Николай Помяловский.
   Очерки бурсы

   -----------------------------------------------------------------------
   Киев, "Радянська школа", 1982.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------

                                           Посвящается Н.А.Благовещенскому



ЗИМНИЙ ВЕЧЕР В БУРСЕ. ОЧЕРК ПЕРВЫЙ

   Класс кончился. Дети играют.
   Огромная комната, вмещающая в себе второуездный  класс  училища,  носит
характер казенщины, выражающей полное  отсутствие  домовитости  и  приюта.
Стены с промерзшими насквозь  углами  грязны  -  в  чернобурых  полосах  и
пятнах, в плесени и ржавчине; потолок подперт деревянными столбами, потому
что он давно погнулся и без подпорок грозил падением; пол в  зимнее  время
посыпался песком либо опилками: иначе на нем была бы  постоянная  грязь  и
слякоть от снегу, приносимого учениками на  сапогах  с  улицы.  От  задней
стены идут _парты_ (учебные столы); у передней стены, между окнами, стол и
стул для учителя; вправо от него - черная учебная доска; влево, в  углу  у
дверей, на табурете - ведро воды для жаждущих; в  противоположном  углу  -
печка; между печкой и дверями вешалка, на спицах которой висит  целый  ряд
тряпичный: шинели, шубы, халаты, накидки разного рода,  все  перешитое  из
матерних капотов и отцовских  подрясников,  -  нагольное,  крытое  сукном,
шерстяное и тиковое; на всем этом виднеются клочья ваты и дыры, и много  в
том  месте  злачнем  и  прохладном  паразитов,   поедающих,   тело   плохо
кормленного бурсака. В пять окон, с пузырчатыми и  зеленоватыми  стеклами,
пробивается мало свету. Вонь и копоть в классе; воздух  мозглый,  какой-то
прогорклый, сырой и холодный.
   Мы берем училище в то время,  когда  кончался  _период  насильственного
образования_ и начинал действовать _закон великовозрастия_.  Были  года  -
давно они прошли, - когда не только малолетних, но и  бородатых  детей  по
приказанию начальства насильно гнали из  деревень,  часто  с  дьяческих  и
пономарских мест,  для  научения  их  в  бурсе  письму,  чтению,  счету  и
церковному уставу. Некоторые были  обручены  своим  невестам  и  сладостно
мечтали о медовом месяце, как нагрянула гроза и повенчала их с  Пожарским,
Меморским, псалтырем и обиходом церковного пения, познакомила с _майскими_
(розгами), проморила голодом и холодом. В те времена и в приходском классе
большинство было взрослых, а о других  классах,  особенно  семинарских,  и
говорить нечего. Достаточно пожилых долго не  держали,  а  поучив  грамоте
года _три-четыре_, отпускали _дьячить_; а ученики помоложе и поусерднее  к
науке лет под тридцать, часто с лишком,  достигали  _богословского_  курса
(старшего  класса  семинарии).  Родные  с  плачем,  воем  и   причитаньями
отправляли  своих  птенцов  в  науку;  птенцы  с  глубокой  ненавистью   и
отвращением к месту образования возвращались  домой.  Но  это  было  очень
давно.
   Время перешло. В общество мало-помалу проникло  сознание  -  не  пользы
науки, а неизбежности ее. Надо было пройти хоть приходское  ученье,  чтобы
иметь право даже на пономарское место в деревне. Отцы сами везли  детей  в
школу, парты замещались быстро, число  учеников  увеличивалось  и  наконец
доросло до того, что не помещалось в училище.  Тогда  изобрели  знаменитый
_закон великовозрастия_. Отцы не все  еще  оставили  привычку  отдавать  в
науку своих детей взрослыми и нередко привозили шестнадцатилетних  парней.
Проучившись  в  четырех  классах  училища  по  два  года,  такие  делались
_великовозрастными_;  эту  причину  отмечали  в   _титулке_   ученика   (в
аттестате) и отправляли _за ворота_ (исключали). В училище было до пятисот
учеников; из них ежегодно получали титулку человек сто и более;  на  смену
прибывала новая масса из деревень (большинство) и  городов,  а  через  год
отправлялась  _за  ворота_  новая  сотня.  Получившие   титулку   делались
послушниками, дьячками, сторожами церковными и консисторскими писцами;  но
наполовину шатались без определенных занятий по  епархии,  не  зная,  куда
деться со своими титулками, и не раз проносилась грозная весть,  что  всех
безместных  будут  верстать  в  солдаты.  Теперь  понятно,  каким  образом
поддерживался училищный комплект, и понятно, отчего это в темном и грязном
классе мы встречаем наполовину сильно взрослых.
   На дворе слякоть и резкий ветер. Ученики и не думают идти  на  двор;  с
первого взгляда заметно, что их в огромном классе более ста человек. Какое
разнохарактерное  население  класса,  какая  смесь  одежд  и  лиц!..  Есть
двадцатичетырехгодовалые, есть и двенадцати лет. Ученики  раздробились  на
множество кучек; идут игры - оригинальные, как и все оригинально в  бурсе;
некоторые ходят в одиночку, некоторые спят, несмотря на шум, не только  на
полу, но и по партам, над головами  товарищей.  Стон  стоит  в  классе  от
голосов.
   Большая часть лиц, которые встретятся в нашем очерке, будут  носить  те
клички, которыми нарекли их в  товариществе,  например,  _Митаха,  Элпаха,
Тавля, Шестиухая Чабря, Хорь, Плюнь, Омега, Ерра-Кокста, Катька_  и  т.п.,
но этого не можем сделать с Семеновым: бурсаки дали ему  прозвище,  какого
не пропустит никакая цензура - крайне неприличное.
   Семенов  был  мальчик  хорошенький,  лет  шестнадцати.  Сын  городского
священника, он держит себя прилично,  одет  чистенько;  сразу  видно,  что
училище не успело стереть  с  него  окончательно  следов  домашней  жизни.
Семенов  чувствует,  что  он  _городской_,  а  на  городских  товарищество
смотрело презрительно, называло бабами; они любят  маменек  да  маменькины
булочки и пряники, не умеют драться,  трусят  розги,  народ  бессильный  и
состоящий  под  покровительством  начальства.  Для   товарищества   редкий
городской составлял исключение из  этого  правила.  Странно  было  лицо  у
Семенова - никак не разгадать его: грустно и в то же время хитро; боязнь к
товарищам смешана с затаенной ненавистью. Ему теперь скучно, и он, шатаясь
из угла в угол, не знает, чем развлечься.  Он  усиливается  удержать  себя
вдали от товарищей, в одиночку; но все составили партии, играют  в  разные
игры, поют песни, разговаривают; и ему захотелось разделить  с  кем-нибудь
досуг свой. Он подошел к играющим в _камешки_ и робко проговорил:
   - Братцы, примите меня.
   - Гусь свинье не товарищ, - отвечали ему.
   - Этого не хочешь ли? - проговорил другой, подставив под самый нос  его
сытый свой кукиш с большим грязным ногтем на большом пальце...
   - Пока по шее не попало, убирайся! - прибавил третий.
   Семенов отошел уныло в сторону; но  на  него  не  произвели  особенного
впечатления слова товарищей. Он точно давно привык и  стерпелся  с  грубым
обращением.
   - Господа, _с пылу горячих_!
   - Кому, Тавля? - отозвались голоса.
   - Гороблагодатскому.
   Семенов вместе с другими направился к столу, около  которого  тоже  шла
игра в камешки между двумя великовозрастными,  и  притом  Гороблагодатский
был второй силач в классе, а Тавля - четвертый. Лица, окружившие  игроков,
приятно осклаблялись, ожидая увеселительного зрелища.
   - Ну! - сказал Тавля.
   Гороблагодатский положил на стол руку, растопырив на ней пальцы.  Тавля
разместил на руке его пять небольших камней самым неудобным образом.
   - Валяй! - сказал он.
   Тот вскинул кверху камни и поймал из них только три.
   - За два! - подхватили окружающие.
   - Пиши, брат, к родителям письма, - прибавил Тавля с своей стороны.
   Гороблагодатский, ничего не отвечая, положил левую руку на стол.  Тавля
кинул камень в воздух, во время его полета успел со страшной силой щипнуть
руку Гороблагодатского и опять поймал камень.
   Толпа захохотала.
   Игра в камешки,  вероятно,  всем  известна,  но  в  училище  она  имела
оригинальные дополнения: здесь она _со  щипчиками_,  и  притом  _щипчиками
холодненькими, тепленькими, горяченькими_ и  _с  пылу  горячими_,  которые
доставались проигравшему. Без щипчиков играла самая молодая, самая зеленая
_приходчина_, а при щипчиках с пылу горячих присутствует теперь читатель.
   Между тем _матка_ (главный камень) летала в воздухе,  а  Тавля  своими,
здоровенными руками  скручивал  кожу  на  руке  партнера  и  дергал  ее  с
ожесточением.  После  двадцати  щипчиков  рука  сильно  покраснела;  после
пятидесяти появилась синева.
   - Любо ли? - спрашивает Тавля, заглядывая ему в глаза.
   Противник молчит.
   - Любо ли?
   Опять ответа нет.
   - Взъерепень, взъерепень его! - говорят окружающие.
   - Заплачь, так прощу! - говорит Тавля.
   - Смотри, чтобы самому плакать не пришлось! - ответил Гороблагодатский.
Здоровый детина выносил сильную боль в  руке,  но  только  мрачный  взгляд
обнаруживал, что он чувствует.
   - Что, дядя, больно?
   Тавля дал такого щипка, что Гороблагодатский невольно стиснул зубы. Все
захохотали.
   - Живота аль смерти?
   Сильный  щипок  повторился  при  хохоте  зрителей.  В  этом  хохоте  не
слышалось злорадованья или неприязненной насмешки; товарищи видели во всем
только комическую сторону. Один лишь Семенов улыбался как-то особенно; его
удовольствие не походило  на  удовольствие  других,  и  действительно,  он
затаенно повторял в душе:
   "Так и надо, так и надо!".
   Дошло до ста...
   - Ну, черт с тобой! - заключил наконец Тавля.
   Гороблагодатский глубоко ненавидел Тавлю и решился  на  игру  с  ним  в
надежде остаться победителем и задать ему более, чем с пылу  горячих.  Оба
они были _второкурсные_. Каждое учебное  заведение  имеет  свои  предания.
Аборигены училища,  насильно  посаженные  за  книгу,  образовали  из  себя
_товарищество_, которое стало во враждебные  отношения  к  _начальству_  и
завещало своим потомкам ненависть к нему. Начальство,  со  своей  стороны,
также стало во враждебные отношения к товариществу и, чтобы сдерживать его
в границах _училищной инструкции_ (кодекс правил для поведения и  учения),
изобрело целую бурсацко-бюрократическую систему. Зная, что всякое царство,
раздельшееся на ся, не устоит,  оно  отдало  одних  товарищей  под  власть
другим, желая  внести  в  среду  их  междуусобие.  Такими  властями  были:
_старшие спальные_ - из второуездных; _старшие дежурные_  -  из  спальных,
справляя недельную очередь по всему училищу; _цензора_  -  надзирающие  за
поведением  в  классе;  _авдитора_  -  выслушивающие  по  утрам  уроки   и
отмечающие  баллы  в  _нотатах_  (особой  тетради  для  баллов);  наконец,
последняя власть и едва ли  не  самая  страшная  -  _секундатор_,  ученик,
который, по приказанию  учителя,  сек  своих  товарищей.  Все  эти  власти
выбирались из _второкурсных_. Ученик, просидев  за  партою  два  года,  за
леность и малоуспешность оставался в том же классе  еще  на  два:  этот  и
назывался второкурсным. Очень естественно, что такой ученик что-нибудь  да
выносил из уроков учителей и потому больше  знал,  чем  первокурсный;  это
бралось начальством во внимание, и расчет был верен:  второкурсные,  желая
удержать власть в руках, учились усердно,  и  большинство  из  них  заняло
первые места, потому что не бездарность, а лень делала  их  второкурсными.
Вот основы училищной бюрократии,  при  помощи  которой  начальство  хотело
разрушить товарищество.
   Изо всего этого вышла одна гадость. Ко второкурсным было полное доверие
начальства; жалоба на них была оскорблением для смотрителя  и  инспектора;
деспотизм их развился в высшей  степени,  и  ничто  так  не  оподляет  дух
учебного заведения, как власть товарища над товарищем; цензора,  авдитора,
старшие и секундаторы  получили  полную  возможность  делать  что  угодно.
Цензор был чем-то  вроде  царька  в  своем  царстве,  авдитора  составляли
придворный штат,  а  второкурсные  -  аристократию.  Притом  второкурсные,
просидев  лишних  два  года,  понятно,  делались  взрослыми,  а  потому  и
физическая сила была на их стороне. Наконец, по той же причине  они  знали
обряды и формы своего  класса,  характер  учителей,  уменье  надувать  их.
Новичок без помощи второкурсного не умел ступить шагу.  Начальство,  вводя
такой деспотизм, думало, что оно поселит в  товариществе  ябеду  и  донос.
Случилось совсем не то: при училищном _второкурсии_  только  народились  в
товариществе такие гадины, отвратительные гадины, как Тавля, и такие дикие
характеры, как Гороблагодатский. Они ненавидели  друг  друга,  потому  что
воспользовались данною им властью для разных  целей.  Тавлю  ненавидели  и
другие силачи - Лашезин и Бенелявдов; его все ненавидели и презирали.
   Тавля, с качестве второкурсного авдитора, притом в качестве силача, был
нестерпимый взяточник,  драл  с  подчиненных  деньгами,  булкой,  порциями
говядины, бумагой, книгами. Ко всему этому Тавля  был  ростовщик.  Рост  в
училище, при нелепом его педагогическом устройстве, был бессовестен,  нагл
и жесток. В таких размерах он нигде и никогда не был и не будет. Вовсе  не
редкость, а напротив - норма, когда _десять копеек_, взятые на  _недельный
срок_, оплачивались _пятнадцатью копейками_,  то  есть,  по  общепринятому
займу на год, это выйдет _двадцать пять раз капитал на капитал_. При  этом
должно заметить, если должник не приносил, по условию, долгу через неделю,
то через  следующую  неделю  он  обязал  был  принести  вместо  пятнадцати
двадцать копеек. Такой рост неизвестно с каких пор вошел в  обычай  бурсы;
не один Тавля живодерничал; он был только виднее других.  Необходимость  в
займе всегда существовала. Цензор или авдитор требовали взятки; не дать  -
беда, а денег нет, вот и  идет  первокурсный  к  своему  же  товарищу,  но
ростовщику, согласен на  какой  угодно  процент,  лишь  бы  избавиться  от
прежестоких грядущих розгачей. Кредит  обыкновенно  гарантируется  кулаком
либо всегдашнею возможностью нагадить должнику, потому  что  рисковали  на
рост только второкурсники. Надо заметить, что  большая  часть  тягостей  в
этом отношении падала на городских,  потому  что  они  каждое  воскресенье
ходили домой и приносили с собою деньжонки; поэтому на городских  налегали
все,  хотя  и  из  них  считался  уже  богачом,  кто  получал  на   неделю
какой-нибудь гривенник. Поэтому многие были в неоплатном долгу  и  нередко
состояли в бегах. Пошлая, гнилая и развратная натура Тавли проявилась  вся
при деспотизме второкурсия. Он жил барином, никого  знать  не  хотел;  ему
писались записки и вокабулы, по которым он  учился;  сам  не  встанет  для
того, чтобы напиться воды, а кричит:  "Эй,  Катька,  пить!"  Подавдиторные
чесали ему пятки, а не то велит взять перочинный нож и скоблить ему  между
волосами в голове, очищая эту поганую голову от перхоти, которая почему-то
называлась плотью; заставлял говорить ему сказки, да непременно  страшные,
а не страшно, так отдует; да и чем только при глубоком разврате  Тавли  не
служили для него подавдиторные? При всем этом он был жесток  с  теми,  кто
служил ему. "Хочешь, говорит, Катька,  _рябчика  съесть_?"  -  и  начинает
щипать подчиненного за волоса. "Тебя маменька вот так гладила по  головке;
постой же, я покажу, как папенька  гладит";  после  этого,  уставив  палец
против _шерсти_ (волос), он плотно проводил им от начала лба  и  до  конца
затылка. "Видал ли ты Москву?" - спрашивает он ученика и прикладывает свои
широкие, потные, скверные ладони к ушам подавдиторного, сжимает между ними
голову его и потом,  приподняв  на  воздух,  говорит:  "Теперь  видишь  ли
Москву? вон она!". Он загибал своим товарищам _салазки_, то  есть  положит
ученика на сиденье парты лицом вверх, поднимает его ноги и гнет их к лицу.
Плюнуть в лицо товарищу,  ударить  его  и  всячески  изобидеть  составляло
потребность его души. Известно было товарищам, что  он  однажды  добыл  из
гнезда неоперившихся воробьиных птенцов, взял за тонкие  ноги  и  разорвал
воробьев на части.  Меньшинство  его  ненавидело;  большинство  боялось  и
ненавидело.
   Гороблагодатский был сильная, но дикая натура.  Второкурсие  отразилось
на  нем  совершенно  иначе,  нежели  на  Тавле.   Он   был   положительным
доказательством,  что  начальство  ошиблось  в  расчете,  вводя  деспотизм
ученика над учеником и через то желая внести в товарищество ябеду и донос.
Товарищество в самом деспотизме нашло себе опору.  Второкурсные  сделались
хранителями преданий и, получив  по  наследству  ненависть  к  начальству,
употребляли власть, им данную, на то, чтобы  гадить  тому  же  начальству.
Цензор, авдитора, секундатор стали на стороне товарищества, а во главе  их
всех, в тот курс, который описываем мы, стоял Гороблагодатский.  Пьянство,
нюханье табаку, самовластные отлучки  из  училища,  драки  и  шум,  разные
нелепые игры - все это было запрещено начальством, и  все  это  нарушалось
товариществом. Нелепая долбня и спартанские наказания ожесточали учеников,
и никого они так не ожесточили, как Гороблагодатского.
   Он был _отпетый_.
   Отпетый характеристичен и по  внутреннему  и  по  внешнему  складу.  Он
ходит, заломив козырь на шапке, руки  накрест,  правым  плечом  вперед,  с
отважным перевалом с ноги на ногу; вся его фигура так и говорит:  "хочешь,
тресну в рожу? думаешь, не посмею!" -  редко  дает  кому  дорогу,  обойдет
начальника  далеко,  чтобы  только  избежать   поклона.   Гороблагодатский
поддерживает самое неприличное дело, если оно относится  ко  вреду  высших
властей, _отмачивает_ дикие штуки. Он ревнитель старины и преданий,  стоит
за свободу и вольность бурсака и, если нужно будет, не пощадит  для  этого
священного дела ни репутации, ни титулки. Он основной столп  товарищества.
Бурсаки с такими доблестями обыкновенно звались отпетыми. Но отпетые  были
разного рода: одни из  них  назывались  _благими_:  это  были  дураковатые
господа, но держащиеся тех же принципов;  другие  назывались  _отчвалыми_:
эти были вообще не глупы, но лентяи бесшабашные; Гороблагодатский  же  был
отпетый _башка_: он шел в первых по учению и  в  последних  по  поведению.
Башка и отчвалый умно гадили начальству, а благой глупо:  например,  вдруг
захохочет учителю в лицо и покажет ему кукиш;  вздерут  благого,  а  через
несколько времени он опять выкинет какую-нибудь глупую дерзость. Но  никто
из отпетых так не солил начальству, как  Гороблагодатский.  Если  вымазали
эконому двери нестерпимой _размазней_ (жидкая гречневая каша),  нелюбимому
учителю вшей (*1) напустили в шубу, свинье инспектора переломали ноги  или
оторвали хвост, обокрали погреб смотрителя, выбили ночью целый ряд  стекол
- все это были дела Гороблагодатского,  который  смело  вел  за  собою  на
пакость начальству благих и отчвалых. Когда  требовалось  устроить  стачку
против начальства,  то  опять  коноводом  был  Гороблагодатский:  под  его
влиянием отпетые настраивали недавно сеченных и  вообще  недовольных;  эти
волнуют весь класс, самые смиренные и кроткие начинают шуметь  и  грозить,
товарищество возбуждено - и зреет бурсацкий скандал,  который  на  местном
языке называется _бунтом_. Протестанты наперед знают, что  они  ничего  не
добьются от начальства: если, например, их кормили _убоиной_,  похожей  на
падаль, то они уверены, что и после возмущения будут есть ту же убоину; но
они по крайней мере гнев сорвут, а там пори себе десятого.
   Гороблагодатскому, как отпетому, часто  доставалось  от  начальства;  в
продолжение семи лет он был сечен  раз  триста  и  бесконечное  число  раз
подвергался другим разнообразным наказаниям бурсы; но, во  всяком  случае,
должно сказать, что его все-таки мало секли: за его  разные  проделки  ему
следовало бы подвергнуться наказаниям по крайней мере в пять  раз  больше,
но он был ловок и хитер. В бурсе отпетыми было изобретено много  способов,
чтобы надувать начальство. Особенно замечателен был прием под названием  -
_пустить вкруговую_. Например, отнимут табакерку у А.; А. говорит, что она
не его, а В.; В. ссылается на Д., Д. на  А.,  А.  опять  на  В.  -  вот  и
круговая: разыщите, чья табакерка. В круговую ввод