае  наше  мудрое  и  гуманное  общество  совершило
непростительную  ошибку,  не  дав  мне  еще одну попытку  для поступления  в
институт,  откуда я, несомненно, вышел бы уникальным специалистом. Не  знаю,
до чего  мы могли  договориться, но  нашу  беседу услышал  какой-то офицер и
объяснил  нам  командным  голосом, что ни  одна  страна  на военной  мощи не
экономит и  что если  мы в  самом деле  заботимся  о выгоде государства,  то
сначала должны думать, а потом уже говорить...
     К концу  второго дня появился  капитан с  длиннющим списком, где были и
наши с Жориком фамилии. Мы снова  набились в  машины с брезентовым  верхом и
через  полчаса оказались в  части  недалеко от Центра. В военном обиходе это
называется  "карантин". Из  окон казармы была видна муравьиная жизнь города,
казавшаяся  воплощением  головокружительной,  ничем  не  ограниченной  воли.
Армейский  карантин,  между прочим,  ничего  общего  не имеет с  карантином,
запомнившимся по школе и пионерским лагерям. Хотя, впрочем,  нас, зараженных
штатской расхлябанностью, в самом деле нужно было подержать в изоляции, пока
лошадиные дозы армейской дисциплины  не убьют  опасный для военного человека
вирус "гражданки".
     Карантин  складывался  из  медицинских  осмотров, экипировки,  строевой
подготовки и т. д. Помню, как, зазевавшись (обычное мое состояние до армии),
я не успел  вместе со всеми получить обмундирование  и  целый  день  мучился
среди  новеньких шинелей  в замурзанном отцовском  пальтеце, пока  начальник
карантина не приказал "одеть этого разгильдяя".
     Ночью,  после медосмотра,  меня  растолкал  Жорик и  сообщил,  что,  по
разговорам,  нас  собираются загнать  в такую глушь, где, кроме забора,  нет
никаких  достопримечательностей.  Выход  один --  застрять  в  карантине  до
следующей партии, которую, по тем же слухам,  должны направить  в знаменитую
дивизию, прошедшую с боями до Померании и со славой вернувшуюся в Московский
военный   округ.   Как   застрять,  Жорик   тоже  знал:  нужно  симулировать
какое-нибудь серьезное заболевание.
     Ни грипп, ни желудочное расстройство, легкомысленно  предложенные мной,
не подходили.  Тут нужно было нечто особенное, парализующее многолетний опыт
военврачей.  И  Плешанова  осенило!  Всю  оставшуюся   ночь   мы  мучительно
вспоминали  читанные  в  "Здоровье" и  слышанные  от  пострадавших  симптомы
спасительного недуга, а утром поскреблись в  дверь врача.  Жорик,  краснея и
запинаясь, стал излагать выстраданные нами приметы  пикантной болезни. Седой
краснолицый капитан с золотыми змеями  в малиновых петлицах слушал нас очень
внимательно, сочувственно и даже задавал наводящие вопросы :
     -- И утром тоже?
     -- Утром особенно,-- признавался Плешанов.
     -- Та-ак. А у товарища?
     -- И у товарища.
     -- Та-ак. А где же вы с ней познакомились?
     -- В кино.
     -- Та-ак. И адреса не знаете.
     -- Не знаем.
     -- Та-ак. А приметы помните?
     -- Конечно. Высокая,  полная (Жорик выставил вперед два локтя). Справа,
на нижней челюсти -- золотой зуб.
     -- Зуб или коронка?--встрепенулся капитан.
     -- Зуб! -- убежденно подтвердил мой приятель.
     --  А  ты как  думаешь? -- Врач испытующе поглядел мне в глаза. И тут с
отчетливым  ужасом  я  понял,  что  капитан  давно  обо  всем  догадался   и
просто-напросто издевается  над  нами.  Подхватив недоумевающего  Жорика,  я
попятился к двери,  но, вопреки ожиданиям,  военврач  не стал нас ставить по
сто